ось, не страдали от этого. Г-жа Маркс жила идеями своего мужа, при этом она целиком была поглощена заботами о своих близких и тем не менее была безгранично далека от типичной немецкой домашней хозяйки, которая штопает чулки и варит суп. Много лет спустя в конце письма, написанного ею мне из Лондона, она сообщала печальное известие, проникнутое каким-то внутренним разочарованием, о том, что ее покинула верная и неутомимая служанка *, на которую смотрели, так сказать, как на члена семьи 426. [...]

После того как так легко была подавлена первая попытка восстания, бельгийское правительство решило не допускать второго путча. Если с арестами своих подданных оно должно было быть осторожным, то могло вполне свободно действовать по отношению к иностранцам. Друзья осведомили нас о намерении правительства арестовать и переправить через границу наиболее известных из нас. Один брюссельский житель, имевший за городом довольно обособленный дом, предложил нам свое гостеприимство на следующую ночь. Маркс, Энгельс и я отправились с заходом солнца к этому смелому человеку. Мы были встречены по-дружески. Нас ждал ужин, каждому была приготовлена постель.

* - Е. Демут. Ред.


Правительство господина Роже, стоявшего тогда у кормила правления, не хотело привлекать внимания, поэтому днем нам нечего было бояться ареста. Как, впрочем, весьма скоро выяснилось, это пока коснулось только Маркса, которого оно не без оснований считало душой немецкой эмиграции. В следующую ночь - он


120


не хотел больше уходить от своих - раздался неистовый стук в дверь. Он велел открыть. Ему объявили об его аресте. Вошедшие полицейские предложили ему следовать за ними. Маркс, не говоря ни слова, подчинился неизбежности. Но его жена была вне себя. - Куда ведут ее мужа, - спросила она в несказанном страхе и волнении. Ей не ответили и оставили одну. Бедная женщина впала в ужасное душевное отчаяние. Она не могла постичь случившегося. С отчаянием в душе, ломая руки, ходила она взад и вперед по своей комнате. Быть одной здесь с детьми, когда ее муж в тюрьме! Следуя внезапному порыву, она быстро надела шляпу, накинула на плечи шаль, поспешно спустилась с лестницы и очутилась на улице.

В каком направлении идти? Шагах в тридцати от своего дома она увидела полицейского и бросилась к нему. Это был один из ворвавшихся в ее дом и принимавших участие в аресте. "Куда вы увели моего мужа? Скажите мне, где он теперь?" - закричала она ему. "Вы хотите это знать?" - спросил полицейский. "Я должна это знать, - ответила она, - покажите мне этот дом, поведите меня к нему". - "Следуйте за мной", - ответил ей слуга общественного блага и справедливости. Она последовала за ним.

Полицейский привел ее в старый, высокий дом, в узкий, длинный коридор. Ей стало душно, она задыхалась. Она предчувствовала беду. Он открыл дверь, втолкнул ее в скудно освещенное помещение и снова закрыл за ней дверь. Бешеный хохот встретил вошедшую, толпа ужасных женских существ окружила ее. Ее рассматривали с наглым любопытством. "Иностранка! Незнакомая! Новая гостья!" - раздавалось вокруг нее. И они снова бешено захохотали. Теперь несчастная женщина поняла, в какое общество ее бросили. Страшный крик вырвался из ее груди, крик, который произвел глубокое, потрясающее впечатление даже на те конченные женские существа, в среде которых она очутилась. Они внезапно замолчали. Видимо, произошло что-то неслыханное, это чувствовала каждая из них. Это была порядочная женщина, которую заперли вместе с ними, уличными отбросами человечества. Они испуганно прекратили грязные шутки, замолчали. Как это могло случиться? Постепенно то одна, то дру-

121

гая осмеливалась подойти к рыдающей, заливающейся слезами незнакомке, стараясь ее успокоить. - "Не трогайте меня! Прочь!" - раздалось им в ответ.

Это была жуткая ночь, полная ужаса и страдания, оставившая глубокий след в ее душе. Когда, наконец, на горизонте появилось зимнее солнце, эта невероятная тюрьма открылась. Оскорбленная таким преступным обращением, она собрала все свои силы, чтобы пожаловаться находящемуся тут старшему чиновнику на причиненное ей оскорбление. "Это была весьма досадная ошибка, - ответил он, - я подробнее расследую дело". - "Это была весьма досадная ошибка", - сказал и министр внутренних дел, когда ему был сделан в палате запрос по поводу этого происшествия. Этим ответом для официального бельгийского общества дело было снято с повестки дня.

На следующее утро в городе быстро распространилось известие об аресте Карла Маркса. Я поспешил в его дом, и там г-жа Маркс, не переставая плакать, рассказала мне и о том, как происходил арест, и о тех ужасах, которые ей самой пришлось пережить в прошлую ночь.

Вскоре появился и наш прекрасный друг, брюссельский молодой ученый по имени Жиго, занимавший должность палеографа в городской библиотеке. Он выразил готовность узнать о намерениях правительства по отношению к арестованному. Он был уверен, что Маркс будет освобожден через несколько дней и что ему предоставят возможность свободно выбрать страну, куда он захочет переехать. Это действительно подтвердилось. Если Маркс, в чем теперь едва ли можно было сомневаться, выберет Париж, то он советует г-же Маркс заранее поехать туда с детьми; я буду ее сопровождать; прислуга же тем временем должна с его помощью ликвидировать брюссельское хозяйство и затем тоже отправиться в Париж. Г-жа Маркс согласилась последовать этому совету. После того как ей удалось добиться разрешения попрощаться с мужем в тюрьме, она в течение того же дня сделала все приготовления к отъезду. Я быстро уладил все свои дела и уложил чемодан.

Жиго, о котором я только что говорил, вел себя как верный друг, а незадолго до этого, когда нам была предоставлена возможность переночевать в доме

122

упомянутого брюссельского жителя, Маркс так резко отозвался о Жиго, что из-за этого у них с Энгельсом произошла неприятная сцена, описание которой я опускаю.

Одного только человека Маркс прямо-таки ненавидел, и это был отец нигилизма и анархизма русский Бакунин. 29-го ноября в Париже на торжестве, устроенном поляками в память восстания 1830 г., - к участию в нем и здесь на сей раз были привлечены не поляки, - Бакунин произнес речь, которая побудила русского посланника подать жалобу французскому правительству. В результате Бакунин был тотчас же выслан. Он приехал в Брюссель, старался завязать с нами отношения, но Маркс избегал его, Жиго же этого не делал. Бакунин являлся для него интересной личностью, его часто видели в обществе Бакунина. Вообще мало интересовавшийся туманными социалистическими теориями и чувствовавший влечение главным образом к чисто гуманной стороне рабочего движения, Жиго из-за Бакунина вовсе не пренебрег Марксом; он это доказал в те дни, когда его личное вмешательство могло принести пользу тяжело пострадавшей семье Маркса.

Один прощальный визит я должен был сделать в Брюсселе - нашему французскому другу Энберу. Он отсутствовал. За день до начала революции он отправился в Париж и больше не вернулся.

"Мой муж комендант Тюильри", - сияя от радости, сказала мне г-жа Энбер. "Комендант Тюильри, - повторила она. - Вы должны его навестить. Передайте ему привет от меня и наших детей. Вы найдете его в павильоне принца Жуанвиля. Он там поселился".

Удивительное изменение обстоятельств! Луи-Филипп, его сыновья и внуки в изгнании, а г-н Энбер, вчерашний эмигрант, - комендант Тюильри. Конечно я его навещу.

Я проводил г-жу Маркс и ее троих детей в Париж. Она не была полна счастья и радости, как г-жа Энбер. Ее мысли были с мужем. Она была расстроена переживаниями последних дней, и глубокая печаль отражалась на чистых чертах ее лица. Мы подали друг другу руки и расстались, когда она добралась до своего временного пристанища. Временным было для нее до сих пор все, постоянного домашнего очага она с детьми еще не знала. Все же на следующий день она уже опять была со своим мужем [...]

123

Как-то раз в Майнце мне захотелось повидать также сотрудников "Neue Rheinische Zeitung": Маркса, Энгельса, Вольфа и tutti quanti *. Тот, кто прочтет сейчас исполненные ненависти слова, коими спустя сорок лет меня поминает Энгельс, наверное подумает, что лидеры партии давным-давно порвали со мной. Это было отнюдь не так. В конечном счете им не в чем было бы упрекнуть меня, разве лишь в том, что я действовал на свои страх и риск, не испрашивая их повеления. Но никто из них не подал и вида, что они мной недовольны. Маркс принял меня самым дружеским образом, равно как и г-жа Маркс. Они не позволили мне остановиться в гостинице и смотрели на меня как на своего гостя. Здесь мне вспоминается замечание, которое Маркс сделал за столом и которое заслуживает упоминания, так как оно очень характерно для него. Впервые в моем присутствии заговорили о семейных отношениях. Речь шла о политической позиции г-на фон Вестфалена ** в год революции; он был ярый реакционер. "Твой брат, - со смехом сказал Маркс жене, - настолько глуп, что он еще будет когда-нибудь прусским министром". Г-жа Маркс, покрасневшая при этих более чем откровенных словах, перевела разговор на другую тему. Предсказание ее мужа, как известно, исполнилось. Спустя несколько лет я порой вспоминал эти слова и при этом думал, как непохожи друг на друга брат с сестрой. Он - высокопоставленный государственный чиновник в период жесточайшей реакции и ревностный ее слуга; а она в это время несла тяжкое бремя нужды в эмиграции, но стойко примыкала к лагерю, полярно противоположному лагерю ее брата, от которого ее навеки отделял целый мир. Мысль об этом всегда трогала меня своим глубоким трагизмом.

На другое утро я посетил редакцию. Энгельс, который, несомненно, был ее главной силой, ибо никто не обладал таким легким пером и такой продуктивностью, выкроил четверть часа, чтобы немного поговорить со мной, как в былое время, или, вернее, чтобы излить мне

* - всех остальных. Ред.
** - Фердинанда фон Вестфалена. Ред.

124



душу. Он был недоволен. Его расположение снискал только Вильгельм Вольф, крестьянский сын из Силезии, который в "Neue Rheinische Zeitung" вел счет всем беззакониям высшей феодальной знати своей провинции по отношению к подчиненному ей бедному сельскому населению 428. Второй Вольф *, промотавшийся и опустившийся литератор, неизвестно как и почему оказавшийся среди коммунистов, никогда не давал вовремя тех второстепенных статеек, которые ему поручались. Потомившись с полчаса над каким-нибудь переводом, он с отчаянным видом поднимался со стула и вздыхал: "Я стра-а-жду", растягивая гласные, как это свойственно кёльнскому диалекту. Особенно горько Энгельс жаловался на Маркса: "Он не журналист и никогда им не будет. Над передовой, которую другой напишет за два часа, он просиживает целый день, словно дело идет о решении сложной философской проблемы; он правит и шлифует и снова правит уже исправленное и из-за своей исключительной основательности никогда не поспевает вовремя". Для Энгельса было истинным облегчением высказать то, что его сердило. Но, в сущности, он питал глубокое уважение к Марксу, чье умственное превосходство всегда признавал. Если Маркс, по натуре очень вспыльчивый, случалось, считал нужным поставить его на место, - однажды в моем присутствии Маркс обозвал его эльберфельдским сорванцом и вышел, хлопнув дверью, - то Энгельс, правда, заявлял: "Я ему это попомню!". Между тем он вскоре забывал о случившемся.

Впервые опубликовано в книге: Born S. Erinnerungen eines Achtundvierzigers. Leipzig, 1898
Печатается с сокращениями по тексту книги 
Перевод с немецкого 
На русском языке публикуется впервые

* - Фердинанд Вольф. Ред.


















СЕБАСТЬЯН ЗЕЙЛЕР

Из книги

"Восстание 13 июня 1849 г., или Последняя победа буржуазии во Франции"

[...] Социалисты и коммунисты решительно выступали против любого навязывания немецкой республики путем вооруженного вмешательства извне. Они устраивали открытые собрания на улице Сен-Дени, на которых присутствовала также часть будущих добровольцев. На одном из этих собраний Маркс в большом докладе доказывал, что февральскую революцию следует рассматривать только как поверхностную начальную фазу европейского движения; скоро здесь, в Париже, развернется открытая борьба между пролетариатом и буржуазией, что и подтвердилось в июне. Он утверждал, что от этой борьбы будет зависеть победа или поражение революций в Европе, и поэтому призывал немецких рабочих остаться в Париже и подготовиться к участию в вооруженной борьбе [...] Однако все это, по-видимому, не возымело большого действия на господ Ледрю-Роллена и Коссидьера, а, напротив, вызвало их неудовольствие. Будучи далек от мысли, чтобы заподозрить господ Ледрю-Роллена и Флокона, я, однако, не могу не выразить своего удивления тем, что вся Гора 430 хранила гробовое молчание, когда правые и центр упрекали ее в потворстве революционизированию Германии и созданию вооруженных отрядов, объявив это преступлением, в том, что она не произнесла ни звука, когда демократическая печать предала гласности позорное поведение министров Сена-ра, Фоше и Дюфора по отношению к несчастным жалким остаткам добровольческих отрядов, в частности по отношению к храброму Виллиху в Лионе 431. Я остаюсь при своем мнении: старик Моген и Жоли проявили больше понимания и любви к немецкому вопросу, чем вся Гора в Учредительном собрании 1848 г. вместе взятая.

126

Между тем, чем большее равнодушие в этом вопросе обнаруживала Гора, тем деятельнее и энергичнее старалась немецкая демократия, в частности, коммунисты, убедить Гору в теоретической значимости Германии для решения римского вопроса 432 и содействовать установлению братства между французским и немецким пролетариатом. Римский вопрос должен был решаться на Рейне. Наилучшим образом показала себя в этой связи "Neue Rheinische Zeitung", основатели которой не получали никакого флоконовского денежного пособия, а также Немецкое Рабочее общество в Париже во главе с Гессом, Эвербеком, С. Зейлером и другими433. "Neue Rheinische Zeitung", с первых же номеров поразившая своих читателей глубокой оценкой июньской битвы , оказала этим вскоре влияние на всю парижскую ежедневную прессу. Рабочее общество, со своей стороны, устроило торжественный вечер памяти Роберта Блюма, а также банкеты, на которых о братстве говорили виднейшие ораторы Клуба, как французы, так и немцы [...]

Впервые опубликовано в книге: Seiler Sebastian. Das Complot vom 13. Juni 1849, oder der letzte Sieg der Bourgeoisie in Frankreich. Hamburg, 1850
Печатается по тексту книги Перевод с немецкого
На русском языке публикуется впервые


















АЛЬФРЕД МЕЙСНЕР

Из книги "История моей жизни" 434

Новогодний вечер * я провел с Карлом Марксом и Фрейлигратом у одного гостеприимного англичанина, мистера Кина из "Daily News", и я до сих пор еще ощущаю волнение, вызванное беседой. С бокалами в руках мы вспоминали венцев и Венгрию 435.

Фрейлиграт в тот момент, когда я зашел к нему, как раз встал из-за письменного стола, за которым писал свою "Новогоднюю песнь о Венгрии". Мы чокнулись также за смелый лозунг будущего, и потому я не ощущал уныния из-за того, что 1848 г. везде и всюду завершился подавлением революции. Вначале мы считали еще это подавление лишь кажущимся. И все же сила фактов велика, с ними не поспоришь. Мне казалось, что правда появляется на земле лишь затем, чтобы не утвердиться на ней, а, право - для того, чтобы погибнуть. Пламя страсти и воодушевления, казалось мне, вспыхивает только, чтобы показать, как неподвижны и косны массы; мне мнилось, будто революции совершаются лишь с целью привести к кормилу власти тех, кто забивался в угол, пока другие рисковали жизнью. [...]








ИТАЛЬЯНЕЦ С УЛИЦЫ КОПО - КВАРТАЛ НИЩЕТЫ

В утро моего отъезда из Кёльна ко мне очень рано пришел Карл Маркс; он вытащил из-под плаща довольно большой пакет, завернутый в непроницаемую серую бумагу, да еще за сургучной печатью.

"Очень кстати, что вы едете в Париж именно сегодня, - сказал он. - Я хотел бы попросить вас положить этот пакет в свой чемодан. Вы окажете услугу нам и нашему делу. Как ни кратко наше знакомство, я полностью полагаюсь на вашу честность и осмотрительность".

* - 1849 г. Ред.

128




Я выразил готовность оказать Марксу услугу, и он продолжал:

"Позаботьтесь лишь о том, чтобы пакет не попал в нежелательные руки. Вы же знаете, во Франции сейчас действует закон военного времени. Лучше всего спрячьте его среди белья. Полиция господина Луи Наполеона такая же, как и в любой монархии; а посему - будьте осторожны! Один приезжий, четыре дня назад покинувший Ливорно, передал нам это для дальнейшей пересылки. Речь идет о некоем синьоре Сарпи, итальянце, - вот на этом листке, который вы должны сберечь, его адрес. В Париже не держите пакет долго у себя. Для передачи изберите вечерние часы, так будет менее заметно. Если в доме будут отрицать присутствие адресата, скажите следующее: La verrue de Tom disparaitra au bout d'une quinzaine (через две недели у Тома сойдет его бородавка).

При помощи этого "Сезама" двери тотчас же распахнутся перед вами".

Я доставил пакет в целости и сохранности в Париж и весь день таскал его с собой. Но он прямо жег мне саквояж. Наконец настало подходящее время передать его. Едва простившись с Гейне, я сразу же взялся за выполнение данного мне поручения.

Было между восемью и девятью, по бульварам от церкви Св. Мадлен до ворот Сен-Мартен бушевала шумная ярмарка, всегда веселая праздничная толпа. Словно раскрывшиеся желто-красные тюльпаны, необозримо длинными рядами мерцали в своих канделябрах языки газового пламени, будто тучи светляков пролетали мимо тысячи фонарей карет. Как фантастические замки, сверкали магазины, заполненные вплоть до мезонинов коврами, пледами, бронзой, вазами и сверкающими ювелирными изделиями. На тротуаре перед театрами и кафе теснилась толпа. Была мягкая зимняя ночь.

Я покинул все это и сквозь лабиринт старого города и по мостам через Сену отправился выполнять свое поручение. Адрес, полученный мною от Маркса, привел меня на самую окраину предместья Монсо. Поднявшись по улице Сен-Жак, я миновал Пантеон, купол которо-

129

го, поддерживаемый колоннами, неярко поблескивал в зимнем тумане, и вскоре оказался в одном из самых неприглядных кварталов Парижа. Все теснее становились здесь переулки, темные и грозные, словно скалистые ущелья; из них можно было видеть лишь узкую темно-серую полоску неба. Я попал на улицу Муффетар, в квартал нищеты. Странный мир! Кругом кишмя кишат люди, и кажется, что они говорят на каком-то своем языке, каждый дом напоминает развороченный муравейник. Здесь не увидишь сюртуков, здесь сплошь царят блузы, береты сдвинуты набекрень на черных растрепанных волосах мужчин. Женщины в немыслимых чепцах бранятся и кричат; дети в лохмотьях шумно возятся у сточных канав. Тусклый свет, проникающий сквозь занавеси погребков, падает на сырую мостовую, из них слышатся шум и пение, воздух отдает запахом спиртного и гари. Над дверьми висят фонари, под ними колышутся исписанные цифрами листки: здесь торгуют разбавленным вином по цене два и четыре су за литр. В каждом доме разложены товары странных сортов; в этих трущобах скапливаются старая железная посуда, поношенная одежда, немыслимая разнокалиберная утварь. Прямо на окнах развешаны рваные рубашки и заплатанные платья. Там и сям выставлены на продажу фрукты и мясо самого ужасного вида. Посреди улицы толпится много людей, по большей части мужчин, - все дикой внешности, черноглазые и чернобородые. За освещенными окнами до глубокой ночи работают женщины и девушки. Все здесь бедно, но никто не протягивает руку за милостыней. Это - тот самый пресловутый квартал, который выставляет своих людей при любом восстании; вскинув на плечо старое ружье, заряженное свинцом или гвоздями, рабочий выходит, едва только "начинается".

Когда здесь вновь забьет барабан? - подумал я, подходя к угловому дому по улице Koпо. Наконец-то я нашел дом, на третьем этаже которого должен жить мой итальянец. Наружная дверь оказалась незапертой, но в передней темнота, хоть глаз