уже не со злостью,  а с жалостью. - А
говорите, вам не четырнадцать лет.
     - Я  не  могу  убить  человека,  даже  если он целится в меня,  -
сказала Мария Станиславовна.
     - Потому  и  не  можете,  что  жизни  не  знаете.  -  Коля  давно
подозревал, что докторша никакая не взрослая, а просто большая девочка
вроде  Раи.  -  Он же не только целится,  он убьет!  У меня батька был
никакой не большевик, а просто паровозный машинист с депо Симферополя.
Но  белые  не  стали  разбираться,  большевик не большевик.  Локомотив
неисправный - на семафоре повесили.
     Марии стало как-то вдруг одиноко и холодно.
     - Боже...  как ты продрог!  - Она стала согревать руки мальчика в
своих ладонях. Руки были жесткие, в цыпках: он все делал в санатории и
за дворника,  и за уборщицу.  - Постарайся понять:  если  одна  собака
взбесилась, ты же не станешь убивать всех собак. Вильям Владимирович -
морской офицер.  Он попросту не мог быть там, в Симферополе, он воевал
в море.
     - Воевал?!  -  у  Коли,  как  всегда,  когда  он   особенно   был
взволнован, лицо покрылось красными пятнами. - Ваш Вильям Владимирович
палач из контрразведки!
     - Он служит в контрразведке?
     Ей никогда это не приходило в голову. Никак не могло прийти. Виля
и контрразведка?! Мальчишка просто слышал звон...
     - Пусть вам дядя Гриша расскажет,  как они с Гуровым его на рифах
топили - выдавай товарищей или сиди жди, пока окоченеешь от холода.
     - Ложь!  - Марии казалось,  что она кричит. На самом деле кричала
она шепотом. - Между Дубцовым и Гуровым не может быть ничего общего!
     - Только склад, - сказал Коля и осекся...
     - Какой склад?
     - Никакого склада.
     - Нет уж,  говори до конца. Если ты обвиняешь человека, так уж не
будь голословным, изволь свои обвинения доказать!
     - Мне дядя Гриша не велел говорить про склад.
     - Но ты же уже сказал.
     - А вы дяде Грише не скажете?
     - Я с детства приучена хранить секреты.
     - У  них  склад в винных погребах.  Меня дядя Гриша туда просунул
через трубу.  Ту,  что для воздуха.  Чего там только нет: сахар, мука,
сыр, масло, галеты, консервы, шоколад. Вот такие плитки! - Коля развел
руки,  как рыбак,  демонстрирующий длину пойманной щуки.  - От  одного
запаха  можно  в  слюнях  потонуть.  И  все они прячут,  чтоб заморить
голодом большевистские санатории.
     - Бред!
     - Я это слышал от них, как от вас. Он еще вас ласточкой назвал.
     - При Гурове?
     - Вы думаете - Вильям Владимирович?  Гуров вас ласточкой  назвал.
Твоя  Мария,  -  говорит,  -  первая ласточка большевистских курортов.
Только  пусть  большевики  теперь  спробуют  прокормить   ее   чумазых
кухаркиных детей.  Это он про меня! - Коля прижал к груди свой узелок.
- Так что,  прощайте,  Мария Станиславовна,  никому я на вас  с  вашим
Вильям  Владимировичем  доносить  не собирался.  Но жить с ним в одном
доме не хочу!
     Мария вырвала из его рук узелок:
     - Иди сейчас же в палату!  Сейчас же!  Я тебе обещаю - тут  будем
жить только мы: ты, я. Рая, Олюня, Сережа, Витя, Андрей, Алеша...
     - И дядя Гриша.
     - И дядя Гриша!  - у Марии сорвался голос. - Оставь меня в покое!
Оставьте все меня!
     Коля не стал больше испытывать ее терпение,  повернулся и побежал
через заросли обратно к санаторному корпусу.
     Его узелок остался у Марии в руках.

        "ИЗ ХРОНИКИ СЕМЬИ ЗАБРОДСКИХ"

     Мария не  могла  так ошибиться в Виле.  Сколько она помнила себя,
столько же она помнила его.  Когда Маша и Виля впервые встретились, он
был  подростком,  как Коля,  а Маша - как Олюня,  совсем еще маленькой
девочкой.  Его отец был капитаном судна, на котором ее отец, Станислав
Казимирович   Забродский,  плавал  когда-то  в  начале  своей  карьеры
корабельным доктором.  Дубцовы вообще потомственные  моряки.  Дед  был
участником обороны Севастополя,  героем Крымской войны, Виля чуть было
не нарушил этой семейной традиции  -  с  детства  к  нему  привязалась
болезнь легких.  Но крымский воздух и искусство профессора Забродского
помогли ему избежать самого страшного  -  "процесса".  Воспитываясь  в
семье профессора,  в доме Забродских,  Виля свою болезнь "перерос",  и
его  приняли  в  морской  корпус.  Пожалуй,  именно  Вилино   чудесное
исцеление   натолкнуло   Станислава   Казимировича  на  мысль  открыть
собственный   климатический   курорт   для   предупреждения   детского
туберкулеза.
     И этот самый Дубцов прячет продовольствие от больных детей?!  Он,
который  всегда  являлся  по  первому  зову  о  помощи,  откуда  бы ни
послышался зов.  Во время Балканской войны,  последней на счету, летом
1913  года  лейтенант  русского  флота  Дубцов  на  свой страх и риск,
вопреки воле начальства,  доставил в страдающую Болгарию  госпитальное
оборудование  на  канонерской  лодке.  Мария  сама  слышала об этом от
болгарина,  болгарского моряка, который недавно, в восемнадцатом году,
гостил  в  их  доме  вместе  с  Дубцовым.  Кажется,  его  звали  Райко
Христов...
     Мария поймала себя на слове "гостил".  Какие все довоенные слова!
Если бы об этом госте пронюхал какой-нибудь Гуров,  Виля угодил бы под
военно-полевой суд.
     Нет, нет, это несовместимо: Виля и Гуров! Но может, она, Мария...
попросту  говоря,  пристрастна.  Ведь  это  его отчеты о плаваниях она
вырезала  из  "Статистических  сборников  Российского  географического
общества"  и вклеивала в альбом,  как институтка стихи.  А однажды она
прочитала в тех  "Сборниках",  что  за  заслуги  перед  географической
наукой  лейтенант Дубцов награжден медалью Семенова-Тян-Шанского.  Она
гордилась этой его медалью больше,  чем его же крестом и  кортиком  на
анненской ленте, полученными за храбрость в войне 1914 года.
     Да! Конечно,  ей трудно судить о Виле беспристрастно...  Но папа!
Когда  папе надо было посоветоваться со своей совестью,  он звал Вилю.
Так было,  когда папу назначили генерал-инспектором санитарной  службы
флота.  При первой же инспекции он обнаружил не только антисанитарные,
но и вообще нечеловеческие условия содержания военных моряков.  Гнилая
червивая  пища,  кишащие паразитами кубрики и гальюны,  издевательства
над матросами и мордобой. Папа рассказывал, как он подал тогда протест
морскому  министру  Григоровичу  и  как  его  протест  пошел гулять по
канцеляриям. И тогда генерал решил посоветоваться... с лейтенантом. Он
заперся  в  своем  домашнем кабинете с Вилей Дубцовым.  Мария не могла
слышать,  о чем они там говорили.  Она знает  только  одно:  это  Виля
сказал  папе,  что  Григорович  намеренно  маринует его протест.  Ведь
матросы и сами жалуются.  Признать правоту  профессора  Забродского  -
значит,  признать,  что требования матросов справедливы. Этого министр
не сделает никогда,  сказал Виля,  и папа на Вилю накричал. Он кричал,
что дойдет до самого царя - и справедливость восторжествует!  Но очень
скоро папе пришлось убедиться,  что Виля был прав. Царская охранка как
раз  в  это  время  готовила  грандиозную расправу над матросами всего
Черноморского флота.  Провокаторы из меньшевиков и эсеров донесли, что
готовится вооруженное восстание на кораблях "Иоанн Златоуст", "Синоп",
"Три   святителя",   "Евстафий",   "Пантелеймон",   "Кагул",   "Память
Меркурия".   Сто   сорок   три   матроса   были   схвачены  и  преданы
военно-полевому суду.  По приказу царя коллегию  военно-полевого  суда
возглавил  морской  министр  Григорович.  Тот самый,  кто так безбожно
мариновал протест Забродского.  Пока профессор писал протесты,  царь и
его  министр  готовили  физическую  расправу.  Забродский  протестовал
против мордобоя,  а коллегия военного суда приговорила  17  моряков  к
смертной казни, остальных ожидала каторга...
     Утром 24 ноября 1912 года лейтенант  Дубцов  пришел  на  квартиру
генерала Забродского в Севастополе, и они снова заперлись в кабинете.
     - Сегодня ночью, - сказал Виля, - приговор приведен в исполнение.
Матросы  расстреляны  и  зарыты  на  мысу близ Херсонесского маяка.  В
одного из них,  большевика Лозинского,  солдаты  отказались  стрелять.
Капитан   Путинцев,   который  командовал  расстрелом,  застрелил  его
собственноручно.
     В этот   же   день   генерал-инспектор  санитарной  службы  флота
профессор санкт-петербургской Военно-медицинской  академии  Забродский
подал в отставку и никогда больше не надевал военный мундир.
     А Виля?.. Виля его подвел. Сам он не ушел из военного флота, хотя
мог бы заниматься наукой, плавая на гражданских судах.
     "Да-а... Вот тогда,  наверно,  началось падение Вили  Дубцова,  -
подумала  Мария.  - Виля не подвел папу,  а предал...  Но папа,  с его
прекраснодушием, не понял этого и не осудил".
     "Если такие,  как Виля, уйдут из флота, - говорил он, - кто будет
защищать  Россию  на  морях?  Царь?  Министр  Григорович?  Или   палач
Путинцев?"
     И вот, оказывается, Виля, как тот Путинцев - палач!

        ""ВЫ ДОЛЖНЫ МНЕ ВЕРИТЬ СЛЕПО""

     Дубцов брился  в  мезонине,  в  небольшой  комнатушке  с  покатым
потолком.  Он  был  в  брюках  профессора  Забродского и в своей белой
рубахе с твердыми манжетами. Пиджак от папиного костюма, единственного
не выменянного Марией на еду, висел на спинке стула.
     Мария по винтовой лестнице взбежала наверх:
     - Уезжайте! Я прошу вас! Я так хочу!
     - Раньше вы не хотели, чтоб я уезжал.
     - Я молила бога, чтобы вы успели уехать.
     Дубцов улыбнулся:
     - Кажется,  я уловил вашу логику.  Все,  что вы говорите, следует
читать наоборот.
     - Все!  Все  в  жизни  следует читать наоборот!  Это даже мальчик
знает,  Коля, в свои четырнадцать лет! - Мария почти кричала, прижимая
к  груди Колин узелок с вещами.  - Вас в первую очередь следует читать
наоборот! Почему вы мне не сказали, что служите в контрразведке?
     Лицо Дубцова стало до безжизненности серьезным:
     - Я имел честь вам заметить,  Мария Станиславовна,  что  выполняю
свой долг. Вам это, помнится, не понравилось.
     - Еще бы! Если это долг палача!
     - Вы  прекрасно  знаете,  что  я не палач.  Хотя был один случай,
когда мне приказали расстрелять человека, но...
     - Вы говорите о болгарине?..
     - Вы знаете, о ком я говорю. Не стоит повторять. Я не уверен, что
нас не подслушивают.
     - Здесь некому подслушивать!
     - А кто вам сказал, что я служил в контрразведке?
     Мария только сейчас заметила,  что так и пришла  сюда  с  Колиным
узелком.
     - Коля в погребе слышал ваши разговоры с  Гуровым.  Мы  с  детьми
взвешиваем  крохи  на  аптекарских  весах,  а  вы  с  Гуровым сидите в
подполье на мешках с сахаром,  как собаки на сене!  Как вы могли?! Как
могли вы,  Вильям Владимирович,  выбрать такой бесчестный вид оружия в
борьбе с большевиками:  "...морить голодом кухаркиных детей!"  Стыдно,
Вильям  Владимирович!  Стыдно воевать с больными детьми.  У этих детей
есть  свой  враг,  понимаете?  Страшнее   всех   ваших   бронированных
дредноутов!  Могу  вам  его  показать в микроскоп.  Против этого врага
здесь одна женщина.  Я!..  Я  их  сберегла  до  конца  войны...  двоих
схоронила...  А  вы!  Здоровые взрослые мужчины...  Уходите!  Я вас не
люблю!
     - Я вас тоже люблю.
     Мария замерла, прижавшись к стеклу окна, как застигнутая взглядом
божья  коровка.  Она боялась посмотреть на Дубцова.  А вдруг он ничего
этого не говорил?  Ей показалось?  Или,  наоборот,  он сказал это. Что
тогда?..
     Заскрипели доски пола.  Мария вытянула вперед руки, отгораживаясь
от приближающегося Дубцова Колиным злосчастным узелком,  как вдруг луч
солнца стрельнул  сквозь  оконное  стекло  -  и  в  манжетах  старшего
лейтенанта вспыхнули рубиновые якорьки.
     - Как?  У вас снова эти  запонки?!  Значит,  болгарин  здесь?  Он
вернулся?!
     - Этот человек никогда не вернется. Море не возвращает...
     - А кто же вам вернул запонки?
     Нет, это уж никак не укладывалось в голове.  Дубцов тогда,  когда
прятал  болгарина,  переодел  его  в  свой костюм,  рубаху,  отдал ему
запонки с  якорьками  -  подарок  отца...  Не  мог  же  он  потом  его
расстрелять и вернуть себе запонки!..
     Дубцов надел пиджак и рубиновые огоньки погасли.
     - Вы должны мне верить слепо, - сказал он тоном, отсекающим любые
возражения.  - Слепо!  Не думая!  Не спрашивая ничего!  - Он вынул  из
кармана брюк браунинг, проверил обойму, загнал в ствол патрон, сдвинул
предохранитель,  переложил браунинг в карман пиджака. - Другого выхода
у  нас  с вами нет.  Если себя не жалеете,  пожалейте Колю,  ему этого
подслушивания не простят.

        ""СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ""

     Гриша в белом халате и докторской шапочке внес  в  столовую  суп.
Облачко пара с запахом лаврового листа вознеслось к потолку,  к дырке,
сквозь которую росло дерево,  стоящее посреди столовой  в  кадке.  Все
дети дружно сглотнули слюнки.
     - Ополоник,  - скомандовал  Гриша  и  протянул  к  Коле  руку  за
половником.
     Коля даже не посмотрел в Гришину сторону. Упорно пряча взгляд, он
бессмысленно переставлял хлебницу: то на край стола, то на середину.
     - Нашкодил? Ну, признавайся - нашкодил?
     Коля рванулся,  выскочил из столовой. Гриша догнал. Взглянул Коле
прямо в глаза.
     - Сказал?  По  глазам  вижу,  что  рассказал докторше.  А она ему
скажет, Дубцову!
     - Ну и пусть скажет! Пусть он катится отсюда колбасой!
     Гриша сорвал с себя докторскую шапочку и стал ее топтать:
     - Что я наделал?! Что натворил?! Связался черт с младенцем!
     Не снимая халата, бросился в дом к Марии.
     - Вы уже передали Дубцову то, что вам Коля рассказал?
     Мария кивнула - она абсолютно не умела лгать.
     - Я  должен  был  сам вас предупредить.  Так нет же,  гордость не
позволила,  не дай господь,  вы подумаете,  что  я  клепаю  на  вашего
Вильяма Владимировича,  потому что он - это "Он". Что теперь будет, вы
понимаете?  Вы ему сказали,  он Гурову скажет,  а у Гурова целая банда
прячется в пансионе мадам-капитан.
     - Вильям Владимирович сам просил никому не говорить.
     - Просил?  Еще бы он не просил!  Да если вы раззвоните, их завтра
же к стенке прислонят в ЧК. Это же террористы. Их на фронтах разбили -
они  ушли в подполье,  объявили белый террор.  Вы думаете,  там только
продукты,  на этом складе?  Как бы не так - динамит и гранаты!  И  они
потерпят,  чтобы  ЧК  это  все  накрыла?  Первое,  что они сделают,  -
поубивают свидетелей!  Себя не жалеете, хотя бы о Коле подумали. Да он
его просто придавит, как жучка в аллейке, ваш Вильям Владимирович!
     - Подите прочь!
     Мария протянула руку в сторону двери.  Глаза у нее были круглые и
совершенно неподвижные.
     Гриша пробкой  выскочил  в  коридор,  швырнул  скомканный халат в
открытую дверь амбулатории и,  выбежав из корпуса,  зашагал прямиком к
арке  ворот...  но  вовремя вспомнил,  что Дубцов может его увидеть из
окна мезонина, и нырнул в кусты...
     Прячась за  кустами,  Гриша добежал до ограды санатория,  перелез
через нее и спрыгнул в заросли можжевельника.
     Тут его кто-то поймал за ногу:
     - Далеко собрался?
     - Это вы, господин Гарбузенко?
     - Что за привычка спрашивать,  когда надо  отвечать?  Гражданская
война  кончилась,  я  лег  себе под заборчиком отдыхать,  а ты на меня
сверху падаешь. Что? Ворота забыли проделать в заборе?
     - Ну... я... чтоб офицер не увидел. Подумает - бегу доносить...
     - А ты разве не доносить?
     - Не-а... Только в лавочку за табачком.
     - А кто курит? Ты - нет. Мария Станиславовна?
     - Ну, офицер же.
     - И ты по секрету от него бегаешь ему же за табачком?
     Гарбузенко постукал  себя по животу костяшками пальцев:  звук был
такой, будто он стучит в дверь.
     - Что у вас там?
     - Гроб с музыкой, - распахнув бушлат, Гарбузенко показал маузер в
деревянной кобуре. - Ну? Будем говорить... или слухать музыку?
     - В город шел, в этот... красный ревком.
     - Ну я - ревком. Слухаю вас.
     Гриша даже не удивился. Наоборот, только теперь все стало на свои
места.  Значит, человек, с которым он плыл на "Джалите", действительно
не был греком Михалокопулосом,  это  был  болгарский  коммунист  Райко
Христов,  и  запонки  с  якорьками,  которые  он  перед  смертью успел
передать Грише,  послужили паролем для  Гарбузенко,  который  тоже  не
контрабандист, не налетчик, а возглавляет здешний подпольный ревком.
     Гриша затарахтел, как пулемет:
     - Коля  доведался,  что  офицеры тут прячут продукты,  а докторша
брякнула Дубцову. Они их убьют. И пацана и докторшу!
     Гарбузенко посмотрел  на  Гришу  так,  как  будто  перед  ним был
несмышленыш, который опрокинул банку с вареньем и прилип к табуретке.
     - А для чего я тут сижу?  По-твоему, я к этому забору приставлен,
чтоб его подпирать?  (Гриша не знал,  что на это  ответить.)  Ну  чего
глазами   блымаешь?  Никто  никого  не  убьет.  Стрелять  в  санатории
запрещено строжайшим образом. Там же дети!
     Гарбузенко сложил   табуреточкой   руки,  чтобы  подсадить  Гришу
обратно на забор. Но Гриша не спешил ею воспользоваться:
     - Обратно я не пойду. Меня докторша выгнала...
     - Я тебе не пойду!  И что значит - выгнала?  А кто будет  пацанву
кормить?  Наши  товарищи  говорят - невозможно улежать в секрете,  так
смачно пахнет от твоей кухни.
     Грише понравился такой разговор.
     "Теперь или никогда", - подумал он и начал издалека:
     - Господин!..  Пардон,  сорвалось...  товарищ Гарбузенко! Если вы
правда ревком...
     Гарбузенко положил руку на маузер:
     - Вам предъявлен мандат.
     - Еще   раз   пардон!   Просьба  к  вам,  извините,  конечно,  за
нахальство.  Дело в том,  что у меня там в  заграницах,  за  неимением
другой работы, талант открылся до коммерции.
     - У нас за такие таланты показывают небо в клеточку.
     - Жаль.  Тут как-то... ну, родным, что ли, пахнет. Даже от вашего
маузера,  товарищ Гарбузенко,  теплом тянет, как от печки в деревне. А
там...  там даже коммерция не по мне,  скучная какая-то,  все под себя
гребут.  Здесь я хоть  пацанят  накормил  супчиком,  а  там  что?  Сам
нажрался - и на бок?
     - Короче! Чего ты хочешь?
     - Можно, я останусь сестрой-хозяйкой?
     - Да хоть тетей,  - согласился Гарбузенко и вновь подставил Грише
скамеечку из рук. - Лезь домой и сиди там тихо, не рыпайся - вот и вся
резолюция.

        "ПОЯВЛЕНИЕ НОВЫХ ЛИЦ"

     У крыльца  санатория  остановилась  пролетка.   Лошадьми   правил
красноармеец в остроконечном шлеме. С пролетки сошел человек в длинной
кавалерийской шинели с  "разговорами"  -  нашивками  малинового  сукна
поперек  груди  -  и  в фуражке с красной звездой.  На тонком ремешке,
переброшенном  через  плечо,  висела  кобура  с  наганом.  Взбежав  на
крыльцо,  приезжий  снял  фуражку,  и  на  плечи  шинели хлынула волна
блестящих черных волос. Военный оказался женщиной.
     Дети, окружив  пролетку,  смотрели,  как  красноармеец-повозочный
оглаживает разгоряченных лошадей.
     - Ведерко будет? - спросил он ребятишек. - Коней напоить.
     - Будет, если сестра-хозяйка разрешит, - сказала Олюня.
     - А что, вредная тетка? - спросил красноармеец.
     Все засмеялись.  Олюня побежала  за  ведром,  остальные,  как  по
команде,   повернулись   к   веранде.   С   крыльца  спускалась  Мария
Станиславовна  в  сопровождении  приехавшей   "комиссарши",   как   ее
окрестили все.
     - Я вас не понимаю,  гражданка Забродская,  - говорила она  Марии
Станиславовне,     -    отказываюсь    понимать.    Я    представитель
продовольственного и медицинского отдела Крымревкома.  Надеюсь,  у вас
не вызывает сомнений мой мандат? Вот... "выдан товарищ Тихомировой..."
     - Зачем мне мандат?  Я вам  верю.  Но  сейчас  не  так-то  просто
поднять  истории  болезни.  Я  всю  регистратуру  спрятала  под старой
рухлядью. Контрразведка интересовалась.
     - То  была  белая контрразведка.  Они не собирались кормить ваших
больных.  А  мы  для  снабже