ев  наполненные
бурлящей водой.
     Чтобы обойти сошедшие  с крутых склонов снежные лавины,  я вынужден был
постоянно петлять от одной щеки теснины к другой.
     На склонах не было видно ни одного кедра. Только  сумрачные ели и пихты
окружали меня. Тайга здесь сохранила свой девственный облик, но животный мир
был беден. Снежный покров не оживляли наброды изюбрей, кабанов, косуль. Одна
лишь  кабарга чувствовала себя здесь полновластной хозяйкой.  Даже ветер был
тут редким гостем. Поэтому и снег как лег с осени на деревья, так и лежит --
толстый, слоистый, словно кабанье сало. Этот путик я нарек "Глухим".
     Если верить термометру,  сегодня утром  было минус сорок  три  градуса.
Недаром про здешние  места говорят:  "широта крымская, долгота колымская". В
морозные  дни  больше  всего  ногам  достается.  Пока  ставишь  капкан,  они
застывают до бесчувственности, и потом идешь  как на деревяшках до  тех пор,
пока горячая кровь вновь не достигнет пальцев и не оживит их.
     Во  время  одной  такой  пробежки по снежному склону скользнула  сверху
чья-то  тень.  В общем-то, явление привычное: комки  снега часто срываются с
ветвей даже в безветренную  погоду.  Я бы и  не  обратил на нее внимания, но
меня привлекла странная  траектория -- тень  двигалась  наискосок. Мгновенно
обернувшись, увидел планирующую летягу.
     Зимой  этого необычного  зверька я  видел впервые,  хотя помет у комлей
деревьев  встречал  часто. Это  и понятно: летяга ведет ночной образ  жизни.
Вспомнилось, как вечерами во время  летних походов с Юрой мы, сидя у костра,
порой наблюдали, как летяга,  прижавшись к стволу дерева, замирает и подолгу
неотрывно смотрит на  пламя. Внешностью и повадками она  похожа на белку, но
отличается тем, что по бокам тела между передними и  задними лапками имеются
складки  кожи, покрытые шерсткой.  Летяга не  прыгает  по деревьям,  как  ее
родственница, а, забравшись по стволу  на вершину, бросается вниз, расставив
лапки.  При этом кожаные складки  расправляются наподобие  крыльев. В полете
летяга  исполняет  крутые  виражи,  а снижаясь по прямой, пролетает  до  ста
метров.
     На  округлой  головке  этого темно-серого  с серебристой остью  зверька
выделяются крупные, выпуклые глаза черного цвета.
     Из литературы мне было известно, что и соболь ведет ночной образ жизни.
Но как  тогда  объяснить сегодняшнее?  Утром в нижнем  течении  ключа свежих
следов не  было,  а  к  вечеру  там  же  появились  зигзагообразные  строчки
мышковавшего соболя. В том, что зверек ходил  после  меня, не было сомнений,
так  как  отпечатки появились прямо  на  лыжне.  Скорее всего,  соболя более
пластичны, и их  активность зависит от погоды, наличия пищи и других причин.
Лукса,  например, считает, что светлые  соболя  охотятся днем,  а темные  --
ночью. В  этом  суждении,  возможно,  есть  резон, так  как  солнечные  лучи
действительно сильно разрушают темный пигмент.
     К  утру  выпала  "печатная" пороша.  Одна из тех, когда оттиски следов,
оставляемые на мелкой пыльце, так четки, что, кажется, приглядись, и увидишь
тень прошедшего животного.
     Моя меховая  копилка пополнилась  половинкой самца шоколадного цвета --
вторая,  как  нетрудно  догадаться,  досталась  мышам.  Одна  беда  от  этих
пакостниц, но что делать, приходится мириться, ведь не будь их, тайга сильно
оскудеет, поскольку они -- основная пища пушных зверьков.
     Зато впереди  меня ожидал приятный волнующий сюрприз. Было сравнительно
тепло,  и  снег почти не скрипел. Мое внимание привлекло черное  возвышение,
резко  выделявшееся  на  белом  снегу.  Кабан?..  Вертлявый хвостик  развеял
сомнения.  Точно -- кабан!  Поодаль,  посреди низкой  излучины виднелось еще
несколько темных спин. Табун спокойно пасся на хвоще.
     Горка  зашевелилась,  показалась длиннорылая голова с высоко  торчащими
ушами.  Втянув воздух,  кабан  замер, потом голова  опять  исчезла. До моего
слуха донеслось невнятное чавканье.
     Тихонько снял ружье, тщательно  прицелился и, когда кабан  вновь поднял
голову, выстрелил. Табун переполошился и в неописуемой панике, оглашая тайгу
пронзительным  визгом, рассыпался в разные стороны. А раненый зверь, волчком
завертевшись  на месте, поднял  такой  смерч снежной пыли,  что на некоторое
время скрылся из глаз.
     Осторожно подойдя поближе, я  выпустил еще  две пули. Жизнь  не  хотела
покидать  сильное  тело.  Клацая  клыками,  секач попытался приподняться, но
упал. И только когда я выстрелил в упор, затих.
     Поняв, что кабан  убит, я ошалел от радости. Немного успокоившись, стал
осматривать  добычу.  Это был  матерый  секач.  Большое  клинообразное  тело
покрывала жесткая черно-бурая щетина, особенно  длинная  на загривке. Густая
подпушь спасала  от  морозов. Грозно  блестели  две пары желтоватых  клыков.
Нижние трехгранники, изогнутые как турецкие сабли, торчали из челюсти на все
двадцать сантиметров. Более короткие  верхние были загнуты  настолько круто,
что, соприкасаясь с нижними, заточились до остроты ножа.
     Пока  кабан  не  остыл, немедля начал  свежевать.  Дело  это  оказалось
непростым, так как к началу гона у самцов под кожей образуется хрящ или, как
говорят  охотники,  --   "броня".  Она   защищает  вепря  от  ударов  клыков
соперников.  Сняв, наконец,  шкуру,  положил  в рюкзак  голову кабана, кусок
ляжки,  печень и  сердце. Все остальное разделил  на части и засыпал снегом.
Охотничья удача сняла усталость. Шел легко и быстро.
     Лукса  закряхтел  от  удовольствия,  узнав,  что  я  принес  свеженины.
По-быстрому обжарили мясо,  печень,  сварили бульон  и сели пировать. Сквозь
поджаристую корочку соблазнительно сочились янтарные капли  жира, подогревая
и  без того волчий аппетит. Сковородка быстро пустела. Последний кусок Лукса
бросил собаке:
     -- Держи, Пиратка. Может, твоего обидчика едим. -- И, обращаясь ко мне,
пояснил:  --  Прошлый год один  секач ему все брюхо распорол. Думал, пропала
собака,  елка-моталка. Хотел  пристрелить. Ружье  поднял,  а он  смотрит так
преданно... Верит,  что не обижу. В котомке в  зимовье принес. Снял с лабаза
полосу сухожилий.  Наделал ниток. Пасть стянул веревкой, чтоб  не кусался, и
заштопал брюхо. Заросло.
     --  Молодец,  живучий, --  погладил я Пирата по загривку.  -- Лукса,  а
сухожилия ведь толстые, как же вы из них тонкие нитки делаете?
     --  Что непонятного?  Высохшие жилы  видел? Они на  тонкие стрелки сами
делятся. Бери их и скручивай нитку. Хорошие нитки с ног получаются. С хребта
тоже неплохие, но слабже.
     Было  уже  около  десяти  вечера,  когда  мы   услышали  приближающийся
ритмичный скрип легких шагов. Возле палатки они замерли.
     -- Кто там? -- спросил я.
     -- Своя, своя люди, -- негромко и  спокойно ответил голос. Послышалось,
как пришедший тщательно отряхивается от снега.
     -- Нибида эмэкте? -- повторил вопрос Лукса.
     Вместо  ответа полог палатки распахнулся и  в  черном проеме  показался
удэгеец. Я сразу узнал вошедшего, хотя  шапка-накидка, редкие усы и  бородка
были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой
кожей и  карими глазами. Это был Одо  Аки-  дедушка Аки. Губы его, склеенные
морозом, разошлись в приветливой улыбке.
     - Багдыфи!  Би  мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, - на смешанном языке
тихо проговорил он.
     - Багдыфи, багдыфи, - ответил Лукса.
     Я  пересел  к  выходу,  подбросил  дров  в  печку.  Ахи  устроился   на
освободившееся  место и, украдкой поглядывая  на  меня,  стал выдергивать из
бороденки ледышки.
     - Ноги туда-сюда мало ходи, - посетовал он.
     Я  сочувственно кивнул, а про  себя подумал: "Вот это "мало  ходи" -  в
семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас
по труднопроходимым торосам Хора!"
     Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину
сушиться. Лукса налил  ему наваристого  бульона,  достал из кастрюли  мяса и
подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки старика  сразу оживились
и заблестели:
     -- Айя! Асаса! Однако не зря ходи к вам.
     Приняв  "разговорные  капли",   он  совсем   повеселел.   Простодушный,
доверчивый, никогда  не унывающий  старик  с по-детски ясной  и чистой,  как
ключевая вода, душой был одних  из тех аборигенов Уссурийского края, которых
описывали еще  первые исследователи.  В  его суждениях  отражалась история и
мировоззрение маленького  лесного  народа. (Лукса  был на  двадцать два года
моложе. Его поколение во многом уже утратило самобытность своего племени.)
     Познакомился я с Оде Ахи в  Гвасюгах еще  до начала охотничьего сезона,
когда пополнял  свою  этнографическую коллекцию. К  тому  времени у меня уже
были интересные приобретения:  копья разных размеров, деревянный лук, стрелы
с коваными наконечниками,  женские стеклянные и медные украшения;  охотничья
шапка-накидка и  ножны, расшитые разноцветными узорами.  Прежде удэгейцы  на
своей одежде всегда вышивали цветные  орнаменты с  тонким  изящным рисунком.
Глядя на  эту  вышивку,  не  перестаешь восхищаться  мастерством  и  высоким
художественным  вкусом  вышивальщиц.  Колоритнейшие  вещи!  К  сожалению,  в
Гвасюгах оставалось  всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но
и те  из-за  слабого зрения теперь вышиванием  почти  не занимались. Находок
было  немало,  но  я лелеял надежду обогатить  коллекцию настоящим шаманским
бубном. Такой бубен в стойбище был только у Ахи.
     Идти  к  местному  старейшине одному было неловко и  я  уговорил  Луксу
проводить  меня. Постучались. Хозяйка провела  нас  в дом. Оде  Ахи сидел на
низкой скамейке и  укладывал сухую  мягкую травку хайкта в улы. Маленький, с
невесомым  телом старичок  смотрел прямо и открыто. На  мою  просьбу ответил
категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи -  деревянные изображения
удэгейских духов. И только после долгих переговоров  с Луксой  он согласился
лишь показать бубен.
     Достав берестяной чехол из-за шкафа,  Оде вынул из него свою  реликвию.
Любовно  погладил  тугую  с заплатами  шхуну  и несколько раз с расстановкой
ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы
притихли.
     Держа  бубен  на  весу,  с  помощью  двух  скрещивающихся  на  середине
ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку
геу -- кривую колотушку, обтянутую шкурой выдры и начал священнодействовать.
Раздались звуки низкие,  мощные.  На  душе  стало  тревожно.  Мной  овладело
смятение  и странная  готовность повиноваться, идти туда, куда  позовет этот
потусторонний гул. Казалось, что я слышу зов предков, давным-давно ушедших в
иные миры.
     Убедившись,   что   Ахи  с  бубном  не  расстанется,  мы  извинились  я
попрощались. Уже на улице Лукса рассказал мне, что в Гвасюгах не раз  бывали
всевозможные  экспедиции,  но  этот  бубен  Ахи  так  и  не отдал  никому  и
продолжает потихоньку шаманить.
     Забегая вперед, скажу, что весной  после охоты все же удалось уговорить
Ахи,  и он  отдал  мне свой бубен.  Последний  бубен  последнего удэгейского
шамана. А в конце следующего сезона  Оде  перекочевал к "нижний люди": вышел
из своего зимовья рубить  дрова, взмахнул топором и упал  навзничь -- сердце
остановилось. Вероятно и бубен отдал, предчувствуя скорую "перекочевку".
     Теперь эта реликвия висит у меня в комнате под черепом медведя.  Иногда
я снимаю бубен и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Оде Ахи.
     Всему  этому суждено было произойти  в будущем,  а сейчас мы сидим  все
вместе в тесной палатке возле печки.
     Я  заварил  свежий  чай и разлил в кружки. Достал  сахар.  Ахи  от него
наотрез отказался:
     -- Чай вкус теряй, -- заявил он.
     Пили долго,  не торопясь. Я расспрашивал  Ахи о его жизни. Великолепная
память старика хранила много любопытного.
     Он  в мельчайших  подробностях описывал  события  полувековой давности,
помнил названия речушек к перевалов, по которым ходил еще в начале века.
     Когда разговор коснулся тигров, Ахи пожаловался:
     -- Куты-мафа моя  собака война  объявил. Прошлый  охота  два ел. Теперь
последний чуть-чуть не давил. Моя увидел -- ушел. Страх любит собака. Собака
ест -- пьяный ходи.
     -- А как думаете, Ахи, почему тигр на человека перестал нападать?
     --  Моя  так думай:  люди закон  прями, не убивай  куты-мафа. Куты-мафа
умный -- свой закон прими.
     От такой неожиданной наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на
меня.
     --  Почто  смеешься? Твоя  не знай,  как  куты-мафа люди  убивай. Много
убивай.  Теперь  не трогай.  Почему? Ты своя башка  думай!.. Куты-мафа шибко
умный, все понимай...
     Действительно, почему тигр изменил свои старые повадки? Ведь  в прошлом
веке амурский тигр (кстати, самый крупный среди своих собратьев) нередко был
"волен"  по отношению к человеку и,  хотя  избегал его, не  считал двуногого
неприкосновенным.  При  появлении  переселенцев  из  Украины  и  центральных
областей России, имевших хорошее огнестрельное оружие, но не знавших повадок
тигров  и  потому  стрелявших  в них без  всякой  на то необходимости,  иные
обозлившиеся  хищники   стали  буквально  терроризировать  обширные  районы,
поражая дерзостью и хитростью. Спасаясь от лих, люди бросали свои хозяйства,
уезжая  подальше  от  владений людоеда. Отчаянная  смелость некоторых зверей
доходила до того, что они врывались ночью в избы и нападали на спящих людей.
     В  результате  слишком активной  охоты на тигров  их осталось  на  всей
огромной  территории Дальнего Востока не более трех  десятков. Тогда в конце
сороковых  годов был принят  закон о полном запрете  охоты  и охране  владык
Уссурийской тайги. Со временем могучий хищник как будто переродился. Исчезли
людоеды, реже стал страдать и домашний скот.
     В чем причина изменения отношения тигра к человеку? Мощно предположить,
что те  немногие, оставшиеся в живых к пятидесятым годам,  потому и уцелели,
что именно они из сотен своих сородичей четко усвоили, что человек опасен и,
если хочешь  жить, благоразумней всячески  избегать стычек с ним.  Эта черта
поведения постепенно закреплялась и генетически передавалась потомству, став
теперь  отличительной  особенностью  всего  амурского подвида.  Стало  быть,
рассуждения Аки не так наивны, как кажется на первый взгляд.
     После чая старик вкрадчиво спросил меня, дружески подмигнув:
     -- Ай бе?
     Это выражение мне было знакомо и перевода не требовало.
     --  Анчи,  анчи.  Элэ! --  твердо  ответил  я,  зная, что если стариков
вовремя не остановить, то они  будут бражничать до  утра,  а днем стонать от
головной боли.
     Докурив еще раз, охотники опять принялись за мясо. Ахи ел, облизываясь,
сочно причмокивая, обсасывая каждую косточку, но обиженный на меня, бурчал:
     -- Не мог чушка убивай. Секач деревом пахни.
     Мне не хотелось спорить. Я  радовался замечательным трофеям  -- клыкам.
Позже  с помощью мелкой ножовки я распилил с обеих  сторон гнезда, в которых
они сидели, и,  вынув их, измерил по наружному изгибу. Тридцать сантиметров!
Настоящие бивни!
     Но  стариков  терзали  совсем другие  мысли. Лукса, уже  изучивший  мой
характер, начал издалека.
     -- Слыхал, на севере якуты  огненный гриб жуют. С собой носят в кожаном
мешочке.
     -- Какой такой гриб? -- изумился Ахи.
     --  Мухомор  сушеный.  Не  всякий.  Серый,  кажется,  годятся.  Захотел
веселиться -- пожевал. Говорят, лучше водки -- голова утром не болит.
     -- О, шибко хорош гриб!
     -- Вот  ты, Ахи, -- продолжал Лукса, -- кабана  ругаешь, а зря. Хороший
кабан. Такого большого кабаньего  сердца  я еще  не видел. Ты, Ахи, наверно,
тоже не видел?
     --  Чего так говори?  --  запальчиво  возразил старик, но  Лукса  успел
перебить его:
     -- Очень большой  кабан.  Давай,  Камиль,  выпьем  за  самого  большого
хорского кабана,  -- и с чувством поднял пустую кружку. Ахи, так  и не поняв
трюк сотоварища, насуплено сопел:
     -- Чего большой? Много больше гляди.
     -- Ох, и хитрый шеф у меня, -- засмеялся я, уступая.
     -- Хитрецы в стойбище спят, а дураки в лесу сидят, -- довольно хихикнул
Лукса.
     Ахи,  оценив, наконец,  ситуацию,  преобразился, нетерпеливо заерзал и,
что-то пробурчав набитым ртом, стал искать глазами свою кружку:
     --  Твоя молодец, Камиль!  Асаса! -- примиряюще  сказал он, вылив  свою
долю. -- Беда, как хорошо. Дай, однако, табачку, моя кончался.
     Воспользовавшись переменой настроения Ахи, я, подавая коробку "Золотого
руна", спросил:
     -- Ахи, как вы думаете, в чем секрет целебной силы женьшеня?
     Подобревший старик не замедлил с ответом:
     -- Женьшень корень ученый. Долго живи -- много знай.  Своя сила хороший
люди  дари. Плохой люди  не дари,  --  раскуривая трубку,  старик  ненадолго
примолк.
     --  Одна ночь,  -- продолжал он, -- цветок гори  яркий огонь.  Эта ночь
корень  копай -- любой болезнь лечи.  Умер  -- живой  делай. Однако эта ночь
корень трудно копай. Дракон береги. Только смелый дракон победи.
     Беседовать  с  Ахи   на  отвлеченные  темы   мне  доставляло   огромное
удовольствие.  Опытный  промысловик,   знающий   буквально  все  о  повадках
животных, народный делитель, шаман своего племени обо всем остальном он имел
наивно-детские представления.
     -- Ахи, а вы верите в загробный мир?
     -- Чего такой? -- заморгал он.
     Лукса, жестикулируя больше обычного, стал  объяснять  ему по-удэгейски.
Старик понимающе закивал:
     -- Я так знай: умри -- под земли ходи. Под земля все живи. Река, тайга,
звери, нижний люди. Только обратно  живи. Старика молодой  делай.  Моя скоро
туда ходи. Котомка готовил.
     -- А как же вы попадете туда?
     -- Вход найду -- лыжня знай.
     -- Какую лыжню? -- не понял я.
     -- На небе звездную дорогу замечал? Это лыжня  к нижним людям. Там, где
она в горы упирается, там как раз вход, -- вмешался Лукса.
     -- А я вот слышал, что у вас умерших на деревья кладут.
     --  Зачем деревья? Земля ложи.  Деревья только детка  ложи. Земля детка
ложи  -- мамка больше детка  нет.  Мамка роди -- сильно кричи, --  продолжал
разговорившийся Аки, --  маленький юрта ходи.  Одна  промышляй. Шибко трудно
роди. Моя старший мамка умри, детка умри.
     -- Так это у вас вторая жена?
     Ахи внимательно посмотрел на меня сбоку.
     --  Мужика всегда два мамка  бери.  Самый  худой мужика  одна  бери, --
ответил старик. -- Зачем так говори? Одна!
     Поняв,  что  обидел  старика,  я  постарался отвлечь  его,  сменив тему
разговора.
     -- Ахи, а вы к какому роду принадлежите?
     -- Киманко я. Лукса -- Кяляндзюга. На Хоре два рода. Больше нет. Раньше
люди много живи. После худой болезнь умри. Кто один тайга живи - живой ходи.
     -- Зато прежде зверя, наверно, больше водилось?
     -- О! Беда  как много было, --  возбужденно закивал  старый охотник. --
Кабан, олень, куты-мафа, медведь шибко много было. Только соболь мало. Ружье
не купи -- дорогой, собака! Сангми делай. На большой зверь -- большой сангми
-- "пау" делай. Зверя много, ружья нет -- кушай мало.
     -- А сколько же вы в те времена соболей добывали?
     --  Говорю, мало  соболь  живи.  Два-три  лови. Больше не  лови. Соболь
перевал живи. Шибко трудный охота. Один год пять  лови.  Второй  мамка бери.
Думал -- новый котел, топор купи. Хуза все брал Что делай без ружья?!
     Проговорив так допоздна, легли спать. А я  еще  долго  лежал, перешивая
заново события памятного дня.

 * ЧАСТЬ II *
     ...Узнав тайгу, нельзя забыть ее.
     Ю. Сотников


ХУДАЯ ВЕСТЬ
     Старики ушли в  стойбище встречать Новый год. Пират увязался за ними --
проведать гвасюгинских дружков.  Мне  же  не до праздников. Нужно работать и
работать. План  горит. Но новых следов мало. За два дня  нашел  всего четыре
тропки.
     Все  же  до  чего  хорошо, что есть у нас зима,  ложится  снег,  трещат
морозы. Жителям жарких  стран я нисколько не за