ло уже в разгаре. Лесные поляны покрывали яркие
россыпи больших оранжевых купальниц, по-местному "жарков". Причудливые
скалы вздымались над бархатисто-синим ковром черневой тайги, словно
застывшие башни кучевых облаков.
Мне повезло - встретил двух местных столбистов (так называют себя
красноярские скалолазы, которые принципиально не пользуются никакой
техникой, кроме галош). У них как раз оказалась лишняя пара, и мне удалось
натянуть галоши на свой сорок шестой размер. Поверхность гранитных
скал-останцев шершавая, так что на резиновой подошве можно идти вверх даже
по почти вертикальной стене. Но, кроме стен, на "столбах" есть еще трещины,
по которым можно подниматься "враспор", острые наклонные ребра, где идешь,
балансируя на стометровой высоте, словно по тротуарному бортику, и
множество других чудесных аттракционов. Камень прочный, что позволяет,
скажем, висеть на пальцах одной руки, не боясь, что "зацепка" обломится.
Будь на то моя воля, я бы жил в Приморском крае, а на выходные летал бы в
"Столбы".
К вечеру на город опустился густой серый смог. В Красноярске множество
оборонных заводов, которые, как и повсюду, плюют на нормативы по
загрязнению воздуха. В поезде я сразу занял верхнюю полку, открыл окно и
поехал дальше на приятном сквознячке. Среди ночи электровоз отцепили,
заменив тепловозом. Утром меня разбудили два милиционера, подозрительно
вглядывавшихся в мое лицо. Долго не мог понять, что им от меня нужно, пока
кто-то из пассажиров не протянул мне зеркальце. Оказалось, что морда у меня
совершенно черная от летевшей из окна сажи. Еще день по березовым
лесостепям - и я в Бийске. Город интересен красивым собором и невероятным
количеством комаров. А на следующее утро меня встретил пылью и давкой
автовокзал Горно-Алтайска.
Все путешествие по Алтаю сопровождалось удивительным везением на попутный
транспорт. Доехав через покрытые роскошными кедрачами перевалы до
Усть-Кана, я с ходу поймал вездеход до изумительно красивого озера Аккем у
подножия Белухи. Обратно удалось спуститься верхом - у местных пастухов
нашлась свободная лошадь. Подгоняя маленькую отару, мы вышли к Катуни и
увидели на берегу живописную компанию с типично алтайскими лицами. Это были
японские туристы, сплавлявшиеся на плотах. С ними я проплыл семьдесят
километров до Чуйского тракта, сэкономив два дня пути.
Тракт, извилистая грунтовка среди белых и красных скал, привел меня в
поселок Акташ. В гостинице моим соседом оказался врач-алтаец, который весь
вечер жаловался мне на злых и агрессивных русских завоевателей, огнем и
спиртом поставивших его народ на грань вымирания. Весь следующий день я
бродил по чудесным альпийским лугам, украшенным ядовитыми ртутными озерами,
а затем "КАМАЗ", на местном жаргоне - "самолет", промчал меня по всему
Чуйскому тракту обратно вниз. Пока редкие лиственничники и пустынные степи
Центрального Алтая плыли за окном кабины, а густой шлейф пыли заставлял
взлетать пасущихся у дороги журавлей-красавок, шофер с обидой рассказал мне
про злых и неблагодарных алтайцев, которые обстреливают на тракте машины и
выживают русских. И это - вместо благодарности за среднее образование,
бесплатное здравоохранение и платное электричество. Дорога запомнилась как
бесконечное чередование скальных карнизов - "бомов", заросших густейшей
тайгой горных кряжей и широких лугов, сплошь залитых оранжевыми "жарками".
Трясясь в автобусе на Телецкое озеро, я познакомился с вертолетчиками,
которые подбросили меня на реку Чулышман. Это был санитарный рейс -
забирали туриста-водника, получившего травму при сплаве. Место в его
байдарке, естественно, освободилось, и половину следующего дня я вертелся в
тучах брызг среди порогов нижней части реки. Потом течение стало спокойнее,
и к вечеру мы были в устье. Отсюда маленький теплоходик провез нас по всему
озеру. В серебряной воде отражались высоченные отвесные берега, покрытые
тропически густой зеленью. Узкие каньоны уходили вверх, и цепочки водопадов
искрились между тонкими полосами тумана. Синие пихтарники оказались сырыми,
как амазонская сельва. Орхидеи-башмачки светились в тени кедровой чащи.
Нигде не видел таких красивых таежных лесов, как на Алтае.
К сожалению, была уже середина июня, и времени у меня осталось совсем мало.
Я успел еще съездить в Чемал, пройтись по берегам Катуни, мчавшейся сквозь
лабиринт крошечных скалистых островков, каждый из которых был украшен
аккуратным пучком сосен. А к концу следующего дня уже глядел из окна вагона
на западносибирские равнины.
По дороге на Тянь-Шань я сделал четыре коротких остановки. Первую - на
степных Кулундинских озерах, где литровая банка клубники "Виктория" стоила
сорок копеек (с тарой). Вторую - в Казахском мелкосопочнике, уютной стране
разноцветных каменистых холмов, населенных сайгаками, дрофами-красотками и
каракуртами. Третью - на берегу Балхаша, в Бетпак-Дале. Эта гипсовая
пустыня, всюду описываемая как скучная и безжизненная, оказалась
красивейшей местностью с интереснейшей флорой и фауной. Четвертая остановка
была в желанной для наркоманов Чуйской долине, оказавшейся, наоборот, очень
скучной. Единственное, что там водилось - это саранча. Ее стайки при каждом
шаге с громким треском разлетались из-под ног и прятались в густых куртинах
анаши.
Во Фрунзе я попал в самый разгар узбекско-киргизского конфликта, но на сей
раз события как-то прошли стороной. Путешествие по Внутреннему и
Центральному Тянь-Шаню обошлось без эксцессов, если не считать случая в
автобусе Чолпон-Ата-Пржевальск, когда одного из пассажиров стошнило прямо
на мой многострадальный рюкзак. Мы с уже известным читателю Витей Лесиным
вдоволь нагулялись среди ледников Тенгри-Тага, красных скал Джеты-Огуза и
ельников Терскей-Ала-Тоо, но вот при возвращении случилась "нескладуха".
Из-за рухнувшего моста пришлось сто пять километров идти пешком, чтобы
успеть в Алма-Ату к самолету. К счастью, рюкзак был уже пустой. За полдня и
ночь я добрался до Кегена, казахского поселка близ знаменитых
Чарын-Темирликских каньонов.
Эти места мне были хорошо знакомы. Однажды я прилетел в Казахстан в начале
апреля, рассчитывая на теплую погоду. Но необычно резкое похолодание
заставило меня ночевать в междугородних автобусах, каждый день оказываясь
на новом месте. Так мне удалось побывать на Курдайском перевале, где весной
цветут все красивейшие в мире виды тюльпанов, в Джунгарском Алатау, на
озере Алаколь и так далее, при этом ни разу не простудившись.
...Итак, в последний день июня я доехал до Алма-аты. Сил едва хватило на
то, чтобы доползти до базара. Ранняя дыня быстро восстановила мое
самочувствие. Прокатился в Медео, еще раз зашел на базар и, скупив
абрикосов и черешни на все оставшиеся деньги, улетел в Москву. В результате
месяца гонки на тепловозах и прочих транспортных средствах я день в день
успел туда, куда меньше всего на свете хотел попасть - в Советскую Армию.
Но об этом - в следующей истории.



                                  Уик-энд,

                              история седьмая,
                  в которой автор слышит зов боевой трубы.

Ошибки систем обнаружения, наведения и целеуказания.
Ошибки систем ОНЦ подразделяются на два класса: ложные тревоги и пропуски
цели.
Наставление по радиоэлектронной борьбе для аэродромных служб, глава 6
параграф 14 п. 6.

Выпив в поезде несколько ящиков водки, мы с опухшими мордами нестройной
колонной вступили на территорию Шаул...ского аэродрома. Литовские ребятишки
кидали в нас яблоки, крича "оккупанты, идите домой!" Мы с тоской
оглядывались по сторонам, предвидя долгий месяц голода и муштры.
Саша Безпелкин обладал очень тонкими ушами и умел сворачивать их в
трубочку. Демонстрируя этот фокус всем офицерам по очереди, он сумел в
первый же день устроиться судомойкой в столовую. Мы молча завидовали.
Однако вечером выяснилось, что кормят, как на убой. И вот бедный Безпелкин
мыл горы посуды, пока мы проводили время более приятным образом: начались
нелегкие курсантские будни.
Работы для нас в части не было никакой. С утра мы плотно завтракали, потом
ехали на летное поле. Деловые ребята "шакалили" по аэродрому, скупая и
воруя все, что попадалось на глаза - летные куртки, парашютный шелк,
радиодетали. Более ленивые загорали на солнышке или собирали землянику в
окрестном лесу. После роскошного обеда мы играли в карты или забивали козла
до ужина, а потом шли в самоволку.
Сначала городская публика встретила нас криками про пакт
Риббентропа-Молотова, но мы ответили заранее выученной фразой "Labas
Denas!" ("Добрый день!"), и вскоре уже сидели в лучшей Шаул-ской пивной. На
третий день, когда моральное разложение достигло апогея, в нашу казарму в
час ночи пожаловал грозный полковник Нахрапов.
В казарме было немноголюдно. Мы с другом Игорем смотрели западногерманское
телевидение. Игорь уже проиграл мне в "двадцать одно" свою кружку, и
поэтому, чтобы приготовить коктейль, вынужден был поочередно тянуть
"Ркацители" и ликер "Vana Tallinn" прямо из горлышек. Я лениво точил о
брусок купленную в городе финку. Полковник замер, уставившись на нас
выпученными глазами. В этот момент из спального помещения донеслись
позывные "Голоса Америки", и Нахрапов бросился туда. Почти все койки
пустовали, лишь на одной сидели несколько ребят, слушая радио, а с двух
дальних слышался странный шум. Комполка с ужасом глядел на разбросанные по
полу предметы женского туалета, потом завизжал:
- Рота, подъем! Боевая тревога!
На следующий день двое любителей "клубники" получили по трое суток губы, и
мы были вынуждены открыть оборонительные военные действия. Сначала кто-то
нечаянно сорвал в истребителе рычаг аварийного открытия люка, и новенький,
только что с завода самолет остался с развороченной носовой частью. Потом
на казарме вместо советского флага появился литовский. Прогуливаясь по
военному городку, я встретил несчастного, забитого "урюка", как называют
офицеры солдат из Средней Азии. Парнишка оказался жителем Каракалы, в
которой у нас, как выяснилось, была куча общих знакомых. Я вынес ему из
офицерской столовой мешок хлеба и в знак благодарности получил пакет
порошка, который в милицейских протоколах именуется "наркотик типа терьяк".
Большая часть порошка была высыпана в борщ Нахрапова, когда он решил
перекусить перед встречей комиссии из штаба округа. "Наш человек в
столовой" Безпелкин хитро улыбался, когда совершенно "поплывший" полковник
повел комиссию не на летное поле, а в сторону нашей казармы. Под литовским
флагом несколько курсантов тренировались, пуская из самодельной пращи
пустые бутылки в бюст Ворошилова. Из открытых окон неслась исполняемая на
рояле в четыре руки мелодия "семь-сорок". В этот драматический момент
Нахрапов упал на руки председателя комиссии и уснул.
Больше всех, как обычно, пострадал я, хотя ничего такого не делал.
Подумаешь, отрабатывал технику скалолазания на фасаде казармы. И за этот
пустяк - наряд! Мало того, пришлось мыть пол в офицерской уборной на втором
этаже здания штаба. От обиды я отвернул все краны, какие сумел найти. На
первом этаже всплыли даже сейфы. "Кто открыл краны?" - спросил меня
разъяренный Нахрапов. Я объяснил, что пришел какой-то подозрительный
литовец и пустил воду. "Что же ты их не закрыл?" - заорал полковник.
"Приказа не было" - ответил я.
Три наряда он мне все-таки вкатил. Отбывать их совершенно не хотелось. К
тому же на завтра планировалась присяга, а клясться в верности КПСС и
социализму как-то неприятно. Непрерывная пьянка в городе стала надоедать, а
в части ребята либо забивали косяк, либо смотрели бесконечную порнуху по
телевизору. Короче, пришла пора "штыки в землю". Тут Игорь очень кстати
схватил алкогольную интоксикацию, его отправили домой, а меня он попросил
назначить сопровождающим. На квартире у одной нашей Шаул...ской знакомой он
мгновенно выздоровел, и через два дня мы, простившись со всеми друзьями в
Шауляе, поехали на знаменитую Гору Крестов, потом в Тракай, Вильнюс и
оттуда в Москву.
В том году мне пришлось еще много путешествовать - от Эстонии, где живут
самые красивые в Союзе блондинки, до Молдавии, где самые красивые брюнетки.
Но поскольку тема этой книги - восточная часть страны, то мы пропустим и
фиолетовую сказку белых ночей во фьордах Баренцева моря, и неистовые краски
золотой осени на горных озерах Кавказа, и архитектурные памятники Соловков,
Кижей, Валаама, Сванетии, Пскова, Чернигова, и уютные долины Хибин. На
дворе уже январь, и слякотная московская зима посыпает для вида снежком
грязные улицы.
Я сидел дома, строча черновик дипломного проекта. На столе передо мной в
стеклянной банке лежала куколка бабочки, три недели назад извлеченная из
холодильника, где проходила зимовку. Со дня на день бабочке предстояло
вывестись и летать по квартире, питаясь раствором сахара и напоминая о
приближающейся весне. Пока что весна казалась несбыточно далекой. Я
настолько закрутился среди всевозможных дел, (помимо института, я работал
еще в двух местах, и в каждом из них не знали про другое), что даже поездка
за город в выходной не удавалась уже почти месяц. К тому же снег под
Москвой почти стаял, и не было надежды хоть раз прокатиться на лыжах в эту
зиму.
Радиоприемник, висевший за стеной, закончил треп о "главном событии
международной жизни" - тридцатом заявлении Горбачева по поводу положения в
Персидском заливе, и я прислушался, ожидая прогноз погоды. Но вместо этого
диктор бесстрастным голосом сообщил, что начавшееся извержение Авачинского
вулкана не угрожает безопасности Петропавловска. Через пять минут я уже
бежал оформлять командировку в погранзону, а перед моим мысленным взором
проносились жуткие картины лавовых рек, сжигающих городские окраины.
До тех пор я семь раз летал на Дальний Восток или обратно, и всегда по
дороге видел что-нибудь интересное. На этот раз почти весь полет проходил в
условиях полярной ночи, так что ничего особенного ожидать не приходилось.
Но где-то над Оймяконом за окном ненадолго рассвело, и я увидел внизу
удивительный пейзаж. Горные хребты, сочно-розовые в лучах низкого солнца,
причудливо ветвились, словно морозные узоры на стекле, а между ними
змейками извивались синие полоски пойменного леса вдоль замерзших притоков
Индигирки. С высоты восьми тысяч метров было отчетливо видно, как в узком
каньоне лопнула гигантская наледь, и потоки прорвавшейся из-под нее речной
воды устремились вниз по руслу. Я поклялся себе, что обязательно доберусь
летом до этих мест. В девять вечера самолет развернулся над
Петропавловском, и я приник к иллюминатору, высматривая огненный цветок
лавового фонтана. Но его не было.
Мой друг Серега стал лидером "зеленого" движения Камчатки. Он развернул
бурную деятельность по борьбе с золотодобытчиками и лесосплавщиками и был в
курсе всех новостей. За прошедшие три года на полуострове многое
изменилось. Передовые отряды наступавшего массового нашествия туристов уже
достигли этих чудесных мест. Медведей перестреляли на желчь, пользующуюся
спросом у японцев; соболей, рысей и росомах - на меха для американцев. В
народе ходили мрачные слухи о скорой отмене режима погранзоны.
Рассказал Серега и об извержении. Маршрут к подножию Авачи был любимой
трассой лыжных прогулок горожан. В то воскресное утро по нему катались
сотни людей. Когда раздался взрыв и над вулканом взметнулась на высоту
двадцати тысяч метров пепловая туча, все с открытыми ртами смотрели на
происходящее. Через несколько минут мелкий черный песок начал сыпаться на
снег. Пепел на ощупь напоминает наждак, и, когда горожане на своих
пластиковых лыжах вернулись домой, у многих от лыж оставались одни
крепления.
К моему приезду все покрыл свежий снег, и по накатанной лыжне я преодолел
плавный тридцатикилометровый подъем за четыре часа. Ярко светило солнце,
лесотундровые синицы - сероголовые гаички перекликались в ажурных ветвях
каменных берез. Было всего на несколько градусов холоднее нуля.
Единственное, что портило настроение - сам вулкан. Его вершина дымилась, на
склонах виднелись темные потђки свежей лавы, но больше никаких признаков
жизни он не подавал. С пятого по десятый километр пути я был совершенно
уверен, что опоздал и извержение кончилось. Потом стал слышен неровный гул,
а когда по откосу горы в белом снеговом облаке пронесся мощный камнепад,
сомнений не оставалось: что-то интересное там явно происходило. Лыжня
пропала, но по плотному снегу было легко бежать даже на подъем.
Когда-то вершина Авачи была уничтожена сильным взрывом. В образовавшейся
огромной воронке позже вырос внутренний конус, и гора стала как бы
двухэтажной - такое часто случается с вулканами. Уступ "первого этажа" в
одном месте разрушен глубоким оврагом, и там стоит маленькая избушка с
печкой. В ней я переночевал, хотя доносившиеся сверху громовые раскаты
здорово мешали спать.
С трудом дождавшись рассвета, оставил в избе рюкзак и лыжи и полез вверх по
ровному склону, прыгая в сторону от катившихся сверху камней. Восходящее
солнце обрушило потоки света на заснеженный мир, залив розовой и золотой
акварелью блестящую гладь океана, ребристый пик соседнего Корякского
вулкана и длинный столб клубящегося дыма надо мной. По мере подъема грохот
все усиливался. Каждый раз казалось, что дальше уже некуда, что такой силы
звука просто не может быть. Но еще десяток метров, и гром становился даже
мощнее. Как ни странно, ничего особенного на вершине при этом вроде бы не
происходило. Я взобрался на край кратера, и лавина звуков хлынула на мои
барабанные перепонки: глухие удары, рев, вой, дикий стон рвущегося и
корђжащегося камня. Золотисто-желтой чаши, привлекавшей туристов многие
годы, не было. Вместо этого передо мной колыхалось взлохмаченное озеро
полузастывшей лавы. Ее поверхность непрерывно дрожала, шевелилась,
дробилась на куски. Сверху лава остыла и была твердой, как асфальт, но в
глубоких трещинах еще светилась темно-красными прожилками. Чудовищное
давление медленно выжимало вверх эту плотную, почти уже окаменевшую массу,
заставляя ее ломаться, крошиться, трепетать и медленно вытекать по одному
из склонов широким черным языком. Долго находиться на вершине было
невозможно - начинали мучительно болеть уши от отчаянного крика терзаемого
базальта. Быстро сделав несколько снимков, я снял оказавшуюся ненужной
каску и бегом скатился вниз, к избушке. Там, пообедав банкой сосисок, одел
лыжи и помчался под уклон обратно в город. День подходил к концу.
Аккуратные конуса вулканов стали ярко-малиновыми, а потом снизу вверх по
склонам поползла синяя тень. Полюбовавшись с последнего холма игрой красок,
я сел на автобус и благополучно вернулся домой.
На следующий день мне пришла в голову идея попробовать снять то же самое с
вертолета. Я отправился в Халактырский аэропорт и был совершенно поражен
произошедшими там изменениями. Авиация Камчатки практически полностью
переключилась на обслуживание туристов. Было воскресенье, и каждые
несколько минут с Халактырки стартовали набитые народом "борта" на
Курильское озеро, в Кальдеру Узон и другие интересные места. Если три года
назад мне потребовалось десять дней и двести рублей, чтобы попасть в Долину
Гейзеров, то теперь на это нужно было тысячу рублей и два часа. На облет
Авачи я устроился зайцем за двадцать минут.
К этому времени извержение действительно почти кончилось. Лава, видимо,
совсем остыла. Ее гофрированная поверхность побурела и не шевелилась. Со
стороны бывший кратер напоминал чашку с кофе, пролившимся с одного краю.
Впрочем, грохот и запах серы доносились даже в кабину. Открыв окно, мы от
души нафотографировали дымящийся вулкан и улетели. Мне очень хотелось
слетать еще на кальдеру Ксудач, которую приходилось видеть только с
воздуха, но на это не было денег.
Напоследок я решил прогуляться по городу. Там изменений было мало. Наиболее
похожие на бараки жилые дома украсились яркими надписями типа: "Памятник
гражданской архитектуры. Эпоха КПСС. Охраняется госу-дарством." Большинство
столовых почему-то исчезло. Я с трудом нашел работавшую