око презирала; либо пламенно любила, либо горячо ненавидела. Среднего для нее не существовало. Она обладала поразительной энергией, исключительной восприимчивостью - при этом была самым веселым существом

226

в мире, когда не была самым печальным. Замечательной была и ее внешность. Она не была подлинной красавицей, но производила впечатление красивой благодаря своим сверкающим глазам, великолепному цвету лица и темным вьющимся волосам.

Совершенно естественным было полное ее взаимопонимание с отцом, политические убеждения которого она полностью разделяла. Она была, пожалуй, несколько нетерпимой к тем, чьи взгляды отличались от ее собственных. Те качества, которые считались достоинством дам викторианской эпохи, она презирала. К всяческому "рукоделию" относилась с пренебрежением; ручное шитье считала излишним при существовании швейных машин. Я еще помню, как она возмущалась, придя однажды ко мне за книгой, которую давала почитать, и увидев, что я сижу с иголкой, в то время как недочитанная книга лежит около меня на столе.

Этот факт был для нее признаком умственной, если не моральной отсталости, и она высказала свое мнение с драматической силой. Она была артистична до глубины души, и я думаю, что одним из самых болезненных разочарований в ее жизни было то, что она так и не стала актрисой. Некоторое время она занималась с г-жой Герман Визн, пока эта дама не заявила ей с неохотой, что она никогда не станет действительно крупной величиной на сцене и ее мечты о славе беспочвенны. О том, чтобы играть вторую скрипку, не могло быть и речи. Она явилась ко мне в тот день, когда г-жа Визн сказала свое последнее слово, бледная, в трагическом отчаянии. Некоторое время она сидела в своей излюбленной позе на ковре, охватив руками колени и глядя на огонь. "Тебе не надоела жизнь?" - спросила она.

- Конечно, нет.

- Тебе надоест, когда ты достигнешь моего возраста, - ей было тогда лет двадцать пять.

- Ужасно тяжело, когда не можешь получить то, что хотела бы иметь больше всего на свете. Если бы тебе действительно было меня жалко, то ты предложила бы мне вместе покончить с собой.

- Ты действительно страстно желаешь покончить с собой?

- Я тотчас же сделала бы это, но только не в одиночку.

227

Я предложила, поскольку незамедлительное самоуничтожение было исключено, попытаться найти другие методы для поддержания ее ослабевшего духа. Подумав немного, она вскочила на ноги, энергичная и воодушевленная.

- Знаешь, что мы сделаем? Мы возьмем кэб и совершим поездку по Лондону. Дорогой, грязный Лондон! Он всегда как-то вдохновлял меня. Пошли!

- Это мне не по карману.

- Конечно, не по карману. И мне тоже, но мы все равно поедем.

В те времена еще не было такси, были только старые, тесные четырехколесные колымаги, либо симпатичные, элегантные, уютные двухколесные экипажи, которые были для нас особенно привлекательны, поскольку считалось, что молодым дамам не совсем прилично ездить в них. Мы рискнули на это нарушение приличия и немедленно покатили вдоль Тоттенхем-корт-род, Оксфорд-стрит, Риджент-стрит, Пикадилли, набережной Темзы и не помню еще куда с тем утешительным результатом, что Элеонора решила, что не все прелести жизни ей недоступны.

Таковы были милые горести нашей юности.

Это был не единственный раз, когда она говорила о самоубийстве. Его пророческая тень не давала ей покоя, особенно когда жизненные тяготы становились непереносимыми и будущее казалось беспросветным. История ее жизни трагична. Она любила человека *, которому отдала свою глубокую привязанность, достойную ее тонкой, благородной души; в своем воображении она наделила его качествами, которыми он вовсе не обладал. Со временем наступило разочарование, и в момент отчаяния она добровольно нашла "сон, который прекращает боль сердца" 495.


На ее могиле надо было бы написать: "Она сильно любила".

Предполагают, что ее судьба подсказала интригу очаровательной пьесы Бернарда Шоу "Дилемма доктора" и что она является ее героиней.

Старшая из дочерей Карла Маркса, Женни, вышла замуж за г-на Лонге, известного французского журна-

* - Эдуарда Эвелинга. Ред.

228

листа. Я видела ее однажды на Мейтленд-парк-род - полная, приятная женщина, похожая скорее на француженку, чем на немку, с детьми у ее ног. Одним из них был "маленький Джонни", г-н Жан Лонге, который, несомненно, унаследовал семейные таланты и играет роль в современной французской политике. Я не видела его со времен его детства, но Оливия Шрайнер незадолго до смерти написала мне, что встретила его, и он достал из кармана пальто небольшую записку - последнюю, которую написала ему его тетя Элеонора и которую он носил в своей записной книжке более двадцати лет. Какое удивительное свидетельство женского обаяния и мужской верности!

Вторая дочь д-ра Маркса, Лаура, считалась самой красивой в семье. Когда я встретилась с ней, ее красота уже начала увядать, но она была еще привлекательной и отличалась очаровательными манерами. Она была женой Поля Лафарга, члена французской палаты депутатов и принадлежавшего также к одной из самых старинных семей Франции. Они жили неподалеку от Парижа и конец их жизни также трагичен. Беспощадное время отняло у нее молодость и угрожало его уму. Детей у них не было. Призрак одинокой старости как черная тень витал над ними, не оставляя ни луча надежды. Оставалась только их любовь. Так, однажды в воскресенье в их вилле в Дравейе с помощью того же средства, которое привело и бедную Элеонору к вечному сну, они рука об руку встретили смерть. Непобедимую или побежденную?

В последний раз я видела д-ра Маркса, когда он лежал в гробу, с руками, скрещенными на груди - боец, доблестно сражавшийся до тех пор, пока оружие не было выбито из его рук силой большей, чем его собственная. Замечательно спокойным было его лицо, морщины сгладились, старость, казалось, отступила, все следы страдания стерлись. Осталась спокойная и величественная мощь.

Я была одна в комнате с его дочерью и хотела выразить ей свое сочувствие, но она властно остановила меня.

- Я не нуждаюсь в соболезнованиях. Если бы он медленно умирал в результате долгой болезни и на моих глазах постепенно разрушались бы его дух и тело,

229

мне необходимо было бы сочувствие. Но этого не произошло. Он скончался на посту, сохраняя свои умственные силы. Будем же благодарны за это.

Впечатление от этой сцены прощания, взгляд глаз Элеоноры никогда не изгладятся из моей памяти [...]

Я мало знаю о трудах Карла Маркса, даже не читала "Капитала", но думаю, что ради справедливости и памяти о нем надо твердо помнить, что он не был лидером-демагогом, который, с одной стороны, боролся за интересы пролетариата, а с другой - за свои собственные. Он не был человеком, который извлекал выгоду или наживал деньги с помощью своих взглядов. Напротив, ради своих убеждений он отказался от обычных благ, которые дает университетская карьера, он вынес изгнание, злобную клевету и сравнительную бедность; до конца своих дней он не переставал трудиться [...]

Впервые опубликовано в журнале "The Nineteenth Century and after", London, 1922, N 539, Vol. XCI
Печатается с сокращениями по тексту журнала
Перевод с английского

















КАРЛ КАУТСКИЙ

Воспоминания о Марксе и Энгельсе

(ИЗ КНИГИ

"ПЕРЕПИСКА ФРИДРИХА ЭНГЕЛЬСА С КАРЛОМ КАУТСКИМ")496

МОЯ ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ЛОНДОН. У ЭНГЕЛЬСА

Заключительное предложение первого письма Энгельса ко мне звучало весьма ободряюще 497. С другой стороны, правда, мои радостные ожидания были немного омрачены словами Либкнехта, который говорил, что оба старика якобы плохо отзывались обо мне. Было ли это простым домыслом или имелись в виду какие-то определенные высказывания лондонцев, я так и не выяснил. И когда я ехал в Лондон, я, конечно, понимал, что некоторые из уже упомянутых моментов говорят против меня и что мой переход к последовательному марксизму не выявился еще достаточно четко. Но, с другой стороны, приглашение Энгельса создало у меня приподнятое настроение. К тому же сам Бернштейн только что увидел, как благосклонны могут быть наши учители по отношению к каждому, в ком они признавали честного искателя истины и борца, даже если они раньше и осуждали его строго за отдельные ошибки. Со смешанным чувством, но полный самых радужных надежд, вступил я в марте 1881 г. на английскую землю. Точно день я не могу вспомнить. 13 марта я был еще в Цюрихе. Я помню проходившее в этот день празднование мартовской революции *, на котором мы узнали об убийстве в России Александра II. Эта весть была воспринята с воодушевлением, так как мы ошибочно предполагали, что теперь начнется долгожданная русская революция, в приближение которой тогда верили даже Маркс и Энгельс. Сразу после 13 марта я отправился в Лондон через Париж, где на другом мартовском празднике, состоявшемся 18 марта в

* - 1848 года. Ред.

231

немецком рабочем обществе, произнес торжественную речь, причем против своей воли, потому что такие речи никогда не были моей сильной стороной. Через несколько дней я высадился в Ньюхейвене близ Брайтона.

Сначала я явился к Энгельсу. Я знал, что он полностью взял на себя всю тяжесть связей "марксистского центра" с политическим внешним миром - не считая ближайших друзей - чтобы по возможности щадить уже больного Маркса. Поэтому я и адресовал мое первое письмо Энгельсу, а не Марксу.

Энгельс принял меня весьма любезно и подробно беседовал со мной о партийных делах в Швейцарии и Австрии. Уже во время этой первой встречи он пригласил меня проводить у него все воскресные вечера. На этих вечерах я постоянно встречал у него Элеонору Маркс, прозванную Тусси, и ее сестру Лауру со своим супругом Лафаргом. С Женни Лонге я, к сожалению, не познакомился. Незадолго до моего приезда семья Лонге переселилась в Париж. Обязанности хозяйки, вместо умершей в 1878 г. супруги Энгельса, исполняла ее племянница, Эллен Берне, прозванная Пумпс. Она жила в доме Энгельса с детства. В воскресные вечера у Энгельса можно было всегда увидеть также двух его друзей из Манчестера - если они в это время находились в Лондоне - профессора химии в Манчестерском университете, Карла Шорлеммера, и Сэма Мура, владельца текстильной фабрики. Оба глубоко интересовались как теорией, так и практикой пролетарского движения и основами социализма, полностью разделяя политические, экономические и философские взгляды наших учителей. И при этом обладали таким же, как у них, неистощимым веселым нравом.

Иногда наряду с ними появлялся преподаватель языков Ойген Освальд, ветеран революции 1848 г., принимавший участие в Баденском восстании 1849 г.67, эмигрант, снискавший в Лондоне почетное положение в научных кругах. Именно он открыл мне доступ в читальный зал Британского музея, чем я усердно пользовался. Не будучи социал-демократом, он был весьма убежденным демократом. Людей такого рода никогда много не встречалось в среде буржуазии, а в то время они уже начали становиться редкостью. Его охотно принимали у Маркса и Энгельса. Наряду с этими тра-

232

диционными участниками застолья, в 1881 г. была также четверка новичков, появлявшихся регулярно: кроме меня это были упомянутый уже Карл Гирш и Лев Гартман, а также сын Зорге Адольф. Среди нас четверых Гирша можно было рассматривать как своего рода ветерана. Родившийся в 1841 г., т. е. почти ровесник Бебеля, он был уже членом Всеобщего германского рабочего союза 218, принимал в 1868 г. участие в Нюрнбергском съезде немецких рабочих союзов 4" и выступал там в духе Интернационала. В 1870 г. он основал в Криммичау (Саксония) первую ежедневную местную партийную газету "Burger-und Bauernfreund". Когда в конце того же года были арестованы редакторы "Vol-ksstaat" Либкнехт и Гепнер '90, их заменил Гирш. Он вступил в движение на десять лет раньше меня, участвовал в нем дольше Бернштейна, уже пользовался признанным авторитетом. Но в переговорах о редакции "Sozialdemokrat" он, как мне показалось, обнаружил слишком мелочную личную обидчивость и капризы, а также личное раздражение против нас, цюрихцев, что вызвало у меня некоторую сдержанность по отношению к нему. Несмотря на это, мы хорошо ладили друг с другом, хотя наши отношения так и не стали более теплыми.

Совсем другими глазами смотрел я на Льва Гарт-мана, русского революционера. Правда, знакомство с таким человеком не представляло для меня сенсации. В Цюрихе я познакомился уже со многими революционно настроенными местными студентами, а также с испытанными в борьбе эмигрантами, наиболее значительным среди которых был Павел Аксельрод, ставший для меня дорогим и духовно близким другом. Прославленная тогда Вера Засулич, проживавшая в Женеве, также нередко бывала в Цюрихе, где мне довелось встретиться с ней. Во время поездки из Цюриха в Лондон я задержался на несколько дней в Париже и там познакомился с Плехановым, который меня сразу же покорил, хотя я, естественно, ни в малейшей степени не мог еще предполагать, какое значение он будет иметь для дела марксизма [...]

И вот в Лондоне я лично познакомился с одним из тех смелых героев, которые отважились угрожать самому царю, рискуя собственной жизнью [...]

233

Месяцы первого совместного пребывания с моими учителями пришлись на время бурных событий во всем мире. И общество, обсуждавшее в доме Энгельса злободневные проблемы, было в высшей степени интернациональным. Каждый из присутствующих был полон интереса к международным вопросам, но при этом почти каждый из нас представлял свою нацию: рядом с русским Гартманом сидел француз Лафарг, с англичанином Сэмом Муром - родившийся в Америке сын Зорге. Старшая дочь Маркса, Женни, появилась на свет в Париже, вторая - Лаура - в Брюсселе, третья - Элеонора - в Лондоне. Все три выросли в Англии, но были воспитаны немецкими родителями и немецкой экономкой в семье Маркса, Еленой Демут. Шорлеммер и Энгельс выросли на образцах немецкой мысли, хотя и были сильно англизированы. Энгельс, кроме того, давно интересовался ирландским вопросом, и не только как борец за свободу, но и в силу своих личных отношений. Первая и вторая жена Энгельса были ирландского происхождения. Сам я, наконец, мог рассказать об австрийском опыте.

Соответственно интернациональному характеру этой компании здесь говорили на трех мировых языках: немецком, английском и французском.

Почти каждый из присутствующих интересовался международным движением, как теоретически так и практически, за исключением злополучной Пумпс (Мери Эллен Бернc), которая ни теоретически, ни практически не интересовалась нашим делом и социальными или политическими вопросами вообще и чей кругозор не выходил за пределы дома и развлечений. У других интерес к теоретическим вопросам был тесно связан с сильным интересом к практическим социальным проблемам. И все же ясно, что в таком большом обществе столь по-разному образованных индивидуальностей, в дискуссиях преобладали актуальные вопросы.

Кроме этих воскресных вечеров мне уже тогда удалось побыть несколько раз наедине с Энгельсом. И эти встречи были в основном посвящены теоретическим вопросам. Прежде всего вопросам истории первобытного общества и этнологии, которые - удивительное совпадение - занимали в то время Маркса и Энгельса так же, как Хёхберга и меня.

234

Своими случайными замечаниями по вопросам военной науки Энгельс ввел меня в совершенно новую область знания. Насколько я до этих пор презирал эту область, настолько она захватила меня, когда Энгельс впервые познакомил меня с ней. Я еще не знал тогда опубликованных ранее военно-теоретических трудов Энгельса. Хотя я нашел в его "Анти-Дюринге" указания на связь военного дела и экономики, но лишь последующие размышления привели меня к лучшему пониманию войны и ее предпосылок в моих исторических трудах.

В экономической теории Маркс затмевал Энгельса, хотя и в этой области младший друг начал свои занятия раньше старшего. В военной же науке Энгельс оставался единственным. Я всегда сожалел, что ему не довелось познакомиться с работами Дельбрюка о взаимодействии военного дела и экономики, начатыми в 1886 г. его сочинением о "Персидских войнах и бургундских войнах" и привлекшими всеобщее внимание в 1900 г. первым томом "Истории военного искусства", к сожалению, уже после смерти Энгельса.

Можно, пожалуй, сказать, что беседы Энгельса со мной тогда и потом, еще чаще, во время моего третьего пребывания в Лондоне, были настоящими лекциями на дому. Разумеется, это были не подготовленные лекции, а подробные, длительные разъяснения вопросов, становившихся предметом непринужденного разговора. При этом Энгельс никогда не говорил ни поучающим, ни высокомерно профессорским тоном, а всегда просто, по-товарищески отвечал на вопросы любознательного друга. Возникшие в ходе беседы, его разъяснения никогда не становились простым монологом, в котором участвовала только одна сторона.

Я думаю, Энгельс не был блестящим оратором. Я лишь несколько раз слушал его публичные выступления. И всегда это были только некоторые короткие замечания. По ним нельзя было судить о его ораторском даре. Но мне представляется, что он не был оратором, способным увлечь, ибо даже не испытывал потребности выступать на публичных собраниях. В этом плане я позволю себе сравнить себя с ним. Тот, кто умеет своим словом завладеть массами, тот чувствует в себе стремление говорить с ними.

235

И все же Энгельс был мастером слова, и не только в письменной форме, что общепризнано, но и живой речи. Это было видно во время дискуссий и обсуждений в его доме. Речь его текла легко и непринужденно, была всегда меткой и наглядной и, в зависимости от предмета обсуждения, либо страстной, либо шутливой, если не сказать "остроумной", хотя Энгельс ненавидел это определение так же, как и "великодушие". Его высказывания были всегда настолько же блестящи по форме, насколько значительны по содержанию. Казалось, он играючи находил всегда самые меткие слова, как и решающие фактические доводы. А какое множество фактов хранила его феноменальная память! Он разбирался во всем. А если не был знаком с предметом обсуждения, то не стеснялся сразу признаться в этом. И тем большее впечатление производило то, как редко у него появлялись поводы для таких признаний.

При этом он не считал, что знает факты, если не изучил их во взаимодействии. Об энциклопедических словарях он отзывался с презрением. И я не видел у него ни одного. Его можно было бы обидеть, назвав ходячей энциклопедией. Ведь энциклопедия - это лишь нагромождение не связанных между собой фактов. Хотя, правда, его знания можно назвать энциклопедическими, а его самого разносторонним ученым, который настолько хорошо разбирался одновременно в экономических, исторических, естественнонаучных, военных вопросах, что, за исключением Маркса, едва ли кто в то время был равен ему.

Я никогда не уходил из его дома без ощущения того, что он щедро одарил меня. Мой кругозор уже очень сильно расширился, когда я в 1880 г. после ограниченности столь замкнутой тогда партийной жизни в Вене окунулся в куда более широкую деятельность великой немецкой социал-демократии. Но мой кругозор в области науки и политики расширился бесконечно больше, когда я оказался в доме Энгельса. Если мой прогресс от Вены к эмиграции в Цюрихе можно было сравнить с прогрессом от деревни к крупному городу, то мой цюрихский кругозор относился к открывшемуся мне в Лондоне, как крупный город ко всему земному шару.

236


Но у Энгельса не всегда велись споры только о глубочайших проблемах человечества. Он был в высшей степени жизнерадостным человеком. Конечно, глубоко сочувствовал всем страдающим, страстно возмущался любой низостью. Он был великим советчиком и борцом, но при этом и смеющимся философом. Даже борьбе, если удавалось, он охотно придавал веселый оттенок. "Ничем другим нельзя лучше доказать противнику свое превосходство, чем удачно высмеяв его убожество", - говорил он. Он с удовлетворением отмечал, что немецкие корреспонденты газеты "Sozialdemokrat" не плакались и не ныли, а предпочитали насмехаться над наглой бездарностью германских властей. Это наполняло его гордостью за немецкий пролетариат.

Но Энгельс л