гов, улетевших отсюда в этом  году с
нарушением закона  тайги.  Немного  муки и  крупы  очень облегчили  бы  наши
страдания."
     Позже на  метеостанции  Чюльбю (в двухстах сорока километрах  от  устья
реки Нинган) метеоролог  Шатковский  по журналу наблюдений подтвердил, что в
двадцатых числах августа 1972 года шли проливные дожди и уровень воды в реке
Учуэ у  метеостанции за сутки поднялся  на восемь метров!! Это соответствует
подъему  воды в среднем течении Гонама на пять-шесть метров. Такой быстрый и
мощный подъем воды характерен для районов вечной мерзлоты. Оттаявший за лето
верхний  слой  почвы перенасыщен  влагой, и поэтому во  время дождя вода, не
задерживаясь, сразу скатывается  с гор  прямо в реки.  Мы  сами в  верховьях
Гонама  были  застигнуты  двухметровым  паводком  после   непродолжительного
ненастья.
     Ниже Нингана река прорезает высокие гранитные хребты и каскады надсадно
ревущих порогов  следуют  один за  другим. Я до сих пор не могу  понять, как
обессиленные  ребята   на  неповоротливом  плоту  из  бревен  сумели  пройти
Солокитский  каскад,  протяженность  которого 46 километров, где  даже  наши
надувные плоты надолго исчезали  среди кипящих валов  низвергающейся со всех
сторон воды.
     За плечами ребят  остались многие сотни километров  дикого,  безлюдного
пространства, но последний порог им пройти не удалось -- плот разбило. И что
самое  обидное  -- дальше  река  успокаивается:  и даже  неуправляемый  плот
вынесло бы к Алдану, к людям...
     В устье речки Холболоох  группой челябинских туристов, шедшей следом за
нами, на высоком берегу бала найдена разрытая медведем могила глубиной 30-40
см и  лежавший  на  земле  крест с  нацарапанной надписью:  "Сотников Ю.  В.
23.09.72 г." Вокруг могилы валялись кости, остатки одежды. Все это челябинцы
собрали,  подправили  могилу,  поставили  новый,  далеко  заметный   с  реки
массивный крест и возложили еловый венок.
     А  на  следующий год корабелы  из  Николаевска-на-Амуре  --  родины Юры
Сотникова -- закрепили  на кресте пластину из нержавеющей стали. На ней были
выгравированы строки последнего Юриного стихотворения:
     Тайга, тайга, мне скоро уезжать.
     Я знаю, что не нужно слов высоких.
     Мне хочется в объятьях крепких сжать,
     Как плечи друга, склоны хмурых сопок.
     Узнав тайгу, нельзя забыть ее.
     Она своим простым законам учит.
     Здесь у костра не хвастают, не лгут,
     Не берегут добро на всякий случай.
     Здесь все свои и, верно, в этом суть.
     Строга, добра, сурова, необъятна.
     И где бы не лежал мой путь, -
     Я знаю, что вернусь к тебе обратно.
     Юра Сотников. Хабаровский край.
     Трагически погиб 23.09.72 г.
     Я прикрываю глаза и пытаюсь представить...
     Два  изможденных  человека  в лохмотьях  лежат,  скрючившись у чадящего
костра. Слабое пламя хоть как-то согревает, а дым должны заметить с воздуха.
До  звона  в ушах  они вслушиваются в шум тайги, пытаясь  выделить в нем гул
мотора.
     Бесконечная сырость измотала, а ночью выпал глубокий, сразу  по колено,
снег. Стужа пронизывала до костей.
     Юра уже не  в силах ходить.  Сердце его билось слабо, с  перебоями. Ему
чудится,  что  видит  мать на  летнем поле  среди цветов.  Видит  ее  совсем
молодую, даже  моложе чем  он сам  сейчас. Она  медленно  приблизилась.  Юра
явственно ощутил на плечах родные руки с шершавыми ладонями.
     Только  сейчас на 26 году жизни  он  заметил,  что смуглые щеки  у мамы
покрыты  нежным  золотистым  пушком:  "Как  мала  я прежде  приглядывался  к
материнскому лицу."
     Родной образ унесся в дымку, а следом наплывало новое видение...
     Саше, приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы  из последних сил
заставлять себя подниматься и вновь идти собирать ветки и сучья. Сырые древа
шипели,  почти не  давая тепла.  Все, что могло  гореть,  вблизи собрано,  и
поддерживать огонь становится все труднее и труднее...
     Опять  послышался  гул летящего  самолета.  Он  нарастал.  Глаза  вновь
загорелись надеждой -- люди совсем близко, их ищут! Вот самолет прогудел над
их головами, но... проклятье небесам!!! В низких облаках ни одного просвета!
     Юра  с  усилием  разомкнул воспаленные веки. Ввалившиеся глаза потеряли
блеск и больше не  оживляли серого,  изможденного лица. "Как красива тайга в
белом одеянии. И непокорившийся  Гонам  нынче не так  грозно  ревет",  --  с
грустью подумал  он. --"Нас не оставят.  Обязательно найдут..." -- мелькнула
последняя мысль. Вскоре снежинки  покрыли  лицо лежащего  у  костра человека
белой маской. Она не таяла...
     Юра не представлял своей жизни без тайги, и  судьба  распорядилась так,
что  он навеки  остался на земле  мудрого  Улукиткана -- проводника Григория
Федосеева, книги которого Юра так любил и столько раз перечитывал.
     Где  настигла смерть Сашу Тимашова, неизвестно.  Умер  ли он там же  от
холода,  голода?  Или  нашел  силы  идти  дальше?  Вряд  ли   тайга  ответит
когда-нибудь на эти вопросы.
     Юры  больше нет, но останутся жить в моей  памяти  его  слова:  "Лучшие
качества человеку дает  природа. Она делает его добрее, очищает  от шелухи и
оставляет главное -- здоровый стержень".
     Через  несколько  месяцев  после  окончания  поисков  и  возвращения  в
Башкирию я получил из Николаевска-на-Амуре  посылку --продолговатый фанерный
ящик  с  завернутым в ватин винчестером и письмо, из которого узнал, что Юра
взял с собой на Гонах легкую малокалиберную винтовку, а тяжелый пятизарядный
винчестер с боеприпасами оставил дома. В конце письма  была приписка: "Ружье
наш дар  тебе от Юры. Береги. С уважением, Василий Иванович, Вера Васильевна
Сотниковы."
     Из этого  же письма я  узнал, что у их сына,  моего  учителя  был порок
сердца и он всю жизнь, не сдаваясь, преодолевал свой недуг.
     ДЖАНГО
     На четвертый день хворобы почувствовал себя заметно лучше и, выбравшись
на  свежий  воздух,  занялся  ремонтом  лыжных  креплений.  Занятие  это  не
требовало больших усилий, но из-за слабости мне приходилось часто отдыхать.
     --  Эх, мне  бы Луксино  здоровье, -- невольно  вздыхал  я. -- Ему  все
нипочем.  Умывается  снегом,  воду пьет прямо из полыньи,  спит  в  дырявом,
свалявшемся  спальнике, никогда не  мерзнет  и  не  болеет.  Чем  не снежный
человек? Правда,  временами  жалуется  на боли  в желудке,  но  и то  как-то
мимоходом.
     После  обеда, закончив, наконец, ремонт, шатался по стану  взад-вперед,
как неприкаянный. Меня угнетало  неопределенное  душевное состояние, которое
называют предчувствием. Пропавшие  норки не  давали покоя, и я не удержался,
пошел проверить ближние ловушки, не далее чем в полукилометре от палатки.
     Первые   не    прельстили   привередливых   зверьков.   "Квэк-квэк-пии,
квэк-пии-пииуу"  -  сначала  звонко,  а  потом  жалобно  и  тревожно  кричал
дятел-желна  над  следующей  хаткой.  Незаметно  прибавив шаг  и, сгорая  от
нетерпения, заглянул в нее. Но увы -норка оставила без внимания  даже жирные
кетовые плавники.
     Над   головой  повторилось  жалобное  "квэк-квэк-пии,  квэк-пии-пииуу".
Только  сейчас  я  разглядел  дятла, сидящего  на  березе в  метрах  десяти.
Жалобный,  гнусавый  крик  никак  не  вязался  с  его  суровым  обликом.   Я
распрямился и стал наблюдать за ним. Желна самый крупный среди дятлов. Гроза
вредителей леса имел и соответствующий наряд: черный, с красной шапочкой  на
голове.
     Бойко перемещаясь по стволу, он выстукивал его подобно врачу то с одной
стороны, то с другой, то выше, то ниже. Наконец дятел что-то нашел: вероятно
зимовочную  камеру  личинки  короеда  и  приступил  к  "операции", используя
крепкий острый клюв.
     Во все стороны долетели щепки, следом древесная труха.  Временами дятел
комично осматривал конусовидный канал,  наклоняя голову то влево, то вправо.
Вот, наконец, спящая  личинка наколота на острые щетинки щилообразного языка
и отправлена в желудок. И так целый день!

     На следующее утро,  торопя  рассвет,  мы  пошли с  Луксой на Джанго  за
продуктами.
     Холодок слегка пощипывал  уши.  Снег под лучами восходящего солнца сиял
девственной   чистотой  и  свежестью.  Собаки  весело  носились,  рыская  по
сторонам,  то  забегая вперед,  то  отставая. Вдоль берега,  выстроившись  в
несколько рядов, застыли могучие высоченные тополя.
     -- Слушай, Лукса, а из такого тополя, наверное, выйдет не один грузовой
бат?
     -- Да, тополя хорошие. На Тивяку один ученый охотовед даже жил  в дупле
такого тополя.  Три  сезона  зимовал.  Сделал в  нем  настоящий  дом.  Дверь
повесил, окошко вырубил, потолок сделал. Печку поставил. Нары.  Потом кто-то
сжег, елка-моталка. Чего жгут? Кому мешает?
     Перед Разбитой Пират неожиданно остановился. По его настороженному виду
мы  догадались,  что  он  почуял  зверя.  На  острове,  окаймленном   ржавым
тальником, сквозь морозную  дымку  вырисовался  силуэт оленя.  Заметив  нас,
изюбр  бросился  наутек. Пират  напористо, с азартным лаем,  ринулся следом.
Индус же отнесся к этому совершенно  спокойно: "Убегает - стало быть хозяину
не опасен", - по-своему истолковал  он происходящее и равнодушно наблюдал за
погоней.
     Казалось,  изюбр не бежал, а  летел, откинув голову назад, лишь изредка
касаясь копытами снега, и через  несколько секунд  он скрылся  за  излучиной
реки. Вскоре характер лая изменился
     -- Остановил, -- сказал Лукса.
     Я вопросительно взглянул на него.
     -- Когда гонит  --  лает с визгом, остановит -- как на человека  лает и
подвывает.
     Мы заторопились и  вскоре  перед нами предстала  такая  картина:  олень
стоял  у  промоины,  вытянувшейся  длинной,  черной  лентой  под  обрывистым
берегом, и приготовился к обороне; Пират, злобно взлаивая, волчком  вертелся
на безопасном расстоянии, отвлекая  внимание на  себя.  В такой  ситуации не
составляло труда приблизиться к изюбру  на верный выстрел, но стрелять мы не
могли -- зверь запретный, а лицензии на него у нас нет. Отозвав озадаченного
пса, двинулись дальше.
     Широкий торосистый коридор  реки открывал поворот за поворотом. Кое-где
бугрились  обширные  наледи.  От них,  словно  от  чаш  с  кипятком,  лениво
поднимался пар.
     За  Разбитой,  на  небольшом  возвышении, как  на постаменте,  высилась
двадцатиметровая каменная глыба.  Ее  грубые,  но точные контуры  напоминали
массивную  голову  ухмыляющегося великана.  Особую  прелесть придавали скале
роскошные  лишайники,  покрывавшие ее "затылочную"  часть  пестрым  радужным
ковром. То ярко-красные, почти кровавые, то нежно-зеленые, то сиреневые, они
были словно краски сочной палитры художника. Природа щедра и нетороплива: ее
никак  не  упрекнешь в  недостатке  фантазии,  и  за  тысячелетия с  помощью
ветровой эрозии, воды и солнца она творит чудеса.
     На подходе  к Джанго до нас долетел глухой невнятный рокот. Сначала мне
показалось, что это гул мотора, но вскоре я увидел, что  ошибся. Шум исходил
от удивительного по красоте порога, обрамленного изумрудным ожерельем льда и
покрытого вихрастой шапкой тумана. Хор в этом месте зажат скалистой стеной с
одной стороны и невысоким каменным мыском, глубоко вклинившимся  в русло, --
с другой. Русло  завалено обломками базальтовых плит, и  река, разделяясь на
несколько потоков, рвалась на простор.
     Мороз  усмирил ее  буйство, одев  толстым льдом, но в  самом  центре на
стрежне  остался не замерзший  участок.  Зеленоватые  буруны  бесновались  в
тесном кольце, пытаясь разрушить оковы. Но  мириады брызг тут  же оседали на
ледяные надолбы,  делая  их  все более неприступными. Пройдет  еще несколько
дней, и порог сплошь заплывет льдом, затихнет до весны.
     Ниже  по  течению  заметили  темный бугор, слегка припорошенный снегом.
Каково же  было  наше удивление, когда, подойдя, мы увидели, что это лосиха.
Надо  льдом возвышались  передние ноги, голова  и половина туловища.  Вокруг
следы волков. В боку лосихи зияла дыра, через которую те вытащили все мясо.
     --  Волки  часто  так  делают:  гонят лося  на  слабый  лед,  а  как он
провалится, окружат и ждут, когда вмерзнет, -- прокомментировал Лукса.
     Я содрогнулся, представив эту жуткую картину.
     Ну вот,  наконец, и Джанго. Можно отдышаться.  После  болезни я был еще
слаб, и отдых затянулся. Поев  мяса и выпив душистого чая с подрумяненным на
костре  хлебом,  я  долго  лежал  у огня в  дремотной тишине.  Лукса  что-то
терпеливо ладил острым ножом. День угасал. Пора было возвращаться.
     Взвалив на плечи рюкзаки с продуктами, тронулись в путь. Сумерки быстро
сгущались. Когда подошли к  порогу, было совсем темно. Ревун, при  свете дня
сказочно красивый, в кромешной тьме казался угрюмым и зловещим.
     Дальше шли на ощупь по уже застывшей лыжной колее, определяя край следа
плоскостью  лыж.  На чуть  припорошенных снегом наледях, чтобы  не  сбиться,
поджигали  смоляк. Обратная  дорога меня  совершенно доконала.  К  становищу
подходил  вовсе  без  сил. В прореху туч запоздало выглянул ярко-желтый диск
луны, напоминающий лицо радостно  улыбающегося колобка, сумевшего  вырваться
на волю. Тайга осветилась мягким золотистым светом.
     Но сердитая хозяйка-ночь быстро  спрятала непослушного за высокий конус
сопки,  а  на  нас  накинула черное, с  крапинками  звезд, покрывало,  точно
поторапливая ко сну.
     --  Луна  о сопку ударилась и  на звезды  рассыпалась, попытался шутить
Лукса.
     Напившись  чаю,  сразу забрались в  мешки,  и я  впервые,  несмотря  на
крепкий мороз, проспал до утра, ни разу не проснувшись.
     БОЛЬШИЕ РАДОСТИ
     Еще одна неделя прошла впустую. В последнее время чувствую себя волком,
безрезультатно рыщущим в поисках добычи, который, несмотря на неудачи, вновь
и вновь черпает невесть откуда силы, и все с большим ожесточением продолжает
идти к заветной цели. Надежду  на успех не теряю и  духом не падаю. А  когда
подступает отчаяние, то сам себе напоминаю известную историю о лягушках.
     "Попали как-то в горшок со  сметаной  две квакуши. Бока у горшка крутые
да  высокие -  никак  не  выбраться.  Одна  лягушка  смирилась  - все  равно
помирать. Перестала барахтаться и утонула. Вторая барахталась, барахталась в
надежде  выбраться и лапками  из сметаны масло  сбила. Тут  она из горшка  и
выпрыгнула!".
     Сегодня,  когда  настораживал капкан, боковым  зрением уловил  какое-то
движение на краю  промоины. Оглянулся  -  норка! Пробежав немного, она змеей
скользнула и поплыла  по узкой полоске воды. Только  голова замелькала между
заберегов. Вскоре я потерял ее из виду.
     Обедать вернулся  в палатку. Отдохнув,  направился в сторону  Разбитой.
Выйдя на небольшой ручей,  остановился  и сразу  обратил  внимание  на рябь,
пробежавшую по глади черной полыньи. Меня это озадачило: ветра-то не было. В
этот  момент  из воды показалась... норка. Надо  же, --  подумал  я -- то за
неделю  ни одной,  то весь день перед  глазами  скачут. Держа в зубах рыбку,
норка ловко  взобралась  на берег.  Я застыл как  вкопанный.  Она оценивающе
оглядела меня и, сочтя что я не опасен, встала как бобренок на задние лапки.
Дотрапезничав,  спрыгнула на  лед и вновь  скрылась  в воде, Через несколько
секунд появилась опять и стала чистить, прилизывать шубку.
     Я вскинул ручье,  прицелился, но  выстрелить не  решаюсь -  далековато.
Стал  ждать,  в  надежде  на  то,  что  подбежит  ближе.   Прошло  несколько
томительных минут. Нервы дрожали от  напряжения,  сердце забилось  учащенно.
Наконец зверек закончил прихорашиваться и... побежал прочь.
     Раздосадованный,  пошел дальше, как вдруг навстречу выкатывается Лукса.
По  веселым лучикам,  разбежавшимся от глаз, было видно, что  он  с  богатым
трофеем. И точно - я не ошибся. Лукса поймал соболя! Наконец лед тронулся!!!
     -- Камиль, не пойму, ты норку ловишь или медведя?
     -- А в чем дело? -- оторопел я.
     -- Смотрел твои капканы на ключе. Зачем такой большой потаск делаешь?
     -- А как же? Кругом полыньи. С маленьким норка до воды  доберется и ищи
ее тогда.
     --  Неправильно думаешь. Норка с капканом в воду  не идет  -- на  берег
идет. А если потаск тяжелый,  то она  лапу грызет и уходит. Однако пора мне,
путик  длинный,  а  день  короткий,  елка-моталка,  --  попрощался  Лукса  и
размашисто заскользил своей дорогой.
     Подходя  к последнему  канкану, я  заметил,  что  кто-то  дернулся  под
берегом у коряги. Затеплилась надежда: вдруг тоже удача? Но, увы -- попалась
заурядная   сойка.  У  самого  обрыва  остановился,   соображая,  где  лучше
спуститься на берег. И не успел глазом моргнуть, как перед сойкой, словно по
волшебству,   возник   громадный   филин.   Окончания  его   маховых  перьев
необыкновенно мягкие и нежные. Поэтому летает он совершенно бесшумно, словно
призрак.  Размеры   птицы   меня  поразили:   высота  не  менее  шестидесяти
сантиметров, а голова как у трехлетнего ребенка.
     Увидев  над  собой  пернатого  гиганта,  сойка  в смятении  заверещала,
вскинула крылья, но он бесстрастно занес лапу и вонзил когти в грудь. Резкий
крик взметнулся  в небо и тут же оборвался. Я свистнул. Филин поднял голову,
вытаращил  немигающие  глаза  и исчез  так  же  бесшумно  и  незаметно,  как
появился. Вот  бестия! Спустившись вниз, вынул еще теплую сойку из ловушки и
положил ее в пещерку вместо приманки, а капкан перенасторожил.
     Солнце, весь день игравшее в прятки, перед заходом, наконец, избавилось
от назойливых туч.  Ветер стих.  Высокие перистые облака,  бронзовые  снизу,
предвещает смену погоды.

     Гип-гип, ура!!! Я добыл первую в своей жизни пушнину!
     Утром,  как обычно, пошел проверять капканы. Валил  густой снег.  Ветер
гонял  по  реке спирали смежных смерчей,  мастерски заделывая  неровности  в
торосах. В общем, погодка  была "веселая". Даже осторожные косули не ожидали
появления  охотника  в  такое ненастье  и подпустили  меня  почти  вплотную.
Испуганно вскочив  с лежек, они умчались прочь гигантскими прыжками, взмывая
так высоко, что казалось: еще немного -- и полетят.
     Приближаясь  к  капкану,  установленному  у  завала,  где  часто  бегал
колонок, увидел,  что снежный  домик  пробит насквозь,  приманка валяется  в
стороне, а в пещерке торит факелом рыжий зверек  со злобной хищной мордочкой
в черной "маске".
     Я возликовал. Сгоряча  протянул руку,  чтобы  ухватить его за  шею,  но
колонок  пронзительно заверещал и, сделав  молниеносный  выпад,  вцепился  в
рукавицу. Быстро  перебирая  острыми зубками, он захватывал ее все дальше  и
дальше. В нос ударил острый неприятный  запах, выделяемый  зверьком в минуту
опасности. Маленькие  глазки сверкали  такой  лютой  злобой, что я  невольно
отдернул руку, оставив  рукавицу у него в зубах.  Умертвив зверька с помощью
"заглушки", положил добычу в рюкзак.
     Возможно, читателя покоробят эти  строки и он подумает: "Убийца!" Но не
стоит  рубить сплеча.  Мне  тоже жаль колонка, но  для  промысловика  -- это
работа.  Без  крови  и  смерти  здесь  не  обойтись. Всем  нравится  красиво
одеваться, но звери не сами превращаются в меховые шапки и воротники.
     Когда я, мерно поскрипывая лыжами, подъехал к палатке, из нее высунулся
Лукса.  По  моему  сияющему  лицу  он  сразу  догадался,  что  добрый  Пудзя
вознаградил меня за упорство, и обрадовался моей удаче больше, чем своей.  У
него  же  сегодня редкостные  трофеи:  на перекладине висели  две непальские
куницы - харзы.  Их головы были обернуты тряпочкой - "чтобы другие  звери не
узнали, что пропавшие куницы в наших руках". Делает это Лукса каждый раз, на
всякий случай, ибо так поступали его отец, дед, прадед.
     Внешне харза похожа на обычную куницу,  но вдвое крупнее. Она одинаково
хорошо  чувствует себя как на земле, так и на деревьях. Хвост у нее длинный,
поэтому, снующая по ветвям харза, напоминает еще и мартышку.
     Окраска харзы своеобразная  и  довольно привлекательная.  По  богатству
цветов она может соперничать с самыми пес