тиле и о горьких муках жажды, - многое находило  подтверждение,  и
не только в жалобных возгласах толпившихся на палубе людей, как белых, так и
черных, но также и в выражении самых их лиц, которое капитан Делано наблюдал
и  которое  подделать  представлялось,  на  его  взгляд,  невозможным.  Если
считать, что рассказ дона Бенито весь, с начала и до конца, вымышлен, тогда,
значит, все, кто находится на борту "Сан-Доминика", вплоть до самой  молодой
негритянки, посвящены в заговор и научены играть роли, что просто немыслимо.
Но, подвергая сомнению правдивость испанского капитана, именно это как раз и
пришлось бы допустить.
   Словом, едва только в душе честного морехода созревало подозрение, как он
тут же, призвав на помощь здравый смысл, его отвергал. И кончилось дело тем,
что он стал смеяться  над  собственными  страхами  -  и  над  этим  дурацким
кораблем, который своим загадочным видом их  порождал,  и  над  всеми  этими
нелепыми неграми, в  особенности  над  старыми  головорезами-точильщиками  и
дряхлыми бабушками-рукодельницами, полулежа  щиплющими  паклю,  и  даже  над
самим таинственным капитаном, главным пугалом в этом ведьмовском хороводе.
   А говоря всерьез, если что-то  на  корабле  казалось  непонятным,  добрый
капитан Делано склонен был  отнести  это  за  счет  болезни  его  командира:
бедняга почти не сознавал, что происходит вокруг,  то  погружаясь  в  черную
меланхолию, то вдруг начиная задавать бессмысленные неуместные вопросы.  Как
видно, он сейчас в таком состоянии, что ему нельзя доверять судно.  Придется
капитану  Делано  под  каким-нибудь  подходящим  предлогом  отнять  у   него
командование и поручить доставку "Сан-Доминика" в Консепсьон своему  первому
помощнику, достойному человеку и бывалому моряку, -  план,  спасительный  не
только для судна, но и для его капитана, ибо, избавленный от обязанностей  и
забот, больной на  руках  у  верного  телохранителя  сможет  к  концу  рейса
оправиться и снова встать у кормила своего корабля.
   Таковы были мысли честного американца.  Это  были  успокоительные  мысли.
Одно дело, если дон Бенито втайне решает судьбу капитана  Делано,  и  совсем
другое - если капитан Делано открыто  заботится  о  судьбе  дона  Бенито.  И
однако, добрый моряк вздохнул с облегчением, когда разглядел  наконец  вдали
шлюпку со своей шхуны. Что-то, должно быть, задержало ее при отплытии, да  и
расстояние, которое ей надо было покрыть, все время увеличивалось,  так  как
из-за продолжавшегося отлива цель отступала все дальше и дальше.
   Темное пятнышко на воде заметили и негры.  Их  крики  привлекли  внимание
дона Бенито, и он, подойдя к капитану Делано, в своей прежней учтивой манере
выразил удовлетворение по поводу прибытия продовольствия и питья, пусть пока
и в небольших количествах.
   Капитан Делано в ответ поклонился, при этом он уронил  взгляд  на  нижнюю
палубу - среди людей, толпившихся  у  борта,  на  глазах  у  него  произошел
необъяснимый случай: один белый матрос, насколько можно судить,  ненамеренно
чем-то  помешал  двум  неграм,  и  они  набросились  на   него   с   грубыми
ругательствами, а когда он выказал неудовольствие, швырнули его на палубу  и
стали избивать ногами, не слушая увещеваний щипальщиков пакли.
   -  Дон  Бенито!  -  воскликнул  капитан  Делано.  -  Взгляните,  что  там
происходит. Вы видите?
   Но тот во внезапном приступе кашля закрыл  лицо  ладонями,  покачнулся  и
чуть не упал. Капитан Делано хотел было поддержать его, но верный слуга  его
опередил, одной рукой он обхватил испанца, а другой  приложил  к  его  губам
флакон с лекарством.  Лишь  только  дон  Бенито  чуть  отдышался,  негр  его
отпустил и отошел в сторону, но не далее, чем на один шаг,  чтобы  услышать,
если понадобится, и шепотом произнесенный зов  хозяина.  Такая  трогательная
заботливость совершенно перечеркнула в глазах гостя те  пороки,  которые  он
приписал негру во время неприличных его перешептываний с хозяином, - да и то
сказать, вина тут была скорее дона Бенито, ведь вот сам по себе он ведет  же
себя безупречно.
   И, окончательно отвлекшись от бурной сцены внизу ради  этого  куда  более
приятного зрелища, капитан Делано еще раз похвалил дону  Бенито  его  слугу,
заметив, что он, быть может, и несколько развязный  малый,  но,  когда  надо
ходить за больным, должно быть, настоящее сокровище.
   - Скажите, дон Бенито, - шутливо заключил американец, - я, знаете ли,  не
прочь купить его у вас. Сколько вы за него возьмете? Пятьдесят  дублонов  не
мало?
   - Хозяин не расстанется  с  Бабо  и  за  тысячу  дублонов,  -  вполголоса
проворчал негр, который слышал эти слова и, приняв их всерьез, обиделся, что
его,  любимого  хозяином  и  преданного   слугу,   так   недооценил   кто-то
посторонний. Дон же Бенито, все  еще  не  вполне  оправившийся  от  приступа
кашля, с трудом пробормотал в ответ что-то неопределенное.
   А вскоре болезненное состояние  его,  как  физическое,  так  и  душевное,
настолько ухудшилось, что верный слуга, словно для  того,  чтобы  скрыть  от
взоров это плачевное зрелище, увел своего хозяина вниз.
   Предоставленный самому себе, американец хотел было,  в  ожидании  шлюпки,
потолковать с кем-нибудь из немногих имевшихся на  судне  матросов-испанцев,
но вспомнил, как дурно отозвался об их поведении дон  Бенито,  и  усомнился,
стоит ли поощрять своим вниманием трусов и предателей.
   Об этом он как раз и думал, рассматривая горстку белых моряков, как вдруг
заметил, что кое-кто из них поглядывает в  его  сторону  с  каким-то  тайным
значением. Он провел  ладонью  по  лицу  -  на  него  смотрели  все  так  же
многозначительно. И сразу же его вновь посетили прежние туманные подозрения,
правда, теперь, в отсутствие дона Бенито, не порождая у него в душе  прежних
страхов. Капитан Делано решил, невзирая на дурной отзыв испанского  капитана
о своих матросах, незамедлительно к одному из них обратиться. Он спустился с
юта и пошел сквозь толпу чернокожих, которые, повинуясь непонятному возгласу
седоголовых щипальщиков пакли, толкая друг друга,  расступались  перед  ним,
однако, желая, быть может, узнать, что могло привести белого пришельца в  их
гетто, у него за спиной сразу же смыкались снова и, храня порядок, теснились
за ним вослед. Так, предшествуемый  выкриками  высоко  сидящих  герольдов  и
сопровождаемый африканским почетным караулом, шел по кораблю капитан Делано,
стараясь  сохранять  беспечный,   непринужденный   вид,   бросая   на   ходу
словечко-другое  неграм  и  недоуменно  поглядывая  на  редкие  белые  лица,
рассеянные в черной толпе,  подобно  последним  белым  пешкам,  затесавшимся
среди побеждающих черных фигур противника.
   Еще не решив, кого из них избрать в собеседники, он вдруг заметил  одного
матроса, который сидел на палубе и смолил  шкив  большого  блока,  а  вокруг
кольцом расположились на корточках негры, наблюдающие за его действием.
   В облике этого матроса было что-то,  не  вязавшееся  с  грязной  работой,
которую он делал. Его черная от  дегтя  рука,  то  и  дело  погружавшаяся  в
смоляное ведро, которое держал перед ним один из негров, не  соответствовала
лицу -  лицу,  несмотря  на  крайнее  измождение,  тонкому  и  благородному.
Свидетельствовало ли измождение о пороке, нельзя было сказать;  ибо  подобно
тому, как  жар  и  холод,  столь  различные  между  собой,  могут  оказывать
одинаковое действие, невинность и преступление, вызывая душевную боль, также
накладывают одну и ту же видимую печать.
   Но даже такому доброму человеку, как капитан Делано, не  пришло  тогда  в
голову это соображение. Скорее наоборот.  Видя  изможденное  лицо  и  темный
уклончивый взгляд матроса, словно бы подавленного стыдом или  беспокойством,
и, вопреки логике, присоединяя к  собственным  наблюдениям  нелестные  слова
испанского капитана, он незаметно для самого себя поддался распространенному
заблуждению, что страдания и замешательство якобы всегда  служат  признаками
нечистой совести.
   "Если правда, что на борту этого  судна  гнездится  злодейство,  -  думал
капитан Делано, - этот вот человек, уж конечно, замарал в нем руки,  подобно
тому как сейчас он марает их в дегте.  Не  буду  обращаться  к  нему.  Лучше
поговорю вон с тем старым матросом, что сидит на шпиле".
   И он подошел к старому барселонцу в изодранных красных штанах  и  грязном
колпаке, чьи глубоко изборожденные, обожженные солнцем щеки заросли щетиной,
густой, как колючая изгородь. Сидя между двумя сонными африканцами, он,  как
и тот, первый, был поглощен работой - сплеснивал два каната, а  медлительные
негры держали свободные концы.
   При виде капитана Делано  старый  матрос  поспешил  еще  ниже,  чем  было
необходимо, опустить свою лохматую голову. Он  словно  хотел  показать,  что
трудится с полным самозабвением. И когда американец к нему обратился, поднял
на него торопливый опасливый взгляд,  странно  не  вязавшийся  со  всем  его
обликом бывалого, закаленного морского волка - этот волк, вместо того  чтобы
рявкнуть и огрызнуться, почему-то заскулил и поджал  хвост.  Капитан  Делано
задал  ему  несколько  вопросов  об   их   недавнем   плавании,   специально
рассчитанных на то, чтобы проверить отдельные подробности  в  рассказе  дона
Бенито, не нашедшие подкрепления в сбивчивых жалобах, с которыми  его  здесь
встретили в первую минуту. И на каждый вопрос был получен краткий  ответ,  и
все, что нуждалось в подтверждении, было подтверждено. Негры, топтавшиеся  у
шпиля,  тоже  присоединили  голоса  к  ответам  старого  матроса,   но   чем
разговорчивее становились они, тем молчаливее он и наконец,  погрузившись  в
угрюмое безмолвие, совсем перестал отвечать - странная помесь морского волка
с трусливой овцой.
   Отчаявшись завязать непринужденную беседу с подобным  кентавром,  капитан
Делано осмотрелся вокруг, ища другие, более располагающие лица, но так ни на
ком и не остановившись, дружелюбно попросил негров расступиться и  дать  ему
пройти. Сопровождаемый улыбками и гримасами на черных лицах, он вернулся  на
ют с каким-то странным, непонятным  ему  самому  ощущением,  но  в  целом  с
возросшим доверием к дону Бенито.
   "Как ясно на физиономии того старого бородача написана его вина, -  думал
капитан  Делано.  -  Он,  конечно,  решил  при  моем  приближении,  что   я,
уведомленный их капитаном о дурном поведении команды,  иду,  чтобы  отчитать
его, вот и повесил голову ниже плеч. И однако - право же, если я  только  не
ошибаюсь, именно этот старый  матрос  недавно  смотрел  на  меня  снизу  так
многозначительно. М-да,  здешние  подводные  течения  совсем  закружили  мне
голову, как закружили они и самое судно. Но вон я вижу зрелище  иного  рода,
куда более приятное и располагающее".
   На палубе, в тени фальшборта, полускрытая от  его  глаз  кружевной  сетью
снастей, безмятежно спала, раскинув  обнаженные  руки,  молодая  негритянка,
словно буйволица под лесистым утесом.  Сверху  на  ее  обернутой  полотнищем
груди копошился голенький черный  детеныш,  шаря  лапками  по  телу  матери,
черной мордочкой напрасно тыкаясь туда и сюда в поисках того, что  ему  было
нужно, и при этом раздраженно покряхтывая в унисон с  мерным  храпом  спящей
родительницы. Наконец беспримерная энергия младенца разбудила мать. Она села
и оказалась лицом к лицу с капитаном Делано. Но, очевидно, нисколько этим не
смутившись, она восторженно подхватила  на  руки  своего  детеныша  и  стала
покрывать его страстными материнскими поцелуями.
   "Вот она, нагая природа, чистая любовь и  нежность",  -  с  удовольствием
подумал капитан Делано.
   Это наблюдение побудило его обратить внимание и на других  негритянок  на
борту "Сан-Доминика". Вид их ему понравился. Как обычно  среди  дикарей,  их
женщины отличались добротой сердца и выносливостью  тела  и  казались  равно
готовы и умереть, и сражаться за  своих  детей.  Безрассудные,  как  львицы,
нежные, как горлицы. "Ax, - подумал капитан Делано, - быть  может,  как  раз
таких женщин видел в Африке и так восторженно описал Мунго Парк".
   Эти  природные  картины  исподволь  воздействовали  на  капитана   Делано
успокоительно и благотворно. Он посмотрел в море - шлюпка была  еще  далеко.
Потом оглянулся на корму - не возвратился ли дон Бенито; но дона  Бенито  не
было.
   Чтобы немного встряхнуться, а  также  чтобы  получше  видеть  приближение
шлюпки, капитан  Делано  вышел  на  бизань-руслень  и  оттуда  взобрался  на
кормовую галерею правого  борта  -  один  из  тех  заброшенных  венецианских
балконов, о которых упоминалось вначале,  не  имеющих  прямого  сообщения  с
палубой. Лишь только нога  его  ступила  на  ковер  из  морских  лишайников,
местами размокший, а местами высохший, как трут,  и  одновременно  случайный
вздох бриза - маленький изолированный островок ветра - пронесся у его  щеки;
лишь только  взгляд  его  скользнул  по  слепым  иллюминаторам,  похожим  на
прижатые монетами смеженные веки покойника, и упал  на  дверь  пассажирского
салона,  некогда  выходившую,  как  и  ослепленные  иллюминаторы,  прямо  на
галерею, а  теперь  тоже  замазанную,  точно  крышка  саркофага,  и  наглухо
прицементированную к осмоленной исчерна-меловой притолоке, косяку и  порогу;
и на ум ему пришли те времена, когда  в  салоне  и  на  галерее  раздавались
голоса блестящих офицеров испанского короля и  стройные  дочери  вице-короля
Перу облокачивались, быть может, на эти перила; когда все эти и им  подобные
мысли промелькнули у него в голове,  подобные  легким  порывам  бриза  среди
полного штиля, в душе у  него  проснулось  неопределенное,  смутное  чувство
беспокойства - так человек, оказавшийся один в  бескрайней  прерии,  ощущает
вдруг угрозу в полуденной тиши.
   Облокотясь на резные перила, он посмотрел  в  море  на  свою  шлюпку;  но
взгляду его открылись ленты водорослей, плотно  опоясывающие  по  ватерлинии
судно,  подобно  живой  буксовой  изгороди;  и  другие  водоросли,   пятнами
плавающие здесь и там на воде, точно овальные и выгнутые полумесяцем газоны,
разделенные  длинными  строгими  аллеями,  которые  тянутся  по   нисходящим
террасам волн и уводят куда-то вниз, за поворот, к тенистым  гротам.  И  над
всей этой растительностью нависал кормовой  балкон  "Сан-Доминика";  весь  в
черных  пятнах  дегтя  и  зеленых  наростах  лишайника,  он  казался  старой
беседкой, разрушенной  временем  и  пожаром,  посреди  большого  запущенного
парка.
   Так, пытаясь развеять собственные вымыслы, капитан Делано  лишь  оказался
во власти других, столь же обманчивых впечатлений - ему представилось, будто
он не в открытом море, а где-то в  глуби  лесов  и  полей  одиноким  узником
томится в заброшенном доме и выглядывает  с  тоской  на  одичавшие  земли  и
замуравевшие неторные дороги.
   Но потом поэтические картины отступили перед грубой реальностью - капитан
Делано перевел взгляд вбок и увидел,  в  каком  жалком  состоянии  находится
ветхий   грота-руслень   "Сан-Доминика".   Старинной    конструкции,    весь
проржавевший, до последнего болта, рыма и блока, он  был  скорее  под  стать
нынешнему занятию, но никак не первоначальному назначению гордого испанского
фрегата.
   Вдруг ему почудилось, что на грота-руслене что-то  мелькнуло.  Он  протер
глаза, всмотрелся. От грота-русленя  подымалась  целая  роща  вант;  и  там,
прячась за штагом, точно индеец  в  зарослях  болиголова,  белый  матрос  со
свайкой в руке словно бы сделал ему какой-то знак - и сразу же,  быть  может
спугнутый шагами внизу на палубе, скрылся в пеньковой чаще, как браконьер  в
лесу.
   Что бы это значило? Очевидно, матрос скрытно от всех, даже  от  капитана,
хотел ему что-то сообщить. Какую-то тайну,  порочащую  его  капитана?  Стало
быть, прежние  подозрения  должны  сейчас  подтвердиться?  Или  же,  объятый
сумрачной грезой, он просто случайное движение человека,  занятого  починкой
снасти, принял за призывный знак?
   Слегка обескураженный, капитан Делано снова поискал глазами в  море  свою
шлюпку. Но в это время  она  скрылась  за  выступающим  скалистым  мысом.  С
нетерпением выжидая, когда ее нос покажется  из-за  камней,  капитан  Делано
перегнулся через перила, надавил - и прогнившее дерево проломилось  под  его
тяжестью. Не ухватись капитан Делано за висевшую здесь снасть, он  неминуемо
свалился бы прямо в море. Треск, хотя и негромкий, и всплеск, хотя и слабый,
на судне, наверно, услышали.  Капитан  Делано  посмотрел  вверх  и  встретил
спокойный заинтересованный взгляд одного из престарелых  щипальщиков  пакли,
который  оставил  свой  постамент  и  перебрался  на  бизань-гик;  а  снизу,
невидимый для негра, из иллюминатора, словно лис  из  норы,  снова  украдкой
выглядывал матрос-испанец. И опять что-то в его облике  подсказало  капитану
Делано безумную мысль:  а  что,  если  все-таки  болезнь  дона  Бенито,  его
внезапный уход вниз - не более как  притворство,  и  в  действительности  он
сейчас занят составлением заговора, а матрос каким-то образом об этом  узнал
и хочет предостеречь гостя, быть может,  в  благодарность  за  теплое  слово
участия, услышанное от него в первую минуту.  Наверное,  в  предвидении  вот
такого вмешательства дон Бенито и постарался очернить  в  глазах  американца
своих матросов, расхвалив, в противоположность им, негров; хотя  видно,  что
белые как раз ведут себя хорошо, а негры - плохо. И потом, белые от  природы
догадливее. Разве не естественно, что человек,  питающий  дурные  намерения,
будет  превозносить  тупость,  не  способную  их   разгадать,   и   порочить
проницательность, от которой он бессилен их скрыть?  Кажется,  что  так.  Но
если белые могут разоблачить дона Бенито, что же тогда, неужто он  действует
заодно с черными? Разве они годятся в сообщники? И потом, слыхано ли  такое:
белый человек, и дошел до того, чтобы предать чуть ли  не  самый  род  свой,
объединясь против него с неграми? Одни сомнения потянули  за  собой  другие.
Погруженный в них, капитан Делано спустился на палубу и  брел  вдоль  борта,
как вдруг внимание его оказалось привлечено новым лицом.  У  люка,  скрестив
по-турецки ноги, сидел пожилой матрос. Кожа у него  на  лице  висела  сухими
складками, точно пустой подклювный  мешок  пеликана;  волосы  щедро  убелила
седина; выражение черт было  сосредоточенное  и  серьезное.  Руки  его  были
заняты обрезками каната, которые он связывал в один  огромный  узел.  Вокруг
услужливо толпились негры, по ходу его работы подавая и затягивая пряди.
   Капитан Делано подошел и молча  остановился  над  матросом,  рассматривая
узел.  Путаные  извивы  пеньки  были  как  раз  под  стать  его  собственным
запутанным мыслям.  Узла  такой  сложности  ему  не  приходилось  видеть  на
американских судах, да и вообще никогда в жизни.  Старик  матрос  был  точно
египетский жрец, поставляющий гордиевые узлы в храм Амона. То,  что  у  него
получалось, было каким-то сочетанием двойного  беседочного  узла  с  тройным
брам-шкотовым и простым рифовым, да еще с  плоской  восьмеркой  и  задвижным
штыком.
   Наконец, теряясь в догадках о возможном назначении подобного переплетения
концов, капитан Делано обратился к старику с вопросом:
   - Что это ты вяжешь, добрый человек?
   - Узел, - отвечал тот кратко, даже не подняв головы.
   - Вижу; но для чего такой узел?
   - Чтобы другие развязали, - буркнул  в  ответ  матрос,  потуже  затягивая
почти готовый узел.
   Капитан Делано стоял и смотрел за его работой, как вдруг старик  выпрямил
спину и кинул узел прямо ему в руки,  промолвив  скороговоркой,  на  ломаном
английском языке (впервые прозвучавшем на борту  "Сан-Доминика"):  "Развяжи,
разруби, скорей!" Произнесено это было чуть слышно и в таком  сжатом  темпе,
что длинные громоздкие испанские слова, предшествовавшие краткой  английской
фразе и последовавшие за ней, почти скрыли ее от слуха.
   Минуту капитан Делано стоял, будто онемев, со спутанным канатом в руке  и
спутанными мыслями в  голове,