делало  воз-
можным фаустовскую математику, математику бесконечного": очень  остроум-
но, - хоть можно мыслить и еще тоньше, - не христианство  предопределило
фаустовскую (ну, напр., решение кубического уравнения Карданом)  матема-
тику, а математика, имея возникнуть во тьме времен,  постулировала  еги-
петское учение Эхнатона и примат единобожия, который... и т. д. Как  что
сложный и неповоротливый аппарат теогносического мышления чуточку  тяжел
для нашего неврастеника Бердяева! - какой бы из него Аквинат вышел, коли
бы не это.
   Но Шпенглер, однако, мог бы базироваться - по видимости - на новейшей
математике со своим релятивизмом.  Он,  надо  полагать,  это  и  делает,
только вряд ли это доходит до его излагателей, не-математиков.  Новейшие
работы математиков, - логистов, и разрабатывающих учение о трансфинитных
числах изумляют непосвященного необъятным количеством парадоксов и  ало-
гизмов, к которому эти работы приводят. Немало таких  "заумностей"  и  у
Эйнштейна. Но чтобы не забираться далеко, можно сказать попросту, -  от-
носительность логики, -  будь  она  установлена  хоть  завтра  в  полном
объеме, - никак не разрушает единства космоса и разрушить его, разумеет-
ся, не может: вполне мыслимы пространственные (а следовательно и  мысли-
тельные) системы, для которых логическая связь событий мыслится  в  иных
формах, которые определимы иными формами восприятия. Будем  апеллировать
к теологии, столь милой сердцу наших теологических эстетов  а-ля-Бердяев
(Шпенглер ведь то же "ихний", - "это нашего стиля книга", говорит Бердя-
ев): идея истинной бесконечности (в  канторовском  смысле).  -  Абсолют,
Бог, всегда наделялась особой не-человеческой логикой (и вытекающей  от-
сюда моралью), но раз мыслимы две логики,  то  возможно  и  бесчисленное
множество их в порядке натурального ряда. Острота новой математики  нап-
равлена, конечно, не сюда, - ее основное: разрушение процессуализма, как
такового, "мощность группы всех функций более мощности группы  непрерыв-
ных функций" у Бореля*1, это и есть новое миросозерцание, которое "пред-
видели" наши "пророки", - недоумкам-старичкам естественно  кажется,  что
все кончено*2. А блазированный их эстетизм, ни разу не давший им ознако-
миться с богословами просто, как с мыслителями, - их веру заменил по су-
ществу обрывками вульгарных предрассудков, суеверием. Поэтому на  шпенг-
лерианство всех толков известие о разложении Резерфордом аллюминия долж-
но действовать панически: - они ничего не имеют против  черной  и  белой
магии, какими бы способами та ни пользовалась и чего бы ни достигала, но
магия в лаборатории ученого бросает их в холодный пот, - помилуйте  айны
раскрыты, - а мы то что же будем делать? Как должно быть завидует  такая
пародия на человека - корове, для которой никаких тайн вообще не сущест-
вует, а все не-ядущее (все вегетарианцы) и несъедобное просто признается
алогичным...
   Но все же, что думает "Берег" о Шпенглере? Итак: большой артист (Сте-
пун), пессимист (Букшпан), безусловный скептик (Степун), ритор ("в осно-
ве Заката Европы... лежит организм слов" -  Степун),  релятивист,  позер
("пафос позы"), упадочник ("быть может,  Шпенглер  вовсе  не  пророк,  а
только пациент современной Европы в безответственно взятой на себя  роли
пророка" - Степун), эпигон (Франк), надлом, кризис  рационализма  (Букш-
пан), мысли Шпенглера - бесплодны (Франк), призрачны и бесплодны  (Букш-
пан), "дразнение разума" (он же), "творчество Шпенглера  как-то  нереши-
тельно витает в промежутке между блазированным эстетизмом и...  и  пр.",
"горячий, благородный и тоскующий эстетизм" (Франк)... И с другой сторо-
ны: "это наша книга". Степун - остроумный баловник - рассуждая о  Шпенг-
лере, много говорит о портрете вообще, по его мнению портрет должен быть
сразу похож и на модель и на автора; что до последнего, четыре  портрета
Шпенглера в "Береге" - хорошо рисуют наших авторов,  сразу  видно  какие
это устойчивые, крепкие и положительные люди. Любопытна та аналогия, ко-
торую проводят авторы "Берега" (да наверно и сам Шпенглер) между Гетевс-
ким и Шпенглеровским мышлением: "Гете интуитивно созерцал  первофеномены
природы, Шпенглер интуитивно созерцает историю, первофеномены  культуры"
(Бердяев). Возможно такое толкование этих параллельных процессов: и Гете
и Шпенглер берут каждый свою феноменальную данность, как отражение иско-
мой действительности, жизни, мира. Однако, на это  приходится  возразить
так: раз необходимо искать для природы и _______________
   *1 Или: "Непрерывность пространства не является необходимым следстви-
ем непрерывности отдельных участков (составляющих) его" -  у  Кантора  и
пр., и пр.
   *2 Можно было бы также указать на то, что  вся  "трагедия"  Шпенглера
просто растерянность плохой головы: - ощущение  новой  культуры  у  него
есть, но управиться с этим ощущением он никак не может.


истории объединяющий момент, их разница - и существенная - становится очевидной уже из одной этой необходимости. Дальше, первофеномен природы может служить некоторым субстанциональным субстратом созерцанию, тогда как "первофеномены культуры", явления исторические не могут быть познаваемы, как онтологические данности, под каким бы архиэстетическим соусом все это не воспринималось. Карфагеняне Флобера суть лишь эстетические организмы, лужайки Бальзака носят на себе явные следы патетического мироощущения, характеризующегося не только построительными достоинствами. И это так не потому, что Флобер и Бальзак разные люди, - возьмите грешницу и волка у Альфреда де Виньи, и вы получите те же результаты. Художественно воспринятая история есть диссолютивно воспринятая данность, обратно - художественно воспринятая природа обращается в синкретическое состояние духа, независимо от того, возможно ли вообще выделить из этого материала основной стержень суждения или нет. Наконец, эстетический историзм может быть только тропом, и тогда он только топик. К тропу вообще и сводится историзм Шпенглера. Эстетически морализующий историк, Шпенглер, - не художник, не философ, не ученый историограф, - он коллекционер ощущений, набранных профаном в этих различных областях, ощущений, ничем по существу не объединенных и потому действующих на своего держателя разлагающим образом.
   У всех авторов "Берега" есть одно основное положение,  нигде  однако,
полностью не высказываемое: - явление может быть постижимо лишь при  на-
личии духовного сродства между ним, явлением, и воспринимающей его  сис-
темой. Пойдем с этим предположением в лабораторию Рентгена, впервые уви-
давшего на пластинке снимок, проецированный икс-лучами. Явление  это  во
всей его оглушительной новизне, - требует ли оно от случайного оператора
особой психической связи с ним или оно удовлетворяется для своего абсор-
бирования человеческим умом лишь последовательностью логики, - опыт  по-
казывает, что экспериментатор в полной мере устроен  вторым  положением.
Нельзя же в самом деле думать, что Шпенглеровские концепции в такой мере
сложны, что для них и катодной трубки мало. Наконец опыты Майкельсона  и
Морли, Лоренца и Фицджеральда, - требовали ли они ангелического  подхода
к своим неизъяснимостям? - нет, они удовольствовались для  проникновения
в наш разум обычными с точки зрения философа синтетическими  суждениями.
Но даже и не споря с приведенным выше положением, надо всячески бороться
с обращенной теоремой: - восприятие (даже объяснение, схематизация даже)
обнаруживает существенное сродство  меж  воспринятым  и  воспринимающим.
Ведь здесь раньше всего надо спросить, - а что есть истинное  восприятие
и как вы различаете истинное восприятие от восприятия неистинного?  Если
это делается "интуитивно" ("мне так кажется"), то ведь этому еще  позво-
лительно и не поверить, а такое сомнение в корне разрушает все последую-
щие схематизации. "Бережане" уверены, что раз Шпенглер изъясняется  кра-
сиво, красота его благородна и тосклива, следовательно ему  можно  прос-
тить и очевидное бесплодие его размышлений. Но ведь  можно  начать  и  с
другого конца: поскольку в результате этот эстетический сумбур  оказыва-
ется бесплодным, постольку метод сей мне кажется - шарлатанством. Вопрос
другой - сколько сознательно такое шарлатанство, может говорить  о  том,
что Шпенглер болен помрачением культурного сознания, что  и  вызывает  в
его душевном мире рождение такого скорбного листа ку
   что та социальная энтропия, которую  он  выдумал  (именно:  выдумал),
есть явление временное, вызванное к жизни новой эпохой,  начало  которой
уже ознаменовано катаклистическими социальными судорогами.
   Но и у "бережан" легко найти не мало  подтверждений  этим  мыслям,  -
Шпенглер несвязен, говорит Франк, - "в  своих  исторических  конструкци-
ях... (он) делает шаг назад - с чисто формально методической  стороны  -
даже по сравнению с ходячими, ординарными  историческими  представления-
ми". То выравнивание, которое производится Шпенглером над своим материа-
лом, как говорит Франк, та "абсолютизация по существу относительных  ка-
тегорий" - операция очень характерная для резонеров его типа.  Необходи-
мость таких-то и таких-то положений постулируется для Шпенглера  некото-
рой странной одержимостью (это-то обстоятельство и  приводит  в  восторг
тех, кто славословит его, как пророка), повышенной чувствительностью  ко
всем колебаниям духовной жизни коллектива, которые оказывают на него ка-
кое-то каталитическое действие - в таком случае вопрос исчерпывается вы-
яснением того, поскольку эти реакции жизненны и общеполезны. В этом пла-
не и можно ответить "бережанам" - может быть, вы и правы, друзья, анало-
гизуя меж Гете и Шпенглером, но одна художественная одержимость не пере-
ходит в манию преследования и не разрешается в ряд бредовых  идей,  -  и
тогда она Паскалевские "esprit de finesse", "esprit de jugement", а дру-
гая, как вы ни называйте ее - художественная метафизика (чудная новость,
- а Платоновская метафизика разве не эстетична?), интуиция по Бергсону и
все, что хотите - она выливается в простейшее маньячество,  и  художест-
венного интеллекта хватает лишь на грубое оформление ее, безо всякой об-
работки первичного материала.
   Как-то неблагополучно у Шпенглера по части религии.  Его  тоскливость
кое-где, как будто, основывается, на его  атеизме.  Культура  умерла,  а
культура религиозна... как будто в этом роде идет аргументация. Все наши
"бережане" на это сетуют и головой покачивают, -  большой  мальчик,  из-
вестность можно сказать, а в церковь не ходишь... "В Шпенглере поразите-
лен вообще религиозный идиотизм" (Букшпан), "где он говорит  о  религии,
она является у него либо в роли только духовного материала, формируемого
силами эстетического порядка, либо подменяется эстетической метафизикой"
(Франк), - и тем не менее Степун определенно называет его мистиком.  Тут
и вырисовывается привлекательный образ  этого  безрелигиозного  мистика,
либо мистического атеиста, но ведь он "парадоксалист" по Бердяеву. Итак:
культура умерла, чудеса сданы в архив, - осталось на всех мистиков  одно
чудо: смерть мира, - оно-то и обрабатывается по способам мистическим, но
арелигиозным, - что за отвратительная каша!
   Россия тоже  здесь.  "Сущность  России  есть  -  обетование  грядущей
культуры" (Букшпан). Но что это за Россия, - это вреднейшие  эстетически
воспринятые мраки Достоевского, русская экзотика, тяжелый, с трудом  из-
живаемый груз азиатчины, повисший нам  на  плечи,  которым  развлекается
мистико-релятивистский эстет Шпенглер. К Достоевскому надобно относиться
с величайшей осторожностью, ведь, он формируется из ряда  взаимно-исклю-
чающих настроений, создающих в результате такой мрачный хаос, до которо-
го не всякому Шпенглеру додуматься. Тут: тема и игра с  ней,  фотографи-
ческое закрепление со всей силой изобразительности художника, тут сенти-
ментальное вскрытие данности, страшное своей неожиданностью и чисто слу-
чайным в каждом случае появлением, тут отчаянная артистическая  энергия,
резкая форма, - и, наконец, сардоническое разложение  мира,  проникающее
все построения. Хаос мировой жизни мрачно подменяется хаосом микрокосма,
- жизнь подменяется разложением, сардонические  силлогизмы,  накопляясь,
постулируют полную свободу автора порывать с  любой  конкретностью,  как
организмом. О такой России вздыхает Шпенглер, но теперь  она  не  узнает
своего Фальстафа. И это так, несмотря на предупредительную радость  Бер-
дяева: "и мы! и мы!" - они,  оказывается,  тоже  "борятся  с  духом  ме-
щанства" (какой аристократ - Достоевский!) и с "духовной  буржуазностью"
- приятно видеть именно у Бердяева этот обгрызанный  термин.  Принадлеж-
ность к данному классу определяет мироощущение... последний кусочек  оп-
ределения обрывается и уже, оказывается, в праве рассчитывать на  самос-
тоятельное бытие, - талант, талант!
   Попробуем подвести кое-какие итоги.
   Шпенглеровская "физиономика", "духовное портретирование" - всего лишь
ловкий вольт философического шулера, его портреты - карикатурны в высшей
мере, - характерные черты, выдавленные из модели, в этой карикатуре раз-
ламывают самое модель, сводя ее до роли носителя таких-то,  полюбившихся
портретисту деталей. Если культура есть сущность духовной жизни эпохи, а
цивилизация - раскрытие этой  сущности  на  ряде  конкретных  выполнений
(Герц - культура, Маркони - цивилизация), то только силлогистически мож-
но противоставлять одну другой,  опять-таки  это  дело  карикатуриста  и
маньяка. Смысл цивилизации? - а каков был смысл больших египетских пира-
мид, сооружение которых разоряло государство и толкало его на  революции
или разграбление соседями? Ведь это-то, кажется, -  весьма  "культурные"
построения.
   История - ряд замерших и незаконченных внутренно эпизодов по Шпенгле-
ру. Эти эпизоды он подвергает насильственному синкретированию внутри  их
самих. Так родятся эти мрачные гомункулусы исторических  "физиономий"  -
иррациональные постольку, поскольку рассудок во всей  операции  занимает
чисто служебную роль: выделения намеченных "интуитивно"  ингредиентов  и
оживления их. Этот якобы-философский метод должен приводить исследовате-
ля в тупик. И беготня Шпенглера  из  тупика  в  тупик,  из  положения  -
культура осуждена, - к тому же точно: "мы гибнем", и  обеспечивает  всем
его построениям, чего бы они ни касались, именно это характерное беспло-
дие, удивляющее излагателей. Вся его  философия  заключена  в  раскрытии
предпосылки, как вывода: небольшое дело, как это делается, вопрос в том,
стоит ли этим заниматься?
   Интуиция Шпенглера ставит себе задачу: отрешившись от любых априорных
суждений, внедриться в явление чистым и голым изыскателем, задача нераз-
решимая в плане истории и нелепая для философа, - отсюда та  спутанность
Шпенглера и его туманные термины в роде "душа  культуры",  "Urseelentum"
имагинационного типа, которые выкидывает подсознательный мир, заваленный
страхами и ужасиками. Здесь Шпенглер впадает в чистое дикарство со своей
интуицией - и его "душа культуры" немногим лучше любого фетиша,  олицет-
воряющего грозную и совершенно непостижную фетишисту волю и силу.
   "Судьба" Шпенглера - другой фетиш с совершенно неочевидным содержани-
ем, где "тонко" различаются физическая необходимость умирания  и  траги-
ческая безысходность того же самого процесса. Очевидно, что это различие
коренится в постулатах, а не в явлении.  Теософией  бы  Шпенглеру  зани-
маться, а не инженерией. Абсолютистское представление о "судьбе" ведет к
разложению исторической точки зрения - ибо разлагает самый процесс, под-
вергнутый рассмотрению. Нет, конечно, необходимости неизбежно навязывать
историческому процессу обязательную непрерывность, но ведь это и делает-
ся нами в порядке рабочей гипотезы, не больше, - но нет с другой стороны
никакой трагедии в том, что исчезновение идеи процесса из нашего  созна-
ния заставляет (или заставит) мыслить процесс прерывным. Из этого  выте-
кают, между прочим, и многие другие спутанности, - что такое пресловутая
"фаустовская" культура, ведь остается неясным. Шпенглер, между прочим, с
великой легкостью перескакивает от самых туманных терминов к конкретнос-
ти. "Смерть культуры" произошла в таком-то году, открытие дифференциалов
совпадает с кончинами "последних великих" живописцев. Грубость таких со-
поставлений не оставляет желать большего.
   Характерной кажется растерянность "бережан" перед Шпенглером. Филосо-
фы не знают, что им делать с  человеком!  А  ведь  шум,  поднятый  около
Шпенглера, говорит о том, что это многим близко и дорого. Мрачная траге-
дия расстрелянного мира... где они от нее прятались так ловко, что вовсе
проглядели? Ведь Шпенглер не философ, не художник, - это трагедия  чита-
теля, не писателя. Читателя, обвиняющего своих писателей - в  а-человеч-
ности. И пережитая война говорит, что материала, по  крайней  мере,  для
таких настроений накоплено более чем достаточно.  К  сожалению,  надобно
сказать, что этот хаос безвременных путаниц - разрешить может только тот
же читатель, - но дело  ли  "учителей"  гутировать  болезнь  читателя  и
только копаться в ней?
   И в конце концов приходится признать, что читатель все же как-то здо-
ровее своих учителей. Он тянется в конце-концов к строительству: к инже-
нерии*1, тянется к творящему человеку, к крестьянину. Ведь он задохся  в
эстетических и гносеологических констатированиях: "когда старейшины мол-
чат, тупых клыков лелея опыт, - не вой ли маленьких волчат снега замерз-
шие растопит?" (Асеев). И  таким  образом  -  симптоматическое  значение
Шпенглера чрезвычайно велико, несмотря ни на что, ни на его нелепости  и
безграмотщину, ни на тот хаотический морфоургический феноменализм, кото-
рый он называет философией.
   Мрачно и тяжело опоминается мир от кровавого потопа мировой войны. Но
он должен опомниться и опомнится! Но  Шпенглер  и  шпеглериане  вряд  ли
опомнятся, - их-то гибель неизбежна. В ощущении гибели такого сознания -
все очарование Шпенглера. _______________
   *1 С инженерией у Шпенглера опять недоразумение:  именно  технические
революции и предопределяют новые культуры (каменный век - бронзовый век)
- и с точки зрения боязни  нового  нужно  бы  советовать  бросить  инже-
нерство, а не звать к нему.