е  безумной храбростью  и  неистовой решимостью драться  с
несоизмеримо более сильным противником.
     По дороге к палатке стрелял по вылетавшим из-под снега  стайкам рябцов.
Две  замешкавшиеся  птицы морозятся теперь  на лабазе.  Могло быть и больше,
если  бы  не  очки:  как  вскинешь  ружье,  так  линзы  от  влажного дыхания
покрываются налетом изморози. Боюсь, они скоро  доведут меня  до  того,  что
разобью их о первое попавшееся дерево.
     За ужином рассказал Луксе о беличьем каннибализме.
     -- Так  бывает  у зверей, когда  ум  теряют, -- подтвердил он. --Соболь
соболя  в капкане никогда не трогает. Но, помню, как-то один соболь к изюбру
прикормился.  Я,  конечно,  сразу  капканчик  поставил.  Прихожу проверять в
дужках одна лапа. Вроде ушел соболь, но  по  следам  вяжу, нет, не  ушел  --
другой съел. Снова капкан поставил. Другой опять съел. Я  рассердился --  не
шутка, елка-моталка, два соболя потерял.  Наставил много капканов. На другой
день прихожу --  никого  нет. На  второй день  --  два рядом лежат. У одного
лопатка выедена.  И  этого  дурной начал  есть,  да не  успел, сам  попался,
наконец. Рядом гора мяса, а он своих ест, елка-моталка. Совсем дурной.
     Громкое  карканье  возвестило  о  наступлении  утра. Черные  как  смоль
дармоеды  слетелись на лабаз поживиться за  наш  счет. Пират и Индус, обычно
разгонявшие  их заливистым лаем,  прятались от трескучего мороза в  пихтовых
гнездах,  занесенных  снегом.  Но  как  только из трубы  потянулась  голубая
струйка дыма, вороны скрылись в лесной чаще.
     Мороз нынче потрудился  на  славу.  Покрыл  ветви  невообразимо толстой
искристой  бахромой,  сверкающей в лучах  восходящего солнца.  Над полыньями
клубится туман, густой и плотный, как вата.
     Я сделал  новый  кольцевой  путик вдоль  левого и правого берегов Буге.
Лыжня  прошла верхом по самым крутым  склонам. Поэтому  он  и получил у меня
название "Крутой".
     Конец путика достигал зубчатого гребня водораздела  Буге --  Джанго.  С
него было видно, как во  всю ширь горизонта огромными волнами дыбятся  горы,
подпирающие  белыми,  островерхими  шапками  густо-синий  небосвод.   Воздух
настолько чист и прозрачен, что,  казалось  --  протяни руку и  достанешь до
одной из этих вершин.
     Мимо проплывали  облака,  легкие  и  зыбкие,  как миражи  средневековых
парусников.  Следом по земле неотступно, как  шакалы  за добычей, крались их
серые тени. Вдали виднелись отроги главного хребта, поражающего своей мощью.
Все в нем завораживало, властно притягивало взгляд. Впоследствии всякий раз,
когда первобытный контур  этих скалистых вершин всплывал из глубин памяти, в
сердце пробуждалась лавина воспоминаний и щемящее желание вновь взглянуть на
вздыбленных дикой пляской каменных исполинов.
     Стоит мне подняться в горы и попасть в холодный мир бесстрастных  глыб,
меня сразу охватывает необыкновенное волнение. Мысли очищаются, взлетают над
обыденностью. Кажется, что  ты отрезан от всего земного и переходишь в  иное
измерение,  что  еще  немного  --  и  постигнешь  смысл  быстротечной жизни,
всеобщий закон мироздания. Даше воздух здесь иной, чем у земли. Не  тот вкус
и запах. Это ветер континентов. Быть может, совсем недавно он проносился над
душными  тропиками  Индии или  над  безбрежным  ледяным панцирем Антарктиды.
Ничто  не  пленяет так, как горы -- самое  потрясающее произведение природы.
Как точно подметил Владимир Высоцкий: "Лучше гор могут быть только горы..."
     Пронизывающий  ветер  поторапливал  к  спуску.  Новый  путик  порадовал
обилием  тропок.  Настоящее соболиное  царство. Пожалуй, стоит снять большую
часть капканов на приманку и переставить их сюда на подрезку.
     Хотел посоветоваться  с  Луксой  на этот  счет,  но  он  опередил  меня
сообщением, что в четырех километрах от палатки появился  медведь. Косолапый
был настолько худ, что, пройдя по лыжне  метров сто, провалил снег только  в
двух местах. На следах -- пятна крови. Это шатун -- зверь-смертник. Решили с
утра идти за ним по следу с собаками, иначе спокойной охоты не  будет. Шатун
ничего не боится. Он  может разорить лабаз, залезть в палатку. Встреча с ним
грозит  трагедией --  терять ему  нечего. Так и так  финал у  него  один  --
смерть.
     К  охоте  готовились обстоятельно.  Перед сном Лукса  вышел из палатки.
Неожиданно  раздался его громкий  крик: "Хо-хо!" Я настороженно прислушался:
что происходит?
     -- Хо-о... -- глухо отозвались сопки.
     -- Лукса, что случилось?  Зачем кричал? -- обеспокоено спросил я, когда
он вернулся.
     -- Ничего не случилось, -- невозмутимо ответил охотник.
     --  Прогноз  радио  проверял. Слышал,  эхо голос  потеряло? Снег будет.
Обязательно медведя возьмем, -- заключил он уверенно.
     Легли поздно. Я никак не мог заснуть. Долго тяжело ворочался в темноте.
Сон был  тревожный, томительный.  Преследовал  кошмар про исполинских мышей,
загонявших разъяренного тигра к нам в палатку. Несколько раз вставал.  Топил
печь. Под утро, наконец, забылся.
     Было еще темно,  когда меня тронул за плечо Лукса.  Жидкий рассвет едва
забрезжил. За ночь действительно выпал хоть и небольшой, но пушистый снег.
     Я  натягивал  меховые  носки,  когда совсем рядом, за  тонким брезентом
палатки,  раздался  душераздирающий собачий визг. Тут же послышался  злобный
лай. Необутые, едва успев схватить ружья, мы выскочили наружу. Лукса первый,
я  за  ним.  Дальше  все  произошло  гораздо  быстрее,  чем  об  этом  можно
рассказать.
     Не  успел  я оглядеться, как  громыхнул выстрел. Бросившись за палатку,
увидел метрах в двадцати бурого медведя, который отбивался от наскакивающего
на него с отчаянной смелостью Пирата. Собака ловко увертывалась от когтистых
лап. Рядом с медведем лежал окровавленный Индус.
     Второй выстрел Луксы  грянул одновременно с моим. По  глухим шлепкам мы
поняли, что пули достигли цели. Шатун  взревел  и, сделав несколько прыжков,
обмяк, сдавленно охнул, повалился на бок и затих без агонии.
     Пират стремглав подскочил к медведю и злобно рванул  шкуру на загривке,
но, увидев, что тот остался безразличен, сразу успокоился.
     Зверь лежал,  оскалив зубы, без признаков жизни.  Вялые уши говорили  о
том, что косолапый мертв, но Лукса на всякий случай выстрелил еще -- медведь
не шелохнулся. А меня запоздало начала трясти мелкая дрожь, которую  я никак
не мог унять.
     По обычаям  удэгейцев, убив медведя, об этом прямо  не говорят. Поэтому
мне были понятны слова Луксы:
     --  Не  сердись,  Пудзя,  совсем  состарился  медведь. Пошел отдыхать в
нижнее царство.
     В  горячке, мы забыли, что  выбежали в одних  носках,  но холод  быстро
напомнил об этом и погнал в палатку.
     Одевшись,  осмотрели  добычу.  Это  был  здоровенный,   но  чрезвычайно
костлявый самец, истощенный  до такой степени,  что кожа свисала  складками.
Темно-бурая  шерсть местами  слиплась  от смолы.  Голые, неприспособленные к
морозам ступни потрескались и кровоточили.
     Наша   радость   несколько   омрачилась  гибелью   Индуса.   По  следам
восстановили  картину  происшедшего. Шатун  по  лыжне  вышел  к  палатке. Не
слежавшийся  пушистый  снег  хорошо скрадывал  звуки  его  шагов.  Осторожно
прокрался  под  берегом  к  ничего  не  подозревавшим  собакам.  Сделав  два
молниеносных  прыжка,   страшным  ударом  лапы  разрушил  пихтовую   конуру,
размозжив череп  Индусу. Схватил добычу и опрометью бросился обратно  в лес.
Но уйти ему помешал ринувшийся вдогонку Пират.
     -- Молодчина! Не спасовал, -- ласково потрепали мы пса.
     Лукса  острым ножом виртуозно "расстегнул"  шубу медведя одним махом от
подбородка до паха,  и мы принялись  свежевать  тушу. Но вскоре бросили  эту
работу, так  как мясо было сплошь поражено длинными узкими  глистами.  Стало
ясно, почему медведь не сумел нагулять достаточно жира.
     -- Чем косолапому даром пропадать, давай используем его на приманку, --
предложил я.
     -- Соболь плохо на медвежье мясо идет. Засыпай снегом, -- не согласился
Лукса.
     Бывалый охотник  вырезал у  доходяги  только  желчный  пузырь,  который
удэгейцы используют  как средство  от кашля, расстройства живота. Пьют желчь
свежей или, высушив  в сухом тепле, при  необходимости растирают в порошок и
употребляют  по щепотке. Я  же взял  себе  на память  когти длиной в  добрый
десяток сантиметров.
     После  всех  треволнений  на охоту решили  не  ходить, и посвятили день
нашей  извечной  проблеме -- заготовке дров. Накололи их огромную кучу. Иные
поленья были испещрены узкими каналами, впадающими в просторные "комнаты", в
которых  черными комками лежали  смерзшиеся  муравьи.  Трудно поверить,  что
весной в них проснется жизнь и шустрые работяги снова заснуют по лесу.
     Я положил  одно  полено возле  печки,  и мы  весь вечер  наблюдали, что
произойдет с муравьями, когда они согреются.  Но,  увы, резкое искусственное
тепло не вывело их из оцепенения.
     После  ужина  обдирали  соболей.  Дело  это  тонкое,  и  у  меня  из-за
отсутствия  навыка  обработка  всего  лишь  одной  шкурки  отняла  два  часа
напряженного труда. Отремонтировал сломанный капкан.  На нем не было язычка.
Отковал его на обухе топора из раскаленного гвоздя.
     Пока занимались  всем  этим,  свечка  успела прогореть  до основания. Я
заметил,  что в  морозную погоду  она горит медленнее и одной хватает на три
дня. И это понятно -- парафин на морозе плавится только  в лунке у фитилька,
и  "сосулек"  из  расплавившегося,   не  успевшего   сгореть   парафина,  не
образуется.  Поэтому свечку лучше всего устанавливать  подальше от печки, на
небольшой высоте, но и не слишком низко, чтобы не ухудшать освещенность.
     Под впечатлением  благополучной  схватки с шатуном  Лукса  между  делом
вспоминал, как они в молодости с Митченой за осень по семь-восемь медведей с
собаками  брали.  Некоторые  достигали  веса   двенадцати  косуль.  Нетрудно
подсчитать, что это порядка четырехсот килограммов. Особенно много косолапых
водилось в верховьях  Хора  и Чуев. Да  и мы сами с Юрой во  время  перехода
Самарга-Чуи  прямо на водораздельном хребте  видели  хорошо набитые медвежьи
тропы с глубокими,  выбитыми до самых каменных  плит  вмятинами от множества
ступавших лап.
     -- Лукса, вот ты  говоришь, немало  медведей добыл. Расскажи что-нибудь
интересное.
     -- Почему не рассказать. Всякие истории случались...
     Тут  он  красноречиво  замолчал  и,  искоса  поглядывая в мою  сторону,
принялся  подкладывать  в печь кедровые  поленья.  Лукса явно ждал,  когда я
полезу  в карман куртки за  карандашом и блокнотом. Чувствовалось,  что  ему
правится, когда я записываю его истории.  Увидев, наконец,  блокнот  на моем
колене,  удовлетворенно  хмыкнул и,  глядя в  огненный  зев  печурки,  начал
говорить:
     -- Гнал  я как-то  соболя. Долго он меня мотал. Наконец выдохся  -- под
корни залез. Я сгоряча  палкой туда  и тычу во все стороны, а соболь вылез с
другой стороны и  косогором ушел. Ругнул себя и  за ним, а  сзади кто-то как
рявкнет и  по  ногам трах!  Я  в  снег головой упал.  Слышу,  кто-то  вокруг
топчется, пыхтит,  обнюхивает.  Лежу, не шевелюсь -- сообразил, что медведь.
Толстозадый  походил-походил,  понюхал  и  ушел.  Берлога у  него там  была,
елка-моталка, а я его палкой.
     При этом Лукса так потешно  изобразил, как он дырявил топтыгина, что я,
сотрясаясь в беззвучном смехе, едва вымолвил:
     -- Ох, и сочиняешь!
     --  Зачем  сочиняю.  Правду  говорю.  Все  так  было, елка-моталка,  --
обиделся  охотник и,  нахмурившись,  взялся точить и  без того  острый,  как
бритва, нож.
     --  Не обижайся, Лукса. Знаю, ты никогда не  обманываешь, -- примиряюще
сказал я, но уж больно история неправдоподобная.
     -- Ого! Не то еще бывает. Сам иногда удивляюсь -- думаешь одно, выходит
другое.  Зверь-то разный. Не всегда угадаешь, что у него в голове. Ты Джанси
знаешь?
     -- Это,  у  которого  указательный палец на  правой руке  не сгибается?
Торчит, как дуло пистолета.
     --  Ага.  Его  Пистолетом и зовут. С  ним тоже случай был.  Нашли они с
Удзали  берлогу  бурого за Коломинкой.  Джанси длинным шестом медведя будил.
Тот заревел, выскочил --  и  на Джанси. Удзали стрельнул,  но  промахнулся и
удрал  со  страху. Я  всегда говорил: Удзали  -- трусливый  человек!  Джанси
карабин  схватил  и, уже  падая,  успел  нажать  спусковой  крючок.  Медведь
заревел,  придавил  Джанси. Тот  память потерял.  Очнулся  --  медведь рядом
лежит, стонет. Карабин торчит в сугробе. Потянулся Джанси  за ним. Косолапый
заметил, лапой по башке огрел. Пистолет снова память потерял. Пришел  в себя
и опять за  карабином,  а  медведь не дает--опять по  башке дал.  Да  не так
сильно -- ослаб уже. Дотянулся Джанси, затвор передернул и сразу пригрохнул.
А ты говоришь, привираю,  Однако  шибко  повезло  Пистолету.  С бурым  шутки
плохи. Лучше с гималайским дело иметь. Он спокойнее и мясо вкуснее.  Шатуном
никогда не  бывает.  Всегда  жир  нагуляет.  А  бурый  шибко  злющий,  когда
разбудишь. Даже тигр ему не командир.
     К  сожалению,  детям   через   сказки   и  книги   дается  неправильное
представление о многих животных: медведь-увалень неуклюжий, заяц  -- трус, а
волк -- отчаянно смелый людоед. На самом  деле это  не так. Медведь  ловок и
силен необыкновенно,  чему  мы и сегодня были  свидетелями, а волк  человека
больше любого другого зверя боится. Даже лыжню другой раз обходит. Репутацию
лютого и кровожадного зверя, крайне опасного  для человека, прочно завоевал,
даже к части  специальной литературы,  и тигр, но, если обратиться к фактам,
то  оказывается за  последние  четыре  десятилетия в этих  краях  не было ни
одного  случая  неспровоцированного  нападения  тигра на  человека.  Что  же
касается кровожадности,  то  Лукса утверждает, что куты-мафа,  когда сыт, не
трогает зверей, даже если они проходят на расстоянии прыжка.

     Позади  половина  сезона.  Подошел  к этому рубежу с  весьма  скромными
результатами, но успехи последних  дней обнадеживают. Вчера на Фартовом снял
еще одного соболька. Настоящий "казак": черный, седина серебром отливает. Он
так глубоко  забился  в  узкую щель  под  валежиной,  что  пришлось  тесаком
расширять  ее. А сегодня утром, перед выходом на путик загадал:  "Если сниму
еще одного,  то и сезон  завершу удачно". Я  же  снял трех! Правда, третьего
мыши успели подпортить -- на спине мех выстригли.
     Мог  бы записать на свой счет  и четвертого, да подвел вертлюг. Цепочка
соскочила, и соболь ушел вместе с капканом. Битый час пытался найти  его, но
безуспешно.  Жаль зверька.  Для  него ведь капкан все равно, что двухпудовые
кандалы человеку.
     Повстречал следы кабана,  на которых лежали  комочки снега, пропитанные
кровью и светло-зеленой жидкостью.  Сейчас  у  кабанов гон,  а в  это  время
секачи очень агрессивны и безжалостны друг к другу. Возможно, кто-то  из них
и пострадал в одном из турнирных боев.
     Резко похолодало.  Выйдя  утром  из палатки,  я чуть  не  задохнулся от
мороза. Придавив  толстым поленом  вход,  пошел  осматривать путик. Внезапно
мимо  с  быстротой  молнии  пронесся  какой-то  зверь.  От  неожиданности  я
вздрогнул,  а,  разглядев,  улыбнулся:  из-за  кедра,   жизнерадостно  виляя
хвостом,  победоносно  взирал Пират.  Отвязался-таки шельмец. Что же делать?
Собака  на  капканном   промысле  только  вредит  --  все  следы   и  тропки
затаптывает.
     Попытался  подозвать --  не идет. Знает, что  опять  привяжу.  Пришлось
возвращаться обратно и топить печь. Минут  через пятнадцать  Пират, наконец,
поверил, что  я  никуда не собираюсь, и подошел  к  палатке. Я  подманил его
мясом и, крепко привязав, побежал наверстывать упущенное время. Жалобный вой
еще долго оглашал тайгу, действуя мне на нервы и распугивая зверей в округе.
     В  этот день  ходил  по  Крутому,  но,  к  сожалению, Пудзя  не захотел
поделиться своими  пушными  богатствами. Зато появились свежие тропки, а это
надежда на успех в будущем. Расставил восемь капканов. Пока настораживаешь и
маскируешь ловушку,  коченеешь.  Мороз студит кровь, подбирается  к  сердцу.
Невольно думаешь: "Пропади все пропадом. Не пойти ли лучше в теплую палатку,
заварить чай...".  Но разомнешься, согреешься  и при виде  заманчивой сбежки
опять принимаешься за работу.
     Взобрался  на  гребень  кряжа,  покрытый  кедрачом.  Иные  старцы такие
громадные, что втроем ствол не объять. Неожиданно справа кто-то закопошился.
Я затаился: прямо из снега вылетали прелые листья, золотистые чешуйки, а вот
и сама копуша-белка с  кедровой шишкой  в лапках. Съела два  орешка и хотела
взобраться на дерево, но, видимо учуяла меня и замерла возле комля, распушив
хвост.  Я прицелился чуть выше головы.  Выстрел  оказался  удачным  - попало
всего две дробинки. Положил добычу в рюкзак и пошел дальше. Тотчас на другом
кедре зацокала подруга. Вскоре и она легла рядом с первой.
     Мне,  можно   сказать,  подфартило,  так  как  в   этих  местах   белка
малочисленна. Даже с хорошей собакой больше пяти-шести за день не добудешь.
     Ближе  к вечеру из небольшой ложбины донесся истошный крик, похожий  на
верещание колонка. Во весь дух помчался туда, но ничего не обнаружил. Только
филин бесшумно скользнул над головой. Будь потемней, я и  его не заметил бы.
Настоящее привидение, а не птица!
     До  стана  оставалось  не  менее километра,  а в  морозном  воздухе уже
чувствовался запах дыма. Я не первый раз замечал, что нос улавливает его  на
расстоянии  многих  сотен метров.  Вначале  я  был  склонен думать, что  это
самообман, подобный  слуховым или зрительным  галлюцинациям,  но каждый раз,
приходя в  палатку, выяснял, что Лукса  действительно  давно топит печь.  Не
берусь  утверждать, но, скорее всего, при длительном пребывании в  тайге, на
чистом   воздухе  нос   человека  способен   улавливать   запахи  на  весьма
значительных расстояниях.
     После ужина сели  обдирать добычу. Я -- соболей, а  Лукса --  пойманных
сегодня норок. Одна из них уже  побывала в капкане, но, пожертвовав  лапкой,
ушла.  Насколько сильной должна быть тяга к  свободе и жизни, чтобы решиться
на такую  жертву.  С того дня прошло  не более двух недель --  култышка едва
заросла,  но зверек  уже успел  потерять  осторожность и  повторно угодил  в
ловушку.

ОДО АКИ

     Декабрь трудится изо  всех сил.  Третью  неделю стоят небывалые морозы.
Воздух лежит неподвижным тяжелым пластом.  Слабые лучи зимнего солнца  не  в
силах  разбудить остекленевшей  тайги. Но,  несмотря  ни  на что,  к полудню
все-таки просыпаются, оживают ее стойкие обитатели. Они хорошо приспособлены
к жизни в студеную пору.
     Особенно  холодно  сегодня.  В  лесу  гремит  настоящая  канонада:  это
лопаются от  стужи стволы деревьев.  После этих  выстрелов  во  все  стороны
разносится раскатистый свистящий шелест.
     Весь день  ходил по целине. Бил еще один путик к истокам Буге в надежде
найти более богатые  угодья. Соболь  там  действительно есть,  но все  же  в
среднем течении его куда больше.
     Чем выше поднимался  по ключу, тем  чаще попадались наледи.  Наледь  --
явление характерное  для  горных  ключей. Зимой, во время  сильных  морозов,
многие  из них  промерзают до  дна,  и грунтовая вода  дымящимися родничками
просачивается  на  поверхность льда, разливается  вокруг,  намерзая  слой за
слоем. Так  со временем образуются "обширные ледяные  поля, заливающие порой
всю долину  на высоту  до  полутора  метров, на нижней  оконечности  которых
задастую  мощно увидеть красивые бугристые ледопады. Иные наледи, не успевая
растаять весной, белеют среди зелени чуть ли не до июля.
     В  верховьях  уклон  долины  становился  заметно  круче.  Стены  ущелья
постепенно сближались.  Горы едва расступались, пропуская ключ, сбегавший по
каменным  ступенькам  обледенелых водопадов, под  которыми кипели водобойные
котлы,  напоминающие вырезанные  искусной рукой чаши, до  кра