Гонам,  где мы оказались во время поисков Юры и Саши.
Картина, надо сказать, довольно удручающая: стоят крепкие, добротные дома из
лиственницы. В  каждом дворе  баня,  летняя кухня,  сарай. В  центре поселка
возвышается  двухэтажный  дом.  Рядом  с ним постройка с  ржавым  листом, на
котором  угадываются буквы "МА...".  Но  все улицы,  дворы,  огороды  сплошь
заросли молодыми деревцами.
     Мы обследовали поселок в надежде найти следы пребывания ребят. В  одном
из домов  на некрашеном  полу  я увидел  куклу  в  выцветшем платьице. Горло
невольно сдавило. Лет  пятнадцать  назад  здесь  было  шумно,  многолюдно. В
каждом доме бурлила жизнь со всеми ее радостями и горестями, а теперь  тихо,
как на погосте. Интересно, где сейчас хозяйка этой куклы?
     И  сегодня я, как  обычно, остановился на краю поляны отдохнуть. В этом
оазисе,  защищенном от  ветров, все  млело  и купалось  в  теплых,  ласковых
объятьях  солнца. Расстегнул телогрейку, снял шапку. Слабый ветерок  приятно
холодил разгоряченное ходьбой лицо.
     Наблюдаю,  как  на кончике  ветки  повисает капля  с  бегающей искоркой
солнечного света. Когда она налилась в полную меру, искорка бешено забилась,
словно  не желая  падать. Но, так и не сумев вырваться  из  тонкой оболочки,
сорвалась и исчезла в снегу вместе с каплей.
     От  созерцания  меня  отвлекла  севшая  на голову маленькая  пичуга. Ее
остренькие  коготки вцепились в кожу. Весело присвистнув, она дернула клювом
волосок. От  неожиданности  я вздрогнул.  А  отважная шалунья  вспорхнула на
дерево и, возмущенно свистнув, улетела.
     Спускаясь с сопки,  чуть не наехал на отдыхающих косуль, Они пружинисто
вскочили и в ужасе рассыпались  в разные стороны. Бег у косуль своеобразный:
несколько  прыжков небольших и частых,  затем один огромный, летящий и опять
череда коротких.
     Буро-коричневая  окраска  делала  оленей  практически  невидимыми среди
деревьев,  и только белое  пятно сзади  (его  охотники  называют  "зеркало")
некоторое время еще выдавало их.
     Косули  копытили здесь из-под  снега листья и траву.  Тут же  крохотные
овальные  лежки  глубиной до самой  земли.  Косули зимой деятельны  только в
утренние  часы.  После полудня  они  обычно  отдыхают,  пережевывая  жвачку.
Поднятые  мной олешки, судя по толстой шее  и рогам, в два  раза превышающим
длину  ушей,  четырех - пятилетки.  (У молодых шея  тонкая и рожки вровень с
ушами.)

     Под Разбитой прошла стая волков. На сей раз не  мифическая, а самая что
ни на есть настоящая. Вожак - матерый волчище, отпечатки лап десять на шесть
с  половиной. У остальных  заметно  мельче.  По  форме след  волка похож  на
собачий, но отличается расположением пальцев.
     Шли гуськом, след в след. Только на крутом повороте у поваленного кедра
видны  разброды. Судя по  ним,  в  стае, кроме матерого, два прибылых и  два
переярка. Эти лыжни не боятся. Прошли прямо по ней.
     Одинокий скиталец тигр, делая очередной обход своих  владений, вышел на
след  волчьей стаи и двинулся по  нему. Теперь, надо думать, серые не  скоро
появятся. Тигр  задаст  им перца, отомстит собачьему племени за  притеснения
своих родственниц. Тем белее, что могучие кошки большие любители волчатины.
     По  моим  наблюдениям, по Буге  ходят  два  тигра.  У одного из них под
ясенем,  возле Разбитой, что-то вроде уборной. Уже не  первый раз вижу здесь
кое-как  присыпанные  снегом  экскременты,  имеющих вид  грубых  веревок  из
шерсти.
     На  обратном ходе вышел на Хор посмотреть, не появились ли там норки. И
не  зря.  По берегу петляли два свежих  следа:  самки  и  ее кавалера. Следы
пересекали  реку  и терялись в тальниках.  Я  сошел  на  лед, но,  где-то  у
середины снег начал плавно уходить из под ног. Я  не успел еще даже осознать
происходящего - ноги сами отбросили меня назад. А на том месте, где я только
что стоял, свинцовая вода  заглотила  толстенный снежный пласт  и  угрожающе
бурлила, требуя новой порции.
     Лежа   на  спине  у  самого  края  полыньи,  я  загребал  снег  руками,
отталкивался  лыжами, чтобы подальше отодвинуться  от  образовавшегося окна.
Потом перевернулся на бок и лихорадочно пополз прочь. И только очутившись на
берегу, облегченно вздохнул.
     По кромке провала  было  видно,  что лед, укрытый  под  толстой снежной
шубой, подмыло бурным течением и остался только тонкий верхний слой, который
и рухнул, стоило  мне ступить на  него. Не успей я  оттолкнуться  назад, при
таком сильном течении с лыжами меня тотчас затянуло бы под лед.
     Этот урок лучше многократных наставлений Люксы научил выходить  на реку
только с посохом и проверять прочность ледяного панциря перед каждым шагом.

     Ура-а!  Ура-а!  Лукса  пришел!  Изрядно  исхудавший,  побледневший,  но
веселый и  все такой же  неугомонный. Тут  же с  диким  восторгом носился по
стану поджарый Пират. Тоже отощал на скудных гвасюгинских харчах. Я  сбросил
ему  с   лабаза   увесистую  кетину.  Собака  благодарно  лобызнула  меня  и
набросилась на любимое лакомство. Лукса тем временем рассказывал:
     --  Немного подшаманили и ладно. Хотели еще неделю держать.  Отговорил.
Задыхаться стал  в  каменном мешке. Каждую  ночь  Буге снился.  Никак нельзя
нашему брату без тайги. Панты вот принес,  --  показал он бутылочку с густой
темно-коричневой жидкостью, -- Панты и Буге быстрее вылечат.
     Долго   сидели,  Старый  охотник   был   возбужден  возвращением,  а  я
истосковался  по живому  общению.  Разговаривая,  невольно  прислушивался  к
своему голосу. Поначалу  мне  казалось,  что говорю не  я, а  кто-то другой.
Настолько отвык от собственной речи.
     Узнав, что днем я чуть было не отправился кормить рыб, Лукса помрачнел:
     -- Чего так  делал? Река -- обманщица. Как-то  со  мной  еще хуже было.
Думал, не выберусь.
     Он раскочегарил потухшую трубку и, попыхивая, продолжал:
     -- Случилось  это после  Нового  года. Все разошлись  по  участкам, а я
загулял. Вертался один. Нартовый след шел вдоль полыньи. Дело обычное. Вдруг
слышу "трх, трх" -- лед лопается. Не успел опомниться, как закачался,  будто
в  оморочке. Хотел по  нартам  перепрыгнуть на торос,  но  льдина маленькая,
накренилась, и я в воду  свалился. Одна  лыжа, когда падал, с ула слетела, а
вторая, как парус, по  течению потащила. Не  знаю, как успел в  край полыньи
вцепиться,  да ногой вертануть. Спасибо Пудзе, крепление  сразу съехало. Лед
гладкий,  руки  скользят,  удивляюсь,  как  выбрался.  Целый   месяц  болел,
елка-моталка.  С  рекой, паря, не шути. Не ленись,  прежде чем  сделать шаг,
всегда лед проверяй. Ну ладно, говорим, говорим,  а надо бы поесть. Вот хлеб
свежий принес, да еще кой-чего. Садись, пировать будем.
     Старик извлек из  котомки огромный кусок копченого мяса,  завернутый  в
тонкую грязную бумагу. Вид  ее, надо  признаться, не возбуждал аппетита. Мне
даже показалось, что  она  покрыта  плесенью. Но  медвежий  окорок  оказался
великолепным, и мы его прикончили в два счета.
     Лукса взглянул на промасленную бумагу и покачал головой:
     -- Совсем грязная стала.
     "Не  то слово",  -- подумал я, нисколько не  удивляясь тому, что старик
сунул бумагу в  печку. Через минуту  он извлек ее оттуда и бросил на лапник:
она была  целехонька, только  стала  чище и  белее. Впрочем, зеленые  пятна,
которые я вначале принял за плесень, на ней сохранились.
     Взяв  еще теплую  диковинку  в  руку,  я никак  не  мог  отделаться  от
ощущения, что это простая оберточная бумага.
     - Откуда у тебя это?
     -  На горе Ко между камней много такой. Удобная -- не  рвется, в  огонь
бросил, опять чистая.
     Тут  только я догадался, что это знаменитый минерал даннеморит, который
встречается в горах Сихотэ-Алиня.

НЕ СЕРДИСЬ, ПУДЗЯ
     Ночью  снилось,  будто кто-то тянет  меня  за ноги  в черную  бездну. Я
отчаянно цепляюсь за  лед, но  руки  скользят, и я погружаюсь  все глубже  и
глубже. Проснулся весь в поту и долго не мог успокоиться.
     Лукса уже оделся и, позавтракав, ушел откапывать капканы. Через полчаса
я тоще был на лыжах и брел по  Глухому. Он вполне оправдал свое название. На
нем  действительно все по-прежнему глухо.  Даже  ни одного свежего следа  не
появилось.
     Вернувшись  к становищу, стал  колоть дрова  на  вечер. Вскоре подъехал
шатающийся от усталости Лукса. Я обратил внимание, что он сильно возбужден.
     - Что-нибудь случилось?
     - Отгадай  загадку, -  предложил  он  вместо ответа, -  в  липе  сидит,
скребется, пыхтит, тронешь -- рычит.
     - Медведь?
     -  Точно, гималайский. Тепло, вот  и  проснулся.  Со стенок сухую труху
соскребает. Постель мягче решил сделать. Пойдешь завтра со мной?
     - Ты еще сомневался?! - обиделся я.
     Весь вечер тщательно готовились. Луксе отливал в колупе пули и при этом
сокрушался, что тигр часто бывал на путике.
     -  Не  буду  туда пока  ходить. Увидит, что его следы топчу  --  всякое
думать начнет. Не поймет -- сердиться будет.
     - Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный вверь. Все понимает.
     - Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, -
он понимает и тоже думает: не буду его  трогать. Но  когда куты-мафа далеко,
он не слышит, что я думаю, не поймет, зачем я хожу, и будет сердиться.
     Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся
тигра,  что когда он появляется на их  участке, бросают охоту и покидают это
место, случается и навсегда.
     Сам Лукса принес  четырех соболей и, хоть прошло больше месяца, ни один
из них  не  попорчен мышами. А  секрет прост --Лукса  придумал  способ,  как
обхитрить  этих  вездесущих грызунов: ставит  ловушки возле  молодых  гибких
деревьев. Ствол низко пригибает и закрепляет его в горизонтальном  положении
за обрубок сучка. Цепочку же прикручивает к макушке. Когда соболь, угодив  в
капкан,  начинает  биться, дерево выпрямляется, и жертва повисает в воздухе.
Мышам она недоступна, а птицы соболей не трогают.
     Закончив  приготовления,  Лукса  раскурил  трубку и  глубоко задумался,
глядя по обыкновению сквозь щель на огонь в печурке.
     - О чем думаешь? - потревожил я его.
     - Так, вспоминаю... Раньше ведь как было? Перед большой охотой к шаману
с белым  петухом  ходили.  Шаман  надевал  шапку с  рогами. На лицо маску  -
хамбабу.  На  пояс  вешал кости  медведя,  рыси, железные погремушки.  Бил в
бубен,  в тайгу  вел. Там большой костер жгли.  Котел с водой ставили. Шаман
вокруг  ходил,  свои  слова  говорил,  пахучим багульником дымил. Злых духов
прогонял. Как вода закипит, петуха  в котел бросали -- Пудзе подарок делали.
Только потом на охоту шли. Сейчас так не делаем. А хороший охотник все равно
без добычи не возвращается.
     Встали одновременно, как  по  команде. Не  спеша, внимательно  проверяя
все, собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил
печь сырым ясенем, закрыл поддувало: --  Пока огонь в печке -- удача с нами.
И,  взяв Пирата на поводок,  скомандовал "га". Вначале шли по долине  ключа,
потом, свернув в один из боковых распадков, карабкались по косогору.
     Чем дальше, тем круче становился склон, и все чаще приходилось, держась
за  стволы деревьев, подтягиваться на руках. В  одной из лощин,  закрытой со
всех сторон, Лукса неожиданно остановился.
     --  Передохнем?  --  спросил я.  Тот вместо  ответа показал на огромное
дерево справа от нас и тихо сказал: -- Пришли. Здесь.
     Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки.
     Пират, почуяв  запах зверя, вздыбил  шерсть  и взволнованно  завертелся
вокруг  дерева,  шумно  вынюхивая, откуда  сочится медвежий дух. Найдя самое
тонкое место, он принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения.
     Лукса скинул лыжи и подошел к нему. Прислушался. Внутри было тихо.
     Я тем временем  выбрал метрах в шести чистую площадку. Утрамбовал снег,
обломил закрывающие обзор -- детки кустарников.  Тот, кто бывал на медвежьей
охоте, представляет, с какой тщательностью все это выполнялось.
     Затем Лукса поручил мне держать под прицелом медвежий лаз, а сам достал
топор  и ударил несколько раз обухом  по стволу. Стаи снежинок закружились в
воздухе, мягко ложась на землю.  В томительной тишине,  казалось, был слышен
шелест  их падения. Лукса стукнул еще,  но  косолапый  или крепко спал,  или
затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный  палец не чуял спускового
крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода.
     Наблюдательный наставник подошел,  чтобы дать мне возможность согреться
и вместе обмозговать, как лучше разбудить белогрудого.
     -- Будем стрелять по стволу. Заденем -- вылезет, -- предложил он.
     Поочередно всадили в дерево четыре пули, стреляя  каждый раз все ниже и
ниже, но внутри было по-прежнему тихо. Теперь взял лаз под прицел Лукса, а я
принялся рубить отверстие в тонком месте, подсказанном собакой.
     Дерево не  поддавалось, и когда я  устал, Лукса сменил меня.  Прорубив,
наконец, маленькую дырочку, он припал к ней глазом.  Через  некоторое  время
обернулся ко мне, приложив обе руки к щеке. Все понятно --  спит лежебока. Я
подошел и тоже заглянул  в дупло.  Густо пахло прелой древесиной. Когда глаз
привык к темноте, разглядел внизу свернувшегося в гнезде медведя. Его черная
шерсть  чуть  колыхалась,  и  мне  даже  почудилось,  что  я  слышу  сладкое
посапывание.
     Чтобы не портить медвежью  квартиру,  решили поднять мишу и стрелять на
выходе.  Лукса  отломил  длинную  ветку и заостренным концом начал  тыкать в
податливую  плоть. Медведь рявкнул и, видимо, схватил  ветку лапой, так  как
она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался  и  стал  карабкаться
вверх  по пористым стенкам древесной трубы. Из лаза показались широкие лапы,
оскаленная пасть.
     Я торопливо  выстрелил.  Медведь  взревел и,  к  нашему ужасу, медленно
скрылся в утробе липы.  Глухой увесистый удар  подтвердил  преждевременность
моего выстрела.
     Старый  зверобой  наградил  меня  свирепым  взглядом  и,  срезав  ветку
потолще, потыкал медведя. Тот хрипел, но не реагировал на болезненные уколы.
Нам не оставалось ничего другого, как  добить его  прямо в  дупле. Суеверный
Лукса сказал традиционное: --  Не сердись, Пудзя, состарился совсем медведь.
Пошел в нижнее царство.
     Вырубив   топором   дыру,   вдвоем   кое-как   вытащили  зверя.   Когда
рассматривали его в "глазок", Лукса  определил: пестун.  Мне  же показалось,
что  перед  нами чуть ли  не медвежонок.  Но мы  оба  ошиблись. "Медвежонок"
оказался довольно крупным медведем килограммов на сто тридцать --  сто сорок
(гималайский  медведь мельче бурого). В дупле, у самого дна, в мягкой  трухе
было  глубокое  комфортабельное  ложе,  оно-то и скрадывало истинные размеры
хозяина.
     Не  теряя  времени,   начали  свежевать  добычу.  Шуба  была  шикарной.
Иссиня-черной, с серебристым глянцем; основание  шеи  охвачено лентой в виде
белоснежной чайки.  Из-за  этого пятна гималайского медведя  часто  величают
белогрудым.  На  голове  комично  торчали  большие  округлые  уши. Глядя  на
длинные,  острые  клыки, я  невольно съежился, представив себя  перед  такой
пастью. Верхний клык  был  наполовину  сломан и, по всей видимости, давно --
место слома уже отполировалось.
     Шкуру снимали старательно, так как Лукса обещал  после выделки подарить
ее мне.
     Надо сказать, медведь нам достался знатный. На боках и ляжках слой сала
в  пол-ладони,  на спине и  лапах  -- в палец, а внутренности  так буквально
залиты жиром.
     - Запасливый лежебока, -- радовался Лукса.
     Закончив свежевать, разрубили тушу  на части и забросали снегом.  Лукса
отложил свои любимые сердце и печень,  а также солидный кусок мякоти и шкуру
в  сторону, чтобы  взять с собой. Кроме того,  он вырезал и целебный желчный
пузырь, предварительно перетянув шейку веревочкой. Взглянув на  меня искоса,
он  вынул глаза  медведя и,  подойдя к  дереву, положил их  на толстый  сук,
навстречу первым лучам солнца.
     -- Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы,-- сказал охотник.
     Пока разделывали  добычу,  двигались мало  и основательно  продрогли, к
тому же  нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил
густой  дым.  Горячие  языки  пламени  пробились  сквозь  него  и с  веселым
потреском  разбежались  по веткам  во все стороны и,  слившись в  трепещущее
полотнище, метнулись в холодную высь.
     Старый  охотник в  своей котомке  всегда  носил  двухлитровый котелок с
мешочками сахара и  чая. Я набил в него снега и  подвесил  на косо воткнутую
палку.  Лукса подложил еще сучьев и, блаженно сощурив  глаза, пододвинулся к
костру:
     -- Люблю огонь. Он как живой. Рождается маленьким  светлячком, а начнет
есть дрова, вырастает в жаркое солнце. Обогреет человека и умирает.
     Действительно, огонь обладает  необъяснимой притягательной силой. Когда
глядишь  на  переменчивые языки  пламени, то не  в  силах  отвести  взор  от
завораживающей непредсказуемой  игры  света.  В такие минуты отрешаешься  от
всего окружающего и словно попадаешь под гипноз  невидимых сил. Недаром наши
предки поклонялись огню.
     --  Костер  обещает  ясную  погоду,  --  неожиданно изрек  Лукса.  Я  с
удивлением глянул на него.
     -- Чего глаза  вывернул? Не на меня смотри, а  на костер,  -- довольный
произведенным  эффектом, проворчал  охотник. -- Видишь, по краю  костра угли
быстро покрываются пеплом -- быть солнцу. Если тлеют долго -- быть снегу.
     Попив чаю, мы быстро собрались и зашагали домой.
     Добрались  засветло  и пировали  до  ночи.  Лукса,  забыв про  болезни,
отправлял  в рот самые жирные куски. Когда ели наваристый бульон с сухарями,
у меня во рту  что-то  хрустнуло. От неожиданности  я  охнул.  Неужели  зуб?
Схватил зеркало -- точно: передний зуб обломился.
     -- Отомстил миша, -- со страхом прошептал Лукса.
     --  Миша тут  ни  при  чем. Зуб  был мертвый,  просто время  пришло  --
возразил я, хотя тоже невольно подумал о сломанном клыке медведя.
     ТАЛА
     Я не  верю ни в приметы, ни  тем более  в вещие сны, но  сегодня  опять
случилось настолько точное совпадение, что невольно начинаешь  относиться ко
всему этому серьезней.  А  приснилось мне,  что поймал двух  соболей, причем
второго -- в последнем капкане в конце путика. На охоте все так и произошло.
Первого снял  в теснине между  гор.  Правда, если бы  прошел хоть  небольшой
снежок, то  я  уже  вряд  ли  разыскал  бы  его:  от постоянных ветров  снег
спрессовался,  и соболь  тащил  капкан с  потаском,  оставляя за  собой едва
заметные царапины.  На  мое счастье, потаск застрял в  сплетении виноградных
лоз и зверек не сумел уйти дальше.
     Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.
     Вечером, выслушав  мой  рассказ, Лукса  сказал: --  Настоящим охотником
стал. Хороший охотник  видит  зверя  сквозь сон, --  и,  задумчиво  глядя  в
огненный зев печурки,  продолжал: -- Человека шибко трудно разглядеть, но на
медвежьей охоте сразу  видно, кто ты. Я все думал, что за парень? Городской,
а в тайгу  пошел. Боялся, опасность будет -- оробеешь, подведешь. Теперь так
не думаю. Возле медвежьей квартиры  не  всякий  может  стоять. Давай,  бата,
следующий  сезон опять вместе  соболя  промышлять. Как  лед унесет  нартовый
след, зимовье поставим. Тепло, просторно будет.
     От таких слов у  меня приятно  защемило сердце. Судорожный комок сдавил
горло. Не  в силах вымолвить ни  слова, я с благодарностью  пожал  сухую, но
крепкую  руку. Нахлынувшее чувство  признательности искало выхода.  Хотелось
сделать что-то приятное для  этого скупого на похвалу человека, ставшего мне
близким за время охоты. Я снял с себя  серый, толстой вязки шерстяной свитер
и смущенно протянул ему:
     -- Возьми.
     Лукса обрадовался подарку как ребенок. -- Спасибо, бата. Надевать буду,
тебя вспоминать буду.
     Да, мне здорово повезло с наставником. Впервые я по-настоящем