юбил и безобидный смех, и не менее смешливы были его друзья. Он охотно рассказывал о своем прошлом, особенно о его забавных моментах. Но с такой же охотой он запевал песенку или просил об этом других. Больше всего он любил английскую песню "Брейский викарий", которую перевел для "Sozialdemokrat". В ней очень весело высмеивалась политическая беспринципность служителей англиканской государственной церкви. Но он охотно пел и песни, лишенные политического содержания, в особенности радостно-сентиментальные. Особенно часто я слышал из его уст старую студенческую песню "Крамамбули".

Сэм Мур так же, как и он, пел лучше всего веселые песни, английские мелодии, которые меня особенно интересовали, так как были для меня новыми.

Позже, когда я уже глубже вошел в эту семью, и мои певческие успехи помогали поднять веселое настроение. Особенно часто требовали исполнить песню о бургомистре Чехе502. Но это уже относится ко времени моего третьего пребывания в Лондоне в 1885 г. Только тогда я узнал истинную веселость дома Энгельса. В 1881 г. она была приглушена скорбными вестями из семьи Маркса.






МАРКС И ЭНГЕЛЬС

Совсем другую атмосферу, чем в доме Энгельса, нашел я у Маркса.

Отчасти это объясняется тем, что Маркс и Энгельс во многом очень отличались друг от друга. В области политики и теории они были, разумеется, единодушны. Возможно, во всемирной истории больше нет подобного

237

примера, чтобы два таких глубоких и самостоятельных мыслителя, два таких страстных борца с молодых лет и до самой смерти сохранили такое сердечное и полное согласие. Согласие не только в мыслях, но и в чувствах, в самоотверженности и готовности помочь, в упорном сопротивлении всякому давлению, в непреклонности, в жгучей ненависти ко всему подлому, оставаясь при этом веселыми и смешливыми.

И все же, как много различий при полном согласии!

Конечно, то, что Маркс и Энгельс не были похожи друг на друга внешне, ничего не значит; Энгельс высокий и стройный, Маркс, хотя и не маленького роста, но пониже и поплотнее. Но уже эти внешние различия были связаны с разными жизненными привычками. Энгельс до конца своей жизни придавал большое значение физическим упражнениям и движению на свежем воздухе. Как часто он напоминал мне, что я не должен забывать об этом, и сетовал на Маркса, который обычно лишь с трудом мог решиться покинуть кабинет. И хотя Энгельс был всего на два года моложе Маркса, тот выглядел по сравнению с ним намного старше.

К тому же Энгельс был светским человеком. И если он еще не был им в Германии, то стал им в Манчестере, где, в силу своей профессии, принадлежал к числу посетителей биржи. Он даже держал там скаковую лошадь и участвовал в охоте на лис. Он всегда был хорошо одет, как этого требуют англичане от каждого джентльмена, придавал также большое значение строгому порядку в своем кабинете, как и подобает настоящему купцу. Маркс, напротив, выглядел, хотя и как преисполненный достоинства, но равнодушный к внешнему виду патриарх. Он не следил за фасоном своих костюмов, на его письменном столе, а иногда и стульях кабинета в пестром беспорядке были навалены книги и рукописи.

Из их переписки мы знаем также, насколько точно производил Энгельс свои подсчеты не только в политической экономии, но и в личных расходах, в то время как Маркс в этой последней области всегда был весьма беззаботен, в этом отношении он был настоящим представителем богемы.

Но и в политической экономии Энгельс превосходил Маркса постольку, поскольку он практически участвовал в капиталистическом процессе производства. Разу-

238

меется, с другой стороны, Маркс превосходил его и, вероятно, всех экономистов своего времени, не только силой абстракции, но и обширными знаниями всей заслуживающей внимания экономической литературы. Какой-нибудь Вильгельм Рошер мог прочитать еще больше книг, но он наверняка не усвоил их.

Энгельс обладал, пожалуй, более богатой фантазией, а его умственные интересы были более универсальными, хотя и Марксова универсальность была невероятно широка. Маркс был критичнее и вдумчивее, зато и работал медленнее и труднее, Энгельс - с большей легкостью. Энгельс сам говорил мне, что самым скверным его недостатком была поспешность. Отучил его от нее Маркс. Он никогда не высказывал ту или иную мысль, не проверив ее основательно со всех сторон и не проследив все ее корни и разветвления.

Когда Энгельс признался мне в этом, я вынужден был сознаться, смиренно бия себя в грудь, что тоже подвержен опасности увлечься новым открытием, не исследовав его со всех сторон. Меня от этого отучил Энгельс.

Но различия между ними имелись не только в методе исследования, но и в их политической практике. И здесь особое значение имело то, что Маркс, согласно всему, что я узнал о нем, лучше Энгельса владел искусством обращения с людьми. А это искусство чрезвычайно важно для успеха практического политика [...]






У МАРКСА

Как бы ни отличались друг от друга Маркс и Энгельс, это лишь в незначительной степени влияло на то, что в 1881 г. в их домах была разная атмосфера. Тишина, царившая в доме Маркса, в противоположность оживленности у Энгельса, проистекала, прежде всего, от того, что г-жу Женни Маркс уже поразил ужасный недуг (рак), положивший конец ее жизни в том же году, когда я и познакомился с ней. Она умерла 2 декабря 1881 г. Правда, во время моего пребывания в Лондоне этот недуг не заставлял ее постоянно лежать в постели. Состояние больной резко менялось.

Когда в декабре 1880 г. Бернштейн и Бебель посетили Маркса, они нашли ее в постели. Совсем по-другому обстояло дело, когда через три месяца я появился в доме

239

Маркса. Тогда о постельном режиме не было и речи. Много раз г-жа Маркс встречала меня в гостиной без всякого ограничения времени визита и оживленно беседовала со мной. Стало быть, она чувствовала себя намного лучше, чем во время посещения Бебеля и Бернштейна. В июне она отправилась на морской курорт (Истборн). Правда, Маркс уже тогда знал, что болезнь неизлечима, о чем он написал 20 июня Зорге. Тем не менее тяжело больная отважилась даже в конце июля поехать в Париж, к дочери Женни, откуда она возвратилась только 19 августа. Значит, о постоянном постельном режиме не было и речи. Но сам недуг, с болями и в общем усиливавшейся слабостью, оставался. Это, вероятно, крайне угнетало всех членов семьи.

Но больна была не только 67-летняя г-жа Маркс, но и ее супруг, бывший на 4 года моложе. Именно во время моего первого пребывания в Лондоне он писал своему другу Зорге (20 июня): "...продолжающиеся уже более полгода кашель, простуда, боль в горле и ревматизм вынуждают меня почти безвыходно сидеть дома и сторониться общества..."503 Ввиду такой обстановки в семье Маркса, о которой, правда, мне было известно далеко не все, я должен, по сути дела, рассматривать как высокую награду то, что Маркс вообще принял меня. Тем не менее Либкнехт намекнул мне, что у лондонцев мне придется нелегко. А в партийных кругах ходили кое-какие слухи о едкой желчности Маркса. И поэтому я вошел в комнату Маркса с сильно бьющимся сердцем. На меня даже напал страх, что я осрамлюсь, как это случилось с молодым Гейне при встрече с Гёте. Он сам рассказывает, что не нашел тогда лучшей темы для беседы, чем расхваливать сладкие сливы, которые росли по дороге от Йены до Веймара.

Но Маркс принял меня совсем не так надменно, как Гёте своего молодого коллегу, которому тогда (1824) было примерно столько же лет, сколько мне в 1881 г. Внешность Маркса показалась мне внушающей глубокое уважение, а не устрашающей. Он встретил меня дружелюбной улыбкой, показавшейся мне почти отеческой.

К моему удивлению, первая тема нашего разговора, затронутая Марксом, была не теоретической или политической, а личной. Он расспрашивал меня о моей матери.

240

В то время она пользовалась в германской партии, да и в семье Маркса, намного большим авторитетом, чем я. По моей инициативе и вместе со мной пришла она к социализму. С 1876 г. она начала выражать свои убеждения в романах, которые публиковала в социал-демократическом журнале для семейного чтения "Die Neue Welt", основанном в 1876 г. и редактировавшемся Гейзером. Тогда наша партия крайне нуждалась в писательских талантах - за исключением лириков. Наши писатели-романисты, такие, как Отто Вальстер и Карл Любек (впоследствии фиктивный свекор Розы Люксембург 504), придерживались правильных взглядов, но писали примитивно, наивно, неинтересно. И тут романы моей матери произвели впечатление сенсации. Особенно бурное одобрение принес "Стефан из Грилленхофа" с его описанием и характеристикой войны 1866 г.505 [...]

Г-жа Маркс особенно восторгалась моей матерью, и сам Маркс говорил о ней с большой похвалой. В письме своей дочери Женни он назвал "Стефана из Грилленхофа" самым значительным рассказом современности . Моя мать узнала об этом хорошем мнении из письма Фирека. В 1881 г. он поехал по партийным делам в Америку и в январе остановился проездом в Лондоне, где посетил Маркса. После объявления закона против социалистов он взял на себя руководство издательством "Neue Welt" и издал "Стефана из Грилленхофа" отдельной книгой.

Он писал моей матери 25 января из Саутгемптона: "Я тем более уверен в успехе (пропаганды Ваших сочинений в Америке), что в последний вечер пребывания в Лондоне слышал чрезвычайно благоприятное мнение о "Стефане" из источника, обычно очень скупого на одобрение. Это была семья Маркса, которая только сейчас познакомилась с Вашим "Стефаном" по отдельному изданию и буквально преисполнена похвал в Ваш адрес. Г-жа Маркс ставит Ваши описания в один ряд с описаниями Маколея, а характеристики героев и стиль напоминают ей Гёте. Маркс особенно хвалил тенденцию, которая была проведена лучшим образом, особенно подчеркивая момент борьбы, и тем самым не только заполнила пробел, но и должна проложить путь этой новой, в высшей степени отвечающей духу времени литературе. Мои рассказы о Вас были восприняты

241

с величайшим интересом, и дамы хотят теперь ознакомиться с рассказом "Пролетарское дитя" и другими Вашими произведениями".

Ничего удивительного, что ввиду такого интереса к моей матери, Маркс сразу при встрече заговорил и расспрашивал меня о ней.

Следующая тема беседы между Марксом и мной возникла, когда Маркс спросил меня, какими областями науки я сейчас занимаюсь. Обнаружилось удивительное обстоятельство, на которое я уже указывал: Маркс и Энгельс примерно в то же самое время, что и Хёхберг, а потом и я, занялись изучением первобытного общества, и как раз в 1881 г. всецело посвятили себя ему. Естественно, это послужило поводом для оживленных дискуссий.

Но беседуя с автором "Капитала", нельзя было не заговорить и об этом произведении. Я позволил себе заметить, что мы, молодежь, ничего не ждем с таким нетерпением, как скорейшего завершения второго тома "Капитала". "Я тоже", - коротко ответил Маркс. Мне показалось, что я затронул больной вопрос.

Когда я позднее спросил, не пора ли приступить к изданию полного собрания Сочинений Маркса, он сказал, что прежде все они должны быть написаны. Мы оба не подозревали, что в действительности он больше уже ничего не напишет.

В оживленной беседе с глазу на глаз быстро прошел целый час. Когда я откланивался, Маркс пригласил меня зайти вскоре еще. [...]

Во время моего первого визита Маркс избегал политических тем. В следующий раз он говорил преимущественно о политике партии в Германии. Он резко критиковал некоторых ее лидеров и, напротив, высоко отзывался о поведении немецких рабочих. [...]

Во время моих последующих визитов Маркс не всегда держался так же миролюбиво, как в первый раз. Я слышал от него образцы едкой критики и наблюдал взрывы страстного негодования. И все же никогда не видел его подлинным громовержцем. Он мог, как и Энгельс, страшно вспылить, если сталкивался с трусостью, лживостью или высокомерным невежеством. В этом уверяли меня его друзья. Но он же мог от всей души, как никто другой, смеяться над безо-

242

бидными человеческими слабостями и забавными происшествиями. И не менее - его жена. К сожалению, у меня не было возможности увидеть у них такую щедрую веселость. Их физическое состояние не позволяло ей проявиться. И тем не менее г-жа Маркс несколько раз громко смеялась в разговоре со мной - единственный смех, услышанный мною в доме Маркса.

Обе дочери Маркса, с которыми я познакомился, без устали рассказывали о порой безграничной смешливости родителей. Говорили и о безмерной доброте отца, и не только к членам семьи, но и по отношению ко всем беспомощным, нуждающимся в защите, маленьким детям, рабочим, друзьям, испытывающим трудности. Эта доброта была основой его характера, я тоже ощущал ее во время наших бесед, и она произвела на меня такое же глубокое впечатление, как необычайное богатство его знаний и острота ума. Хватило даже нескольких часов, проведенных с Марксом, чтобы ясно осознать столь же превосходящую, сколь и захватывающую силу этой могучей личности. [...]

Я уехал из Лондона, как уже говорилось, в начале июля. Когда я зашел к Марксу [...] в конце июня, он сообщил мне, что в ближайшее время отправится с женой на морской курорт.

"Я не часто видел Вас у себя", - заметил он. Это звучало как упрек и глубоко задело меня, хотя и принесло счастливую уверенность, что Маркс не считал меня нежелательным гостем. Но мне было неприятно, что он мог подумать, будто бы я не дорожил проведенными с ним часами.

В самом деле, насколько часто я бывал у Энгельса, настолько редко я посещал Маркса, но не потому, что я его боялся или чувствовал себя у него неуютно, а потому, что я узнал, что он тяжело страдает от своей собственной болезни и болезни жены и неохотно принимает гостей. А я казался себе слишком незначительным, чтобы подумать, что могу заинтересовать его. Я боялся, что надоем и стану ему в тягость. В отношении Энгельса у меня не возникало такого чувства. Это был не первый и, вероятно, не последний случай, когда чрезмерная скромность и сдержанность лишили меня ценного общения.

243

Между тем Маркс хорошо принял объяснение, что я не хотел обременять его слишком частыми посещениями. Покинув его, я решил скоро опять нанести Марксу визит, чтобы попрощаться. Но в тот день, когда я зашел, я встретил лишь Ленхен Демут, сообщившую мне, что г-н и г-жа Маркс неожиданно уехали этим утром. Это было для меня тяжелым разочарованием. Но я твердо решил, что скоро опять вернусь в Лондон, потому что, пока живы Маркс и Энгельс, я нигде больше не смогу столь многому научиться. Тогда уж Маркс не должен будет жаловаться, что я навещаю его слишком редко. Но когда я вернулся, мой великий учитель пребывал уже в стране, из которой никто не возвращается.

Тем теснее стала моя дружба с Энгельсом. [...]











ЗА СТОЛОМ У ЭНГЕЛЬСА

На сей раз Энгельс принимал меня самым сердечным образом, как сына. Само собой разумеется, что я проводил у него все воскресные дни и вечера.

К сожалению, я не досчитался в компании супружеской четы Лафаргов, переселившейся в Париж, без сожаления - Карла Гирша, Льва Гартмана и Адольфа Зорге. Не то, чтобы у меня были какие-нибудь причины сердиться на них. Нет, они просто не интересовали меня.

Но за столом у Энгельса были не только потери, но и новые лица. Прежде всего, это была Елена Демут, заменившая вышедшую в 1881 г. замуж Пумпс. Ленхен, по прозвищу Ним, добрый дух Марксова домашнего очага, переселилась [...], через год после смерти Маркса, к Энгельсу, чей дом она теперь возглавляла. Скромная, умная, она по-матерински создавала благотворную атмосферу в кругу друзей Энгельса.

Не только смерть, но и браки вводили к Энгельсу новых людей. Я приходил, естественно, со своей женой, Пумпс и Тусси - с мужьями. Как потом выяснилось, ни один из них не обогатил круг друзей Энгельса.

Супруг Пумпс, Перси Рошер, не имел ни малейшего понятия или интереса ко всему, что нас волновало. Он веселил нас иной раз, исполняя уличные и кафешантанные песенки. Казалось, они занимают его больше, чем дела, которые не процветали, что вскоре отразилось и на кошельке Энгельса.

244


Эвелинг был намного выше; блестящий агитатор и довольно хороший писатель. Но он не был выдающимся писателем, а его знания были скорее разносторонними, чем основательными. Из своих талантов он больше всего внимания уделял в конце концов артистическому. В этом он сходился с Тусси, которая была необычайно одарена артистически [...]

Кроме Эвелинга, у Энгельса бывали лишь немногие английские социалисты. Чаще всего у него можно было встретить Белфорда Бакса.

Из проживавших в Англии неангличан, кроме Шор-леммера, моей жены и меня, Энгельса одно время часто посещала графиня Шак. Она вышла замуж за швейцарца французского происхождения, Гийома, но уже не жила с ним. Она называла себя Гийом-Шак.

Г-жа Шак была в равной мере образованной и смелой женщиной, с добрым сердцем, открытым всем угнетенным, всем женщинам и рабочим. Сначала она выступала в Германии в защиту гражданских прав женщин, но уже тогда с социальным уклоном. Вскоре ее больше всего стал интересовать вопрос о проституции и спасении ее жертв. Это, естественно, привело ее к необходимости заняться плачевным положением работающих женщин и девушек. Когда в 1882 г. в Берлине создавались первые союзы работниц, они стали полем деятельности г-жи Гийом-Шак. Она основала журнал "Die Staatsburgerin" для защиты прав работниц. Она выступала на этом поприще так энергично, что в 1886 г. полиция запретила "Die Staatsburgerin", распустила союзы работниц, арестовала ряд руководительниц движения.

Тогда г-жа Шак посчитала, что прежнее поле деятельности пока что закрыто для нее. Она отправилась в Лондон, обратилась ко мне, как к редактору "Neue Zeit", и я представил ее Энгельсу, где живая, энергичная женщина стала вскоре желанным гостем [...]

Из других немцев, проживавших в Лондоне, с 1885 по 1889 гг. у Энгельса чаще всего можно было увидеть д-ра Освальда.

Андреас Шёй зашел за все время моего пребывания только два раза, да и тогда лишь по моей инициативе.

245

Некоторое время, зимой 1886-87 гг., моя жена и я вели хозяйство совместно с Шёйем и его дочерью.

У него и с его помощью я познакомился с гораздо большим количеством английских социалистов, чем у Энгельса. Наибольший интерес среди них вызвали у меня Уильям Моррис и Дж. Б. Шоу, оба были в очень близких отношениях с Шёйем. Тогда Шоу не был еще великим драматургом, а выступал как музыкальный критик в различных газетах, и при этом, правда, был весьма энергичным и авторитетным социалистическим пропагандистом.

Наряду с названными был еще один русский, проживавший в Лондоне и часто принимавший участие в воскресных встречах у Энгельса. Он был весьма желанным гостем. Это был бывший русский офицер, Сергей Кравчинский, рано присоединившийся к революционному движению своей родины и уже в 1872 г. основавший в Петербурге пропагандистскую группу. После участия в различных крестовых походах в Герцеговине (1875), в Италии (1877)508 он развернул в конце концов в 1878 г. бурную террористическую деятельность в России. В августе этого года ему удалось заколоть кинжалом на улице генерала Мезенцева, шефа тайной полиции, с чьего ведома политические заключенные подвергались жестоким издевательствам. Кравчинский был вынужден бежать, надеясь, что скоро сможет вернуться, но после марта 1881 г. в России для революционеров сложилась такая неблагоприятная обстановка, что о возвращении нечего было и думать. И поэтому отныне Кравчинский вынужден был оставаться за границей и ограничиться писательской деятельностью. Он писал под именем Степняк сначала в Италии, где издал свое самое известное произведение "Подпольная Россия", потом в Англии, где скоро получил признание как писатель со стороны не только русских эмигрантов, но и британских читателей. При этом он всегда действовал в интересах своего дела - свержения русского самодержавия.

Ничего удивительного, что Энгельс высоко ценил общение с этим борцом. Он был энергичен, спокоен и сдержан. Но если он говорил, это всегда было значительным. Он стоял намного выше своего боевого товарища Льва Г