Энгельс сказал, что он надеется, что скоро в самой России выдвинутся энергичные вожди, что вообще из-за границы руководить политическим движением невозможно, что он лично воздерживается от вмешательства во "внутренние дела" немецкой социал-демократии, хотя и не одобряет кое-чего в "Vorwarts" и т. д.

Плеханову Энгельс поручил мне передать дружеский совет: заняться главным образом достойными его научными трудами, особенно по аграрному вопросу, но не в форме полемики, а по существу. При этом Энгельс упомянул, что русские вообще очень обидчивы и что,

например, Степняк, которого он не смешивает с его entourage *, перестал бывать у него из-за пустячного недоразумения.

На прощанье Энгельс пожелал мне в моей научной и литературной деятельности не торопиться [с] печатанием своих работ и всегда иметь в запасе больше аргументов, чем непосредственно приводимые. Я констатировал, что избранная мною, как основная специальность, история логики по существу исключает возможность иного отношения к делу.

Я привел только существеннейшее из того, что мне говорил Энгельс. У него - особенно за ужином - я встречал его обычных собеседников (и собутыльников) и приезжавших в Лондон деятелей... Особенно запечатлелась в моей памяти ночь первого мая 1893 года. Уехал я - с Мендельсонами - от Энгельса уже на рассвете, Maitrunk ** был восхитителен. Пели "Марсельезу" - классическую, французскую: в Лондоне, в устах вождей международного социализма, этот гимн звучал иначе, чем в тогдашней Франции. А когда я, как-то безотчетно, стал напевать: "Wohlan, wer Recht und Wahrheit achtet..." 403, Энгельс шепнул мне: "Зачем вы бормочете эту лассальянскую подделку?" и предъявил мою вышеупомянутую рукопись... 404, удовлетворившись, однако, моим объяснением ее происхождения.

Впервые опубликовано в журнале "Летописи марксизма", М., 1927, кн. IV
Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе М., 1969

* Г. В. Плеханов принял эту характеристику, - которую Энгельс разрешил мне ему передать, когда я поставил на вид, что ведь Плеханов заинтересуется отзывами Энгельса о нем и вряд ли удовлетворится похвалами его литературному таланту, - за комплимент: ведь Гайндман отстаивает незыблемость марксизма. Но у Энгельса сравнение политического деятеля с лидером социал-демократической федерации не было комплиментом. Наоборот, в сравнении с Лассалем Г. В. Плеханов не усматривал ничего для себя лестного. (Прим. авт.)

* - окружением. Ред.
** - майский напиток. Ред.

94















Ш. РАППОПОРТ

Воспоминания о Фридрихе Энгельсе

Это было в 1893 году. Прусское правительство, чтобы достойно почтить тогдашнего наследника царского трона, позднее царя Николая Второго, изволившего удостоить Берлин своим полувысочайшим визитом, арестовало дюжину русских революционеров, в том числе мою жену Фанни Ратнер и меня (а также, между прочим, тогдашнего левого социал-демократа Парвуса), с целью высылки в 24 часа из столицы, где будущий царь не мог терпеть наше присутствие.

Заметьте, что непосредственно до ареста и высылки почти каждый из нас получил "печатное" предложение поступить за 400 марок в месяц на "службу" к гостеприимному прусскому правительству в качестве "осведомителя". В случае принятия предложения мы оказались бы достойными жить в городе, осчастливленном присутствием полувысочайшей особы. Тем, которые указали на дверь прусским шпионам, власти открыли настежь двери тюремного дома на Alexanderplatz, а затем и самой Пруссии.

Оттуда я решил через Берн поехать в Лондон, чтобы поработать в Британском музее. П. Л. Лавров мне дал короткую, но очень лестную для меня рекомендацию к Фридриху Энгельсу405, который за два года перед тем отпраздновал вместе с мировым социализмом свой семидесятилетний юбилей (Фридрих Энгельс родился в 1820 г.).

Я поспешил, конечно, по приезде в Лондон воспользоваться письмом П. Л. Лаврова. Энгельс тогда жил 122, Regent's Park Street, в особняке. Он меня принял очень любезно и так легко, по-товарищески заговорил, как будто мы были давнишние знакомые. Мне было тогда 27 лет, и я был известен лишь в интимном кругу молодых народовольцев. Ничего я тогда еще не напечатал, и меня, конечно, приятно поразил такой неожиданно

96


радушный, почти фамильярный прием. В первый же визит Энгельс сказал мне следующее: "Вот мы сидим здесь, и я не уверен, что вот-вот не откроется дверь и не зайдет Герман Лопатин". Это был намек на неоднократные бегства из царской тюрьмы и ссылки знаменитого революционера и друга Маркса и Энгельса, который в то время находился в Шлиссельбурге 406.

Тогда же меня Энгельс пригласил зайти к нему в один из ближайших вечеров. Когда я к нему явился во второй раз, он меня пригласил к себе наверх, в свой рабочий кабинет-библиотеку. Там я застал - в этот или следующий раз, не помню - Эд. Бернштейна, Элеонору Маркс, ее мужа Эвелинга, Минну Каутскую, одного австрийского товарища.

Энгельс поражал своей оживленностью, бодростью, свежим юмором. Высокого роста, стройный и здоровый на вид, он скорее походил на старого студента, всегда готового пошутить, поспорить за стаканом вина или пива, чем на семидесятидвухлетнего вождя и теоретика мирового пролетариата. Его речь была живая, даже бурная, пересыпанная остротами и едкими замечаниями о книгах, событиях и личностях.

Вспоминаю следующие разговоры и замечания. Будучи тогда в философских вопросах настроен скорее антимарксистски (я примыкал к группе молодых социалистов-революционеров, вместе с Хаимом Житловским), я добивался ответа у Энгельса на вопрос: "Как надо понять отношение между "базисом" и "надстройкой"? Есть ли между ними "статическое" отношение или "динамическое"?".

В ответ Энгельс направился к одной из полок своей громадной библиотеки и преподнес мне физику Кирхгофа, указывая на то место, где "статика" рассматривается как "один из случаев" динамики.

Не помню уже, по поводу какого выражения или замечания "о недостаточной обоснованности" Марксовой философии Энгельс даже рассердился и едко заметил, что "подобные мысли могут появиться лишь в голове русского студента". Но Энгельс немедленно смягчился, заметив: "Чего вам еще надо? У вас есть "Капитал" Маркса, Моисей и пророки! Изучайте!", и предложил мне при ближайшем свидании поставить ему какой угодно вопрос из области происхождения "идеологии", обещав показать экономическое и материалистическое происхождение данной идеологии.

97

Когда я явился на следующий раз, я попросил Энгельса объяснить мне "материалистический базис" пуританского движения в Англии. Ни на минуту не задумываясь, он мне, в течение по крайней мере часа времени, читал лекцию о тогдашнем экономическом положении Европы. Не помню теперь ни частностей, ни общего хода мыслей Энгельса, одно лишь наверное помню: культ воскресения у пуритан связывался им с крайней бережливостью английских буржуа.

Когда Энгельс кончил свою "лекцию", в высшей степени живую и занимательную, где факты и мысли лились целым непрерывным потоком, он меня спросил: "Ну, убеждены ли Вы теперь?" Я со смелостью молодого читателя "в оригинале" Канта, Гегеля и других светил немецкой философии самоуверенно ответил: "Все эти связи возможны, но надо еще доказать, необходимы ли они?". На этот раз Энгельс не рассердился и, вероятно, махнул рукой на молодого кантианца как на безнадежного идеалиста.

Мы в этот или другой вечер перешли на другие темы. Я, как ярый социалист-революционер, добивался мнения Энгельса насчет заявления старого Либкнехта на Эрфуртском съезде (см. протокол, стр. 206 407, кажется) о том, что "революционное заключается не в средствах, а в цели. Насилие в течение уже тысячелетия является реакционным фактором" (цитирую на память). Энгельс категорически заявил свое несогласие, сказав: "Маркс и я всегда оставались революционерами". И прибавил сердито: "Либкнехт может все сказать". (Интересно сопоставить это замечание с отношением Маркса и Энгельса к старому Либкнехту, которое не всегда было благоприятным.) Слова эти меня поразили, и я часто себе их мысленно повторял.

Другой раз говорили о Бакунине. Энгельс заявил с симпатией: "Он понимал Гегеля", но прибавил: "В борьбе был готов на все средства" (он при этом проявил явно отрицательное отношение к методам борьбы Бакунина).

О Лаврове: "Он наш друг, но он милый эклектик. Он нас хотел даже с Бакуниным примирить".


Энгельс хорошо отзывался о Г. В. Плеханове, противопоставляя его боевую готовность и ясность мысли примиренчеству Лаврова.


Об Ог. Конте: "Ein Esel!" * (а я в ужасе). Приблизительно то же о Лотце и современной ему немецкой философии и очень неважный отзыв о Дж. Ст. Милле. "После Гегеля никто ничего положительного (или другое в этом смысле выражение. - Ш. Р.) не дал в "Логике"".

О Марксе: "Все оригинальные мысли, вся наша доктрина принадлежат Марксу. Я ничего особенного не открыл" (таков смысл, если не буквальное заявление).

Когда я спросил, когда появится третий том "Капитала", Энгельс мне преподнес огромный том рукописей и предложил прочесть хоть одну строчку. Я ничего не мог разобрать, почерк был совсем неразборчив. "Вы понимаете теперь, - сказал Энгельс, - сколько у меня трудностей при одном установлении текста".

Других разговоров не помню. Больше не удалось видеть великого мыслителя и прекрасного человека. Я помню также, что он тогда изучал русскую экономическую литературу, - если не ошибаюсь, по вопросу об общине.

Когда я приехал в следующий раз в Лондон, великого друга Маркса уже не было в живых. Париж, 23/Х. 1927 г.

P. S. Заканчивая мои отрывочные воспоминания, за верность которых я ручаюсь, так как часто мысленно их воспроизводил, - я вспоминаю еще следующее.

"Маркс и я, - говорил Энгельс, - никогда не хотели называть себя социал-демократами, предпочитая название коммунистов. Мы уступили лишь полицейским условиям Германии", - "Вечерняя лондонская пресса продана американским капиталистам". - Энгельс очень дурно отзывался о круге, в котором вращался "prince"** Петр Кропоткин. О русской революции, о русских марксистах говорил с большим уважением, выше я уже упомянул о Плеханове. Энгельс жаловался на ослабе-

* - "олух!" Ред.
** - "князь". Ред.

99

вающую память, замечая при этом, что "память имеет определенную емкость" и что новые знания вытесняют старые. Мы вкратце касались русского движения. У меня осталось впечатление, что все свои надежды он тогда возлагал на Г. В. Плеханова и его группу.

Впервые опубликовано в журнале "Летописи марксизма", М., 1928, кн. V
Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969


















Р. М. ПЛЕХАНОВА

Из рукописи "Моя жизнь"

98

Между тем Георгий Валентинович работал не покладая рук, тут, в Божи, он заканчивал свою работу о "Родбертусе-Ягецове" 409, штудировал Маркса, но, не имея некоторых работ учителя, мечтал о том, что если попадет в большой город, то найдет их в библиотеке. Я помню, что он мечтал о том, что найдет "Святое семейство" и "К критике" *... Оставить Божи и переехать в университетский город это было его и моей мечтой.

Маркс, жизнь его, мечта о встрече с ним, о разговоре с ним не покидали Георгия Валентиновича. Ранней весной дошло до нас известие, что Карл Маркс заболел и что, возможно, он покинет гибельный Лондон и приедет лечиться на берег Женевского озера в Монтре или Кларан.

Перспектива увидеть учителя, обменяться с ним мыслями вызвала большую радость и волнение в наших душах. Георгий Валентинович часто говорил об этом счастливом моменте, о вопросах, которые он надеется выяснить себе с помощью учителя.

Наступило 1 апреля **, и В. И. Засулич и Л. Г. Дейч решили сыграть с Георгием Валентиновичем безжалостную шутку. Они приходят из Фонтанивана к нему в Божи на квартиру и объявляют, что Маркс приехал, что они добились свидания с ним и что он их ждет в такой-то гостинице. Георгий Валентинович, страшно занятый, погруженный до такой степени в работу, что не следил ни за названием месяца, ни за числами, дал себя уверить в том, что наступил желанный день, когда он сможет повидать учителя и заговорить о разных вопросах социалистической теории и практики. Да не только он, но я и Теофилия *** были далеки от мысли, что близким

101

друзьям пришло на ум сыграть с ним жестокую шутку, и мы с интересом ждали возвращения Георгия Валентиновича и наших друзей от неожиданного и многообещающего свидания.


* К. Маркс. "К критике политической экономии". Ред. 
** По-видимому, 1882 года. Ред. •• - Полляк. Ред.


Георгий Валентинович оделся как можно приличнее и пошел в сопровождении друзей. По дороге он затрагивал ряд вопросов, о которых намерен поговорить с учителем, между прочим, сколько мне помнится, среди этих вопросов фигурировал крайне близкий сердцу Георгия Валентиновича вопрос о русской общине, может ли она, если сохранится от начатого разрушения, стать исходным экономическим моментом будущей социалистической организации. Путь до мнимой гостиницы, где компания должна была найти учителя, оказался очень интересным благодаря вопросам, затронутым Георгием Валентиновичем. Но увы! Незадолго до цели, друзья вынуждены были сообщить Георгию Валентиновичу, что над ним была сыграна первоапрельская шутка! Понятно, что я лично была очень возмущена этой шуткой, Теофилия негодовала, только Георгий Валентинович был спокоен и сам шутил над собой...

Тут произошло крайнее недоразумение со стороны французского правительства. Оно выслало Георгия Валентиновича под предлогом, что он - вредный анархист, а между тем в середине 1894 года, то есть за несколько месяцев до его торжественного и смешного проезда через Францию, появилась его работа в социал-демократическом издании "Vorwarts!" - "Анархизм и социализм" 410, побившая наголову анархические теории.

Работа эта наделала много шуму, имела колоссальный успех, была в течение 95-96 года переведена на все европейские языки и появилась также на еврейском языке. В это время, т. е. в 1895 г., она переводилась на английский язык Элеонорой Маркс-Эвелинг и в 1895 г. появилась в органе "Weekly Times and Echo". В письме к Георгию Валентиновичу Элеонора писала об удовольствии, доставленном ей этой работой; она увидела в ней, писала она, "la ferule de mon рёге" *. На французском

* В данном случае - "руку моего отца". Ред.

102


языке она появилась в социалистическом журнале "Le Devenir social" в мае этого же года. Но несмотря на появление этой работы, приказ об изгнании Плеханова из пределов Франции был отменен только много лет спустя. Французское правительство не скоро простило Георгию Валентиновичу его цюрихской речи, произнесенной на интернациональном конгрессе в 1893 году412. В этой речи Георгий Валентинович выразил свое возмущение по поводу союза республиканской Франции с русским деспотом, Франции "Великой французской революции" с русским абсолютизмом.

Наш глубокий интерес был вызван рассказами Георгия Валентиновича о жизни Веры Засулич, Сергея Кравчинского, о встречах с Энгельсом, Элеонорой Маркс-Эвелинг и некоторыми членами семьи Энгельса. Он жил тогда вместе с д-ром Фрейбергером и его женой, бывшей Луизой Каутской. Отношение Энгельса к последней было глубоко отеческое. Георгий Валентинович был очарован заботливостью и добротой этого закадычного друга Маркса. Свою отеческую доброту он проявил и по отношению к Вере Ивановне Засулич, всячески заботясь о ее здоровье, о том, чтобы она лучше питалась, направлял д-ра Фрейбергера выслушать ее легкие и лечить, запрашивал Георгия Валентиновича, не нуждается ли она в материальных средствах, и готовый из своих средств уделить ей нужное 413. Об этом он говорил с Георгием Валентиновичем и писал ему.

Отеческое и любовное отношение к Элеоноре Маркс удивило и восхитило Георгия Валентиновича, а Элеонора сама произвела глубокое впечатление: умная, образованная, деятельная, она пользовалась большой симпатией в передовых кругах лондонской интеллигенции, а в рабочих кругах она была обожаема. Георгий Валентинович рассказал о том, как Элеонора во время стачки у докеров414 с женщинами из "Армии спасения" спускалась, несмотря на опасность, в глубокие приморские трущобы, чтобы поддержать стачечников собранными ею деньгами, пищевыми продуктами, одеждой, узнать об их положении и нуждах.

Вынужденное пребывание в течение всего 1894 г. в Лондоне 415, несмотря на тяжелые условия жизни, несмотря на климат сырой и холодный, сильно подняло дух Георгия Валентиновича. Разговоры с Энгельсом о

103

вопросах теории и практики марксизма оставили неизгладимый след в душе Плеханова, и, как мы узнали от Веры Ивановны, и Георгий Валентинович произвел крайне благоприятное впечатление своим умом, разносторонними знаниями на учителя. К этому времени относится сказанное Энгельсом ему и близким: "Я знаю двух только человек, которые поняли и овладели марксизмом, эти двое: Меринг и Плеханов".

Впервые опубликовано в книге: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969

Печатается по тексту книги















П. Д. БОБОРЫКИН

Из книги "Столицы мира

(ТРИДЦАТЬ ЛЕТ ВОСПОМИНАНИЙ)" 

[...] Судьбе угодно было, чтобы в Лондоне, а не в Париже жил, работал и умер тот немецкий еврей, который придал социализму научно-философское обоснование и повлиял всего больше на умы и воззрения теперешних вожаков социализма и во Франции, и в Германии, и в других странах.

С Марксом я не имел случая познакомиться в сезон 1868 года. Тогда о нем и в Лондоне говорили - даже в радикальных кружках - не особенно часто.

О нем, как личности, о его семействе, домашней обстановке, привычках, вкусах, диалектике, выходках темперамента - я много слыхал от одного из наших ученых социологов *, который подолгу живал в Англии в 70-х и 80-х гг.

От него узнал я, еще до смерти Маркса, что он успешно занимался русским языком, слышал и то, как мой знакомый застал его раз с русским романом в руках. От русского приятеля получил я и письма к старику Энгельсу 417, надолго пережившему своего друга и руководителя, Маркса. Энгельс считался всегда как бы alter ego ** знаменитого социалиста, его лейтенантом и знаменосцем.

Энгельса я нашел в самом Лондоне, в отдаленном тихом квартале, в небольшом трехэтажном доме. Он жил как человек с хорошим достатком, да и никогда не знал, кажется, нужды и заброшенности эмигранта.

Это был - в июле 1895 г. 418 - старик хорошего роста, державшийся довольно прямо, не очень седой, с головой крупных размеров, неправильными, но, скорее, симпатичными чертами лица и добродушно-игривой усмешкой бесцветных глаз. В Германии вы встречаете таких отставных профессоров.

* - М. М. Ковалевского. Ред.
** - второе "я". Ред.

105

Хотя я отрекомендовался ему по-немецки, но разговор почему-то пошел на французском языке. Энгельс говорил на нем свободно и с довольно приятным акцентом. Сидели мы в его обширном, светлом кабинете-библиотеке, вмещавшем не одну тысячу томов [...] Поговорили мы сначала о нашем приятеле, и вообще о России; Энгельс много знал о русских делах и разные слова, вроде "земство" и "община", произносил старательно и чисто. Старик разговорился и приказал подать бутылку красного вина.

Разумеется, речь зашла об учении Маркса [...] Тут сейчас же зазвучала у Энгельса непоколебимая вера в безусловную истину того, что его учитель установил как роковой всемирный закон общественного развития. Все держится на экономических устоях. И нет в мире никаких явлений, вплоть до творчества и изящного искусства, которые не были бы прямыми продуктами материальных экономических причин.

Не желая вступать в принципиальный спор, я усомнился, чтобы одни только бытовые хозяйственные условия - заработок и кусок хлеба - сделали, например, то, что из немцев создалась первая музыкальная нация. Другие нации - французы и англичане - не приобрели таких же способностей и в сходных экономических условиях.

Энгельс пришел в волнение.

- Такого вопроса не разрешишь в полчаса! - вскричал он.

"Конечно, - подумал я, - но надо марксистам быть всегда приготовленным к подобным возражениям".

На прощание Энгельс подарил мне свою немецк