видую.  Никакого разнообразия
-- круглый год одно и то же -- бесконечное лето, пекло без всякой передышки.
А ведь, не познав холода, трудно по достоинству оценить тепло.
     И  осмелюсь не согласиться  с утверждением, что  зимой в тайге скучно и
жизнь в ней замирает. Бесспорно, летом она богаче,  многообразнее,  но  зато
недоступна взору. Это только на первый взгляд  стоит  тайга сурово,  угрюмо,
незыблемо,  ничего  в  ней  не  меняется. Наблюдательный  же  человек  может
заметить много перемен даже в течение одного  дня. Зимой  жизнь тайги -- как
на  ладони,  и ничего  невозможно утаить. Каждый  след,  каждая тропка может
поведать удивительные истории. Да и мы сами сколько наследили в окрестностях
Буге.  Если  посмотреть  сверху, так  вея  тайга,  наверное,  словно  пирог,
изрезана  на мелкие ломтики  колеями от ваших лыж.  Следы эти  сейчас зримы,
вещественны, но пригреет солнышко, и они исчезнут.
     Порой  то  же самое случается  и в жизни. Доживет  человек  до глубокой
старости, а умрет -никто и не заметит. Исчезнет--словно снег растает. Другой
же не проживет
     и половины отпущенного срока, а  люди долго с благодарностью вспоминают
о нем и  после смерти.  Быть может, это  и  есть счастье, когда знаешь,  что
после тебя остается не снежный след, а прочный добрый след в людской памяти.
     Предновогодний день посвятил Крутому. Там, на  хороших  тропках, стояли
две ловушки. По обеим соболя прошли, по в одной пружина от мороза лопнула, а
другая,  хотя  соболь  и наступил  на тарелочку, не  сработала.  Тут  я  сам
сплоховал,  положив под дужки влажные  палочки. От мороза дужки примерзли  к
ним и не сомкнулись, когда тарелочка сошла со сторожка.
     Вечером  превратил  палатку  в  баню. Загрузил  полную топку  смолистых
поленьев. Поставил в кастрюле воды. Докрасна раскочегарил печь и, раздевшись
догола, помылся прямо у выхода. После  такой, казалось бы, несерьезной  бани
почувствовал себя  заново  рожденным. Никогда не думал, что несколько литров
воды  могут так освежить. И впрямь  она обладает необыкновенной  живительной
силой.
     Примерно через  два  часа Новый  год. Почему примерно?  Да потому,  что
время определяю по  будильнику,  который  не проверялся  более  двух недель:
приемник не работает - батарейки сели. Ну, да бог с ними. Новый год на носу!
Пора накрывать праздничный стол-чурку.
     Первое  января.  Где-то  на  западе нашей необъятней страны еще  только
собираются  встречать  Новый  год  нарядные  женщины, мужчины,  а за  тысячи
километров от них в недрах глухой тайги уже встает бородатый дядя, продирает
глаза, пялит  бессмысленный взор на снующих кругом мышей, затапливает печь и
снова  ложится  спать, чтобы окончательно  протрезветь и  встать  через пару
часов.
     Дед  Мороз не забыл-таки заброшенного  в глуши охотника и преподнес ему
новогодний  подарок. На Фартовом стояло всего-то два капкана  на подрезку. У
первого, распластавшись во всю  длину, лежал черный красавец. У второго снег
тоще  истоптан. Пружина из-под  колдобины выглядывает. Ну,  думаю,  Дед дает
--совсем расщедрился -- на два капкана --  два соболя! Потянул за цепочку, а
он  пустой.  Ушел!  От  досады заскрипел  зубами.  Капельки  крови пунктиром
обозначали  след.  Метров через сто  он  скрылся  под полуистлевшим  стволом
кедра. Там соболь отлежался  и  сегодня  уже  выходил мышковать  поблизости.
Довольно крупный самец.  Троп у него в  этом районе  много и расположены они
достаточно кучно. "Все равно словлю", -- утешил я себя.
     Только  собрался попить чай на  солнцепеке,  как  услышал треск сучьев,
стук  клыков, грубый визг.  Кабаны! Но, видимо,  учуяв меня, драчуны коротко
хрюкнули и стремглав бросились врассыпную.
     Как я встретил Новый год? Нажарил полную сковородку рябцов,  приготовил
строганины.  Ровно  в  двенадцать  часов  (опять  же  по-моему   будильнику)
поздравил себя и  всех, кто ждет  меня дома,  с Новым годом.  Выпил спирту и
стал  вслух  беседовать  сам  с  собой.  Жизнь  в  одиночестве   уже  начала
вырабатывать  у меня  привычку смотреть на  себя  как  бы  со стороны. И мне
представился  весьма   странным   косматый  оборванец,   сидящий,   скрестив
по-мусульмански  ноги, на  засаленном  спальнике  среди висящих  повсюду  на
правилках  ободранных  шкурок  и  чокающийся  с  блаженной улыбкой с  печной
трубой. Выпив, он начал невнятно лепетать что-то про удачу, Пудзю. А вокруг,
по всему Хору, ни души. Со стороны, ей бегу, сумасшедший!
     После  третьего тоста  на  глаза попались  ножницы, и я  недолго  думая
обкромсал надоевшие из-за каждодневных "наледей" усы. Бороду  пожалел --  не
тронул.
     Разморенный жаркой  печкой  и  "огненной  жидкостью",  приподнял полог,
чтобы остыть, и  незаметно уснул. Очнулся от пробравшего до  костей  холода.
Дрова  прогорели.  В  серой золе  только кое-где  виднелись  красные  глазки
дотлевавших углей. И таким неприветливым, мрачным показался мне народившийся
год.  С трудом настрогал смолистой щепы и растопил  заново печь. Согревшись,
залез в спальник досыпать.  Несколько раз  вставал,  топил еще. Окончательно
обрел себя к обеду. Выпил несколько  кружек крепкого чая и отправился, как к
уже писал, на Фартовый.

     Дни промысловика начинаются всегда одинаково. Встаешь и идешь проверять
одни ловушки,  ставить другие. Вот и сегодня обошел Крутой. Пока пусто, хотя
в  душе уж на одного-то рассчитывал. Следов на этом путике опять стало мало.
Что-то  никак  не  уловлю  я  в  поведении  соболей,  хотя  бы  какую-нибудь
закономерность. Одну и  ту же сопку то истопчут вдоль и поперек, то за целую
неделю  ни разу  не освежат  ни  единой тропки; то бегают  как  угорелые и в
мороз, и в слякоть, то сутками в теплой норе отлеживаются.
     В лагерь вернулся засветло. Поколол дров, промазал улы кабаньим жиром.
     Перекусив, выглянул  из  палатки.  В  лицо  тотчас вонзились обжигающие
морозные  иголочки.  Над  головой   бесстрастно  светились  россыпи  мелкого
жемчуга. Созвездия не приходилось отыскивать. Не таясь, они сами бросались в
глаза.  Небо  в  этот  вечер  воспринималось  как  купол,  вершина  которого
высоко-высоко,  а  стенки  сразу  за  деревьями.  Вокруг   молчала  насквозь
промерзшая  тайга,   на  бескрайних  пространствах   которой  лишь   кое-где
разбросаны   комочки   жизни:   звери   и   птицы.  Чувство  потерянности  и
заброшенности в этом мире охватило меня.
     Чтобы избавиться  от этого ощущения и известить всему  миру,  что я еще
жив  и силен, достал ружье и  шарахнул в  звезды. Выстрел громом пронесся по
тайге  и  долине   реки,  отдаваясь  многократным  эхом.  Вскоре  послышался
отвратительный  вой,  полный  презрения ко всему  окружающему. Выл  волк  не
"у-у-у", как запомнилось с детства, а "ыууу-ыу", хотя вряд ли можно передать
на человеческом языке все тончайшие оттенки волчьей песни.
     Жутковато  становится в  такие минуты. Правда,  чаще сам на  себя страх
нагоняешь. Станешь прислушиваться к каждому звуку и,  чем  дольше  внимаешь,
тем явственнее слышишь в  этих звуках скрип шагов, хриплое дыхание зверя, но
стоит  отвлечься,  заняться  делом  --  как  все  сразу  исчезает.  Невольно
задумываешься,  отчего  человек  в  темноте испытывает  страх?  Пожалуй,  от
недостатка  информации: не видит,  что  происходит  вокруг, вот  и мерещится
всякая галиматья.
     Без радио вечерами  в палатке тишина  стоит  космическая.  Только печка
поухивает, да  изредка  то  дерево  в  лесу, то  лед  на  реке  оглушительно
стрельнет.
     Самая  неприятная  в  таежном быту процедура  ожидает  меня по  утрам и
никуда от нее не деться. В палатке в это время натуральный морозильник. Если
под  открытым небом,  например, минус  36[о], то  в нашем убежище
минус  34[о]С.  Спальник от  дыхания  за  ночь покрывается ломкой
корочкой. Разогнешь хрустящие края брезентового чехла, высунешься по пояс и,
скорчившись  над  печуркой,  как  можно быстрее набиваешь  ее чрево дровами.
Подожжешь смоляк  и немедля ныряешь с головой обратно  в  спальник. И лежишь
так до тех  пор, пока живительное тепло  не наполнит палатку и не  проникнет
внутрь  мешка.  Случается, дрова с  первой  попытки  не разгораются и  тогда
истязание    повторяются.    Чтобы   уменьшить    продолжительность    такой
морозотерапии, смоляк и мелкие щепки для растопки я стал готовить с вечера.
     Прежде растопкой занимался Лукса,  и только когда он ушел в стойбище, я
оценил  его природную тактичность. Ни разу Лукса не упрекнул меня за то, что
встаю последним, когда в палатке уже тепло.

     Возвращаюсь по-прежнему без добычи. Обходят последнее время  соболя мои
капканы.  По всей  видимости, я что-то  не так  делаю.  Может  быть, неумело
маскирую?  Или соболя запах  рук чуют?  Много  бы  я  отдал,  чтобы выяснить
причину январских неудач.
     Верховья   ключа  совсем   оскудели,  даже   следы  кабарожки  исчезли.
Невероятно, но она согревает теперь удалого соболя, сумевшего одолеть весьма
крупного для него животного.
     Но следам  легко  удалось  восстановить,  как  это  произошло.  Соболь,
вжимаясь  в  снег, подкрался к пасущейся в ельнике кабарге и попытался в три
прыжка настичь ее.  Шустрая кабарга успела  отпрыгнуть в сторону и помчалась
вниз по ущелью. Маленький хищник  бросился  вдогонку. Так они бежали, петляя
по лесу,  метров  четыреста. На выходе  из  ущелья их  следы  скрестились  в
последний раз. Дальше  виднелся лишь  след  кабарги.  Отчаянно металась она,
утопая в глубоком снегу, со страшным всадником на спине. Обезумев, повернула
обратно.  Пытаясь  сбросить его, прыгала в сторону,  через голову, падала на
спину  -- но освободиться все не  удавалось. Тем  временем цепкий  наездник,
опьяненный кровью, все глубже и глубже вонзал острые как  шило, клыки в шею.
Снег  обагрился кровью,  кое-где валялись клочья  шерсти.  Прыжки  кабарожки
стали короче.  Изнемогая, она  перешла на  нетвердый шаг.  Дважды падала, но
поднималась. Наконец завалилась  на бок, и, судя по примятому  снегу,  здесь
произошла борьба, исход которой был предрешен.  Долина в этом месте узкая, и
шоколадное, со светлыми пятнами тело кабарожки я увидел издалека.
     Зимой тайга не может скрыть  свои тайны Росписи на снегу  раскрывают их
до мельчайших подробностей.
     Соболь уже  дважды  приходил  кормиться. Съел  часть  ляжки,  язык.  По
отпечаткам  лап -- матерый. Пожалуй, самый крупный среди тех, что обитают на
нашем участке.
     Я  осторожно вырезал  на брюхе кабарги  мешочек  с мускусной железой --
"струю" размером с куриное яйцо. Охотники считают настойку из выделений этой
железы,  представляющих собой  бурую кашеобразную массу, хорошо тонизирующим
средством.
     Уходя, замаскировал  на  подходах  две  ловушки.  Прикормившийся соболь
обязательно придет к кабарге еще не один раз.

     Такую  привычную  для меня в  последнее время  тишину  нарушило  мерное
поскрипывание  лыж.  Неужто  Лукса?!  Как  был  раздетый,  выскочил  наружу.
Маленький  темный силуэт выплыл из-за деревьев. Это был Оде Аки. Возвращаясь
на свой участок, он завернул  ко  мне  на ночевку. Радость от встречи с  Оде
была омрачена  худой вестью: Луксу положили в больницу с обострившейся язвой
желудка. Обидно за наставника. Неужели до конца сезона проболеет?
     Перекусив,  старик  достал  из  берестяного  коробка  маленький  листок
бумаги. Макнул  его несколько  раз  в кружку, и,  помешав чай ложкой,  выпил
приготовленный  напиток  маленькими  глотками.  Я заинтриговано  наблюдал за
этими весьма странными действиями.
     -- Шибко хорош медикамент  доктор давай,  -- похвалил Ахи,--однако пора
новый пиши. Много знаки пропади.
     -- Какой медикамент? -- недоуменно пробормотал я.
     Старик осторожно протянул мне мокрый листок.
     -- Гляди.
     Это был обычный рецептурный бланк, на  котором едва проступали размытые
буквы и печать.
     -- От чего же этот медикамент? -- пряча улыбку, спросил я.
     -- Сон дари. Медикамент пей - сон иди. Доктор хорошо лечи.
     Я   деликатно  промолчал.  Потягивая   трубку,   Ахи  пересказывал  мне
деревенские новости.
     Тихая  речь  старика,  потрескивание  дров  ласкали  слух,  убаюкивали,
настраивали на лирический лад.  Я как всегда размечтался и унесся  мыслями к
тому дню, когда с пухлыми связками  шкурок появлюсь в  конторе и завалю  ими
стол ошеломленного охотоведа...
     -- Ыууу-ыу, ыууу-ыу, -- понеслось из-за Хора.
     Жуткий  волчий  стон медленно  нарастал  и  неожиданно угас  на длинной
плачущей  ноте. Дикая  тоска  по  крови  слышалась  в  нем.  Вмиг развеялись
завораживающие грезы.
     -- Мясо проси, -- сказал Оде Ахи, невозмутимо допивая очередную  кружку
чая.  Вдруг он  встрепенулся, словно вспомнил  что-то важное, и даже шлепнул
себя по беленькой головке.
     -- Совсем худой башка стал. Лукса говори: скоро не приди, ты его капкан
сними. Однако шибко не сними. Люкса живот обмани -- тайга ходи. Я его знай.
     Тут я не утерпел и задал вопрос, давно вертевшийся на языке:
     -- Ахи, если не секрет, сколько Вы нынче соболей поймали?
     Старик нахмурился и, отвернувшись, отчужденно сказал:
     -- Почто соболь пугай? Моя твоя говори -- соболь новый место ходи, -- и
быстро перевел разговор в другое русло:
     -- Почто твоя такой  стрелка? -- спросил он, осторожно взяв с чурки мой
компас.
     -- Чтобы не заблудиться, когда солнце скрыто тучами.
     --  Знай, знай. Почто  стрелка  ходи? Почто сам  дорога  не смотри?  --
уточнил старик.
     Ему было непонятно, как это охотник может заблудиться.
     Пока разговаривали,  я  разулся и  повесил сушить  улы на  перекладину.
Глянув  на подошву, ахнул  -- она  в  нескольких местах  треснула поперек. И
поделом мне.  Сам  виноват.  Сушу  улы над  самой печкой. Сколько раз  Лукса
предостерегал, что кожа от жара становится  ломкой.  И  почему  человек  так
устроен, что не  пользуется опытом других, пока на своей шкуре не убедится в
правоте сказанного?
     Не секрет, что охотника, как и волка, ноги кормят. Поэтому последние --
предмет  особой заботы,  тем более  зимой.  А  улы  -- самая подходящая  для
промысловика обувь: легкая,  теплая и удобная. Шьют их из шкур, снятых с шеи
или спины лося, а  также  шеи  изюбра  или  спины кабана. Лучше  всех  шкуры
самцов, убитых зимой, так как их кожа в это время года плотнее и толще.
     Выделка  кожи  для  ул  -- процесс не сложный,  но довольно длительный.
Обувь из правильно  выделанной  кожи получается мягкой и прочной. Внутри улы
выкладывают  специально для  этого заготовляемой  травой  хайкта. Она хорошо
сохраняет  тепло   и  в  то  же  время   служит   своеобразными  портянками,
предохраняющим ноги от мозолей. Помимо этого в сильный  мороз на ноги обычно
еще надевают меховые чулки.
     Что-то  я стал быстро  уставать в последние  дни. Все делаю через силу.
Видимо,   выдохся   или,  как  говорят   спортсмены,  произошло  "накопление
остаточной усталости".  Постараюсь завтра  уменьшить нагрузку,  хотя это так
непросто.
     Когда за очередной волной сопок открываются  новые голубеющие дали, то,
чем дальше обратишь взор, тем заманчивей кажется далекая неизведанная тайга.
Так и  влечет  туда что-то,  а что  именно  -- трудно понять. Неизвестность?
Пожалуй. Она во все времена манила людей за горизонт.

     Аппетит прорезался такой, что хоть из палатки не выходи. Уже через пару
часов  начинает сосать  под ложечкой. И это  понятно. Ведь раньше  я ходил в
основном по накатанной лыжне, а теперь все больше по целине, в поисках мест,
богатых соболем.
     Прошло ровно двадцать дней, как Ахи ушел на свой участок. Но за все это
время ни одна западня  не порадовала меня вытоптанной  "ареной". Что делать?
Время летит.  Неужели охотовед  окажется прав,  и я  действительно не  смогу
выполнить план?
     Сегодня,  перевалив  на  соседний  ключ   Улантиково,  нашел,  наконец,
прекрасные  тропки, на  которых  выставил  все ловушки, и  сразу  повеселел.
Надежда  оживила  охотничье  сердце.  Но не  только это  подняло настроение.
Возможность заглянуть за горизонт, за пределы того, что уже  видел и знаешь,
всегда доставляет удовольствие. Там тайга представляется  более таинственной
и  необыкновенно богатой. И хотя знакомство с новыми  местами всегда связано
со  значительным  напряжением  сил,  я  никогда  не  сожалел,  что  сошел  с
проторенной дороги,  чтобы попасть в  неизведанный уголок. Наградой  тому --
множество ярких, незабываемых впечатлений.

     Последние дни однообразно-серое небо непрерывно исторгает из своих недр
белые хлопья. Капканы на подрезку засыпает, а на приманку соболь по-прежнему
отказывается  идти. Но сегодня к вечеру, словно услышав мои  молитвы, унылый
облачный покров наконец  распался  на рваные куски, оголив  синеву  небесной
сферы. Красный холодный шар медленно падал за горизонт, озаряя пурпуром края
тяжелых  туч,  отчего  они потемнели изнутри  еще  сильнее. Резкий  контраст
пурпура с почти черным производил сильное впечатление. Вскоре шар скрылся за
сопкой, но тучи еще долго продолжали полыхать прощальным пожаром.
     Закат  --  это  всегда грустно. Это очередная веха,  конец  еще  одного
отведенного судьбой дня.  Но в то же время закат -- это  и обещание рождения
на завтра новых надежд и возможностей.




НОВЫЕ ВСТРЕЧИ
     Мороз нынче как по заказу. Заставляет резво ходить и  в то же  время не
настолько силен, чтобы коченеть при установке ловушек.
     Поднимаясь по ключу,  я  приметил  на ребристом  склоне сопки с десяток
ворон,   вьющихся  над  разлапистыми  кедрами.  "Неспроста  летающие   волки
собрались", --  подумал я  и направил лыжи в их  сторону. Шагов через триста
появились следы сначала спокойно кормившихся, а затем в панике разбежавшихся
кабанов. Я пытался по  следам восстановить, что здесь произошло, как вдруг с
вершины  увала,  у подножия которого  я стоял, раздался гортанный, леденящий
сердце  рык. Поднял голову и обомлел --  ТИГР! Из оскаленной пасти  торчали,
словно финки, острые  клыки. Нижняя  губа нервно вздрагивала.  Кончик хвоста
подергивался.
     Страх  пронзил мое сердце, ноги противно заныли, по  всему телу волнами
побежали колючие мурашки. Подобную встречу я давно ожидал и даже, признаюсь,
по-мальчишески мечтал  о  ней, проигрывая в уме всевозможные варианты  своих
действий. Поэтому психологически был готов и в явную панику не впал. Призвав
на помощь все  самообладание,  действовал насколько мог  спокойно,  хотя  от
напряжения  вибрировал  каждый  мускул,  а  о своем желании сфотографировать
тигра даже не вспомнил.
     Не опуская ружья, я  стал пятиться  назад. Все время,  пока тигр  был в
поле зрения, он так  и стоял  в царственной позе,  не сводя с меня мерцающих
глаз. Только тугой хвост замер в воздухе  в тревожном ожидании. Скрывшись за
деревьями,  я  развернулся  и, то и  дело  оглядываясь, заскользил  к ключу.
Разочарованные вороны крикливо осуждали мое бегство.
     Весь день перед главами стояла огромная рыже-черная голова с оскаленной
пастью. Меня не покидало чувство, что могучая кошка продолжает тайно следить
за мной.
     Проходя  через  кедрач,   услышал  отчетливый  шелест.  Замер.   Шелест
повторился.  Я боязливо  оглянулся --  никого нет,  а шелест  все ближе. Ну,
думаю, все, от судьбы не  уйти. Но тут, наконец,  увидел, как по коре кедра,
громко шурша, спускается вниз головкой небольшая пичуга с коротким хвостиком
и  длинным острым клювом.  Это  был неутомимый поползень.  Поразительно, как
такая крохотная птаха умудряется производить столько шума. А о себе невольно
подумал: вот ведь, пуганая ворона и куста боится.
     Умом  я,  конечно,  понимал,  что  великий  сородич  удэ  не  собирался
нападать, но тигр есть тигр. Даже один след производит впечатление. И все же
я  был  благодарен судьбе,  давшей возможность  увидеть  так близко красу  и
гордость Уссурийской тайги.
     Могучий  и царственный зверь  на фоне многовековых  кедров  потряс  мое
воображение я  остался  в