ой цивилизации, как образ уготованной Европе смерти, он в каком-то
смысле все же остался ее мечом и ее песнью". Рисуя образ  Шпенглера,  Ф.
А. Степун старается быть верным действительности; но не  даром  говорят,
что всякое художественное произведение прежде  всего  похоже  на  своего
творца. И в степунском портрете Шпенглера невольно проступают черты  ав-
топортрета: лик романтика-иллюзиониста, столь  близкий  душе  художника,
выдвигается на первый план, оттесняя и затушевывая прочие "лики", в осо-
бенности чуждый и непонятный Ф. А. Степуну лик "меча и певца современной
цивилизации". А между тем именно этот лик, перед которым Степун останав-
ливается в полном недоумении ("в каком-то смысле", "каким-то своим римс-
ко-прусским вкусом" и т. п.), внутреннюю связь которого с миросозерцани-
ем Шпенглера он ни разу не пытается выявить, - именно этот лик и являет-
ся самым подлинным ликом Шпенглера, органически слитым  с  его  основной
интуицией "судьбы".
   "Судьба", как ее понимает и ощущает Шпенглер, не имеет ничего  общего
с фатализмом, с идеей рока или  предопределения*1.  Шпенглеровская  идея
"судьбы" тожественна с бергсоновским пониманием определенной  направлен-
ности творческого устремления. Это есть то направление, в котором  твор-
ческие силы культуры, следуя своему внутреннему импульсу, своей  органи-
ческой природе, созидают историю, и вне которого ничего культурно ценно-
го, исторически-значительного создано быть не может.  Одним  словом,  на
интуитивном языке Шпенглера "исторической судьбой" именуется  то  самое,
что в плоскости объективного познания марксисты называют "тенденцией ис-
торического развития". Понимаемая в этом смысле "судьба" вовсе  не  есть
неумолимый фатум: можно не следовать ее велениям, не признавать их и да-
же бороться с ними, но всякое такое неприятие исторической судьбы равно-
сильно бесплодному и бездарному расточению сил. Основным признаком  ода-
ренности является для Шпенглера "физиономический  такт",  т.-е.  способ-
ность интуитивно угадывать судьбу и действовать в  ее  направлении.  Вот
почему Шпенглер так презрительно третирует "романтический  иллюзионизм",
так желчно  смеется  над  его  "провинциальной"  идеалистической  мечта-
тельностью. В глазах Шпенглера, романтизм свидетельствует  не  только  о
бессилии, но и о бездарности пораженной им души. Возможно, что при  этом
Шпенглер борется со своим собственным подсознательным романтическим  ли-
ком, но во всяком случае из области ясного дневного  сознания  этот  лик
изгоняется Шпенглером с величайшей беспощадностью.
   Таким образом, при чтении очерка Ф. А.  Степуна,  для  восстановления
правильной перспективы  необходимо  произвести  существенную  передвижку
шпенглеровских "ликов". Тем не менее, очерк этот из всех  известных  мне
изложений философии Шпенглера, не только на русском, но  и  на  немецком
языке, представляет наибольшее приближение к оригиналу и  потому  прочи-
тать его следует всякому, интересующемуся Шпенглером и не имеющему  воз-
можности познакомиться с ним в подлиннике. _______________
   *1 Этого не замечает большинство критиков Шпенглера.  Так,  в  смысле
"рока" истолковывают шпенглеровскую "судьбу" Карл Иоель, А. М.  Деборин,
Н. А. Бердяев и многие другие.

   Сергей Бобров.

   III. КОНТУЖЕННЫЙ РАЗУМ.

   <<"Закат Европы">>.

   Русский читатель давно уже привык к  странным  и  странно-настойчивым
воплям о "кризисе сознания", воплям, которые стлались по-над русской ли-
тературой трудами символистов-писателей, а тем паче и  острее  символис-
тов-философов вроде Бердяева, Булгакова и тутти кванти. Впечатление рас-
пылялось: то ли это поистине дело, - и куда нам тогда деваться, если это
так? - либо это чепуха непроходимая, хлыстовский  вертеж  интеллекта,  в
ужасе спасающегося в это уединение параноика - от мира и жизни, - а тог-
да зевота нестерпимая хрустела в ушах. Писатели эти  равнялись  жизненно
по "хаосу", предвечной недифференцированной материи,  подсознательное  и
бессознательное были их душевным субстратом (вот почему так  сосали  они
Тютчева и опасную сладость его разложений), болезненно-существенное  на-
чало тащило их, как пьяницу на блеск бутылочного стекла,  к  Достоевско-
му... отсюда сваливались они в религию.  Цыплячье  сознание  выплевывало
жизни в лицо глупейшее "не приемлю", но тут  же  холодные  струи  страха
убивали в нем окончательно всякую способность соображать: -  пусть  весь
мир "не приемлет" самого себя, - тогда, по мере крайней,  не  так  жутко
будет отрекаться от самого себя.
   Этих людей читать не надо, но изучать историю этого коллективного су-
масбродства необходимо точно и детально. Вот как вертелся мир перед кро-
вопусканием 1914, и вот какие индивиды собирались спасать  его  от  этой
самой вертячки - этой же самой вертячкой. Вы  легко  уследите  эти  цепи
разложений, эту потерю чувства равновесия, чувства верного и  неверного,
эту нелепую страсть к смерти, и страстную жажду схемы,  схемы  и  схемы.
"Бездна верхняя" и "бездна нижняя", Аполлон и Дионис, лунное  и  солнеч-
ное... да, этим полюсам нет конца, - высшее же  удовольствие  получалось
при объединении всего добра воедино: - помирить, например, Бога  с  чор-
том, что и достигалось в применении к пословице о кочерге и свечке. Этим
способом всерьез любая мораль нивеллировалась до средней  арифметической
между Богом и чортом, далее эта средняя приравнивалась человеку, - фило-
соф многозначительно упирался лбом в эту стенку, а  через  страницу  вся
канитель заводилась с начала. Но здесь на  примере  видно,  что  привело
коллективную душу земного шара к этой удивительной резне, прекратившейся
только тогда, когда несколько стран были выпиты до-чиста  и  резать  там
уже было некого. Не осмелимся все решать журнальной статейкой, - но раз-
ве не ясно было: мир живет какой-то колоссальной  несправедливостью,  он
должен за нее ответить. А наши приятели-писатели играли в жмурки с  этим
духовным банкротством обезопашенного-якобы мира. Изучать их надо с  мик-
роскопом - каждую клеточку; вот где в мире дыра: - осторожнее, не  осту-
питесь, ребята!
   Так выли в России; казалось, что остекленная, забетоненная и в  сталь
бронированная Европа не боится таких ужасиков, ибо пережила своевременно
Торквемаду и не думает к нему возвращаться. Но с войной,  похоже,  пере-
борщили. И вот теперь, когда над Немецким морем  еще  носятся  проклятья
захлебнувшихся дредноутов, над Фландрией еще предсмертно пулеметит  зат-
равленный танк-призрак, а тени героев, погибших в  порядке  коэффициента
рассеяния митральезы - лезут вам в душу из каждого костыля и  с  каждого
слова одуревших от миллиона пройденных отступлений и паник - в  Германии
контуженный войной разум Освальда Шпенглера объявляет конец мира в плане
полного и окончательного израсходования  Европой  культурных  возможнос-
тей*1. _______________
   *1 Во избежание недоразумений оговоримся  заранее:  Шпенглера  самого
нам прочесть не удалось, мы говорим о нем на основании сборника "Освальд
Шпенглер и закат Европы" (сборник статей Н. А. Бердяева, Я. М. Букшпана,
Ф. А. Степуна и С. Л. Франка, к-во "Берег" М.  1922,  стр.  96),  статей
Евг. Браудо и Д. Шиковского, помещенных в N 1 журнала "Начала" да  бесед
с людьми, которым довелось читать Шпенглера.


   Духовная паника не новая миру вещь: ее достаточно наглотались в сред-
ние века, но сейчас это любопытное явление общественной  психологии  вы-
растает снова. Тридцать три тысячи книг Шпенглера распродано в Германии.
До 1918 года о нем не слыхал никто, кроме учеников реального  училища  в
Бонне, а теперь уже образованы скопища людей, "изучающих" историю мира с
его, Шпенглеровской, точки зрения.
   Шесть авторов, помянутых нами в примечании, относятся  по  разному  к
Шпенглеру, но все сходятся на одном - это человек чрезвычайно  талантли-
вый. "Никто не отрицал за ним значительного таланта, умения  своеобразно
и остро доказывать свои положения... В лице Шпенглера мы  имеем  дело  с
незаурядным литературным явлением... Утверждает он и отрицает с одинако-
вой силой темперамента... С удивительным мастерством, какого  я  никогда
не встречал в историко-философских сочинениях, он умеет извлекать из од-
ной и той же основной темы сотни вариаций. Его изобретательность в  деле
подыскания эпитетов и прилагательных совершенно неисчерпаема. Одно и  то
же явление он умеет разлагать призмой критического  анализа  на  десятки
составных красок, никогда не впадая в повторение или банальность" (Брау-
до). "Книга Гибель Запада - несомненно, литературное событие...  Замеча-
тельная книга" (Шиковский). Так говорят авторы "Начал", авторы  "Берега"
чуть что не обижаются, что Шпенглер отбивает у  них  хлеб,  -  тема  так
близка им, изложение так очевидно построено  "по-ихнему",  что  кое-кому
кажется, что другой пишет на его собственную тему, на которую  не  имеет
решительно никакого права. Бердяева и действительно  стоит  пожалеть,  -
этот предсказывает и предвидит лет пятнадцать под-ряд: и (какая неприят-
ность!) лавры и слава пророка достаются какому-то Шпенглеру, а не Бердя-
еву*1.
   Книга, по словам Браудо, действует на читателя гипнотизирующе, -  раз
за разом, нетвердый разум сваливается в  гостеприимное  красноречие,  не
жалеющее эпитетов, - изловленный становится адептом и напрасно его  уве-
рять, что суть Шпенглера в новом подходе к истории и ее  философии,  как
это делает Шиковский; "пророческая" суть доминирует над любым  интеллек-
туальным достоинством Шпенглера: она всеобъемлюща, она единственно  пра-
вильна - контуженному разуму - и вывод, приведенный  с  недоумением  Ши-
ковским: "наша гибель неизбежна", - естественно воцаряется  в  читателе.
Призрак танка плывет над Рейном, вовсе не призрачные французские  войска
завтра займут город и потребуют золота и угля, телефон и железные дороги
бастуют: - наша гибель неизбежна, честь и слава Шпенглеру, который пред-
лагает по крайней мере умереть мужественно.
   Этот обыватель, который назвался Шпенглером и убежденно, "заносчиво и
надменно" (Степун) кричит о своем бессилии что-либо поправить в расстре-
лянной стране, с которой поступают так же милостиво, как и она  поступа-
ла, когда имела возможность быть милостивой, а не выпрашивать милости, -
не сразу пришел в это отчаянье. Он пробовал учиться у  "великих"  своего
времени, - он преклоняется перед рядом имен, - это  Шопенгауер,  Вагнер,
Ницше, Маркс, Дюринг, Геббель, Ибсен, Стриндберг и Шоу (Степун), - и тут
же уверяет, что философии нет, что искусство  кончилось  в  Европе,  что
культуры ныне нет никакой, есть только  мертвая  "цивилизация".  Сплошь,
одно за другим _______________
   *1 Бердяев так и пишет: "Еще до мировой войны я очень остро ощутил...
наступление конца... мировой эпохи..." и ссылается на ряд своих книг. О,
счастливая простота!


встречаете вы в описаниях Шпенглеровского мышления то того, то другого из перечисленных авторов, а всего чаще тех, кого он забывает упомянуть и видимо относит к числу конченных людей. Он выпоен и выкормлен на тех антимониях, которые развертывало мышление Европы за последние десятилетия. От обывателя требовалась тонкость и "проникновение": - он проглотил все, ему предложенное; - но обыватель не только эстет, он хочет жить - за раскрашенными сводными картинками эстетизма не оказалось ничего (за покрывалом Изиды - пустота): он проклял свой эстетический модус, объявил совершенное - ничем, ибо оно ничем не кончается, - он проклял время и место, где он живет... но ведь все это пока лишь словесные жесты, на которые действительность не привыкла реагировать. Если же она и этого не слышит, очевидно она мертва: покинем душевно ее. Но трагедия Шпенглера в том, что мир не слушается никаких проклятий и истерик расставаний, и вся неразрешимость мирового тупика от этого для предсказателя только обостряется. Поэтому ему и суждена профессия пророка, как нашему Бердяеву. А в крайнем случае выдуманное Шпенглером мироощущение годится для игры в прятки со своей собственной особой, на манер анекдотического страуса: спрятал голову - и все благополучно. Так и прячут голову ныне повсюду, - кто в Шпенглера, кто в антропософию Штейнера, который, говорят, тоже ужасно какой талантливый и обворожительный. То же наплывает и у нас, и в Англии. Игра в солдатики - серьезная игра: она стоит много денег и много крови, она портит затем и кровь и деньги. Кровь становится водянистой, деньги - бумажными, плохо жить в этаких посылочках. Но, к сожалению, эту плохость никак не исчерпать при помощи проклятий любого сорта и свойства, - и даже Шпенглер приходит к необходимости провозглашения примата работы и технического творчества, но его работа - своеобычный наркотик, может быть, это и по плечу Бальзаку и Флоберу, но мир жить наркозом работы не сможет и не захочет. Шпенглер с досадной дотошностью пристает к миру: "в чем дело? как? зачем? почему?" - ответов

нет, и тогда из "зачем" выползает иудино слово "жить незачем". В письмах Флобера после франко-прусской войны с негодованием описывается подобное же настроение, - а мы можем легко вспомнить такой же примерно душевный ад после 1905 г. в России*1. Принципиальное сверхчеловечество (дрянь и гадость чуть вроде ложноклассицизма), гениальность и небывалая чуткость всех и каждого правильно ведут по этой дорожке. Любой скептик из ненавидимых Шпенглером модернистов больше человек, нежели он сам, - ибо метод эстетический модерниста - только метод (и философ не обязан быть дураком, как говорил Шопенгауер), его болтовня о жизненности метода только метонимия, - обыватель-Шпенглер объелся этим методом: метод им усвоен, - но только один метод. Дыра душевная незаткнута, ибо методом ее не заткнешь: велика.
   Диву даешься, читая наших излагателей, с какими пустяками  преподава-
тель реального училища думает въехать в вечность.  Рядом  с  ним,  через
стену другой обыватель обучал мальчишек истории, - и Шпенглер честно за-
писал рубрики учебника. Вот тебе древняя история, вот средняя история  и
далее - по Иловайскому. Описание мировоззрений античности до такой  сте-
пени лезет куда-то вбок, что становится странно за читателей и почитате-
лей. Все же, что в подтверждение деревянных схем, надеваемых им на древ-
ность, говорится о _______________
   *1 См. еще письма Ал. Тургенева о войне 1812 г.


математике, до того странно, что об этом как-то неловко серьезно говорить. Браудо отмечает это, говоря: "придавать какое-либо серьезное научное значение историко-философским построениям Шпенглера я не намерен, и считал бы своим долгом обратить внимание всех будущих читателей Шпенглера на крайнюю легковесность научного багажа этой книги... Недавно солидный философский журнал Логос выпустил целую полемическую тетрадь против (Шпенглера)..., в которой различными специалистами разоблачались ошибки в книге".
   Устанавливая "органичность" каждой культуры, т.-е. -  много  проще  -
естественную связность эпохиального мышления, связанного бытом, мениском
науки и проч., Шпенглер, "портретируя" античность, - проще: подгоняя  ее
под свою довольно узенькую схему, говорит, что мысль античности не выхо-
дила за пределы чувственного опыта и конкретностей, тогда  как  в  нашей
культуре царствует обезвещивание, взаимоотносительность явлений,  ньюто-
но-декартовы функции, символика бесконечно малых и  так  далее.  По  его
мнению, Эвклид - только оптичен, а иррациональное число  для  античности
казалось "таинственно зловещим" (Браудо),  что  и  подтверждается  соот-
ветствующим мифом. Последнее подтверждение только смешно: мифами, посло-
вицами и цитатами можно доказать все, что угодно, только умей их  подоб-
рать и не стесняйся пропускать или искривлять противоположные*1. Из этих
примеров явствует, что история математики для Шпенглера замерзла на кур-
се реального училища, который курьезно обрывается на Эвклиде в  простей-
шем изложении. Говорить, что феноменальный - для нас и  невообразимый  -
ум Архимеда, например, не мог оперировать с иррациональностями и что они
казались ему "таинственно-зловещими" может только  человек,  существенно
некультурный и совершенно непонимающий  смысла  истории  математического
мышления, истории, за которую он так жадно цепляется. Уже  не  говоря  о
выводе соотношения между радиусом и  окружностью,  о  вычислении  объема
надводной части плавающего деревянного параболоида, о знаменитой  задаче
удвоения кубического жертвенника (задаче,  решенной  помощью  конических
сечений Менехмом) - Архимед, да и любой грек, знавший Пифагорову  теоре-
му, сталкивался с иррациональностью числа, вычисляя  диагональ  квадрата
со стороной, равной единице, которая по этой теореме равняется  квадрат-
ному корню из двух, который есть число иррациональное и  не  может  быть
выражена никаким конечным числом*2. С теми же знаниями Шпенглер подходит
и к дифференциальному исчислению, "изобретение" которого ему кажется не-
которым поворотным пунктом в истории математики, и которое он  ни  может
уложить в органический ход математической мысли. Эта точка зрения весьма
характерна как раз для математиков возрождения, - про Лейбница в связи с
дифференциалами и его неуверенностью в данном методе говорили:  "Лейбниц
построил дом, в котором сам боится жить",  отголоски  этого  настроения,
которое характеризовалось тем, что анализ бесконечно-малых  подозревался
в _______________
   *1 Математик Лоренц с другой стороны рассматривает этот миф, как ука-
зание на то, что пифагорейцы прекрасно понимали огромную  важность  роли
иррациональностей в мировом процессе.
   *2 Наконец, одно из сочинений Архимеда  "Псаммит"  специально  занято
доказательством того, что  человеческое  представление  о  бесконечности
больше (фактически), грандиозней любой данности, какую бы часть  вселен-
ной эта данность не охватывала бы и на какие сравнительно-ничтожные сос-
тавные части она не делилась бы.


какой-то сверхестественности, слышны в назывании выражения dx/dy: "дэ икс по дэ игрек" вместо "дэ икс на дэ игрек", как обычно говорится про дробь, ибо "изобретатели" дифференциалов боялись уверять, что это выражение есть дробь. Примерно в том же круге суждений живет и Шпенглер, что, конечно, чересчур скромно для современного "мыслителя".
   Шпенглер, видимо, старается всюду подчеркнуть разницу между  конкрет-
ной и наглядной, "телесной" математикой древности и "отвлеченной"  мате-
матической мыслью нашего времени (Франк), но разница эта существует лишь
в его анти-математическом уме. Пользование абстракциями  характерно  для
любого логизирования, для математического в особенности -  и  на  прост-
ранстве всей истории математики абстракция всюду занимает почетное  мес-
то, но она есть в этой дисциплине - метод и не более того. Как бы ни бы-
ли отвлеченны наши суждения о строении атома, напр., как бы ни  относили
эти суждения пугливые мудрецы к мирам существенно-иллюзорным, - без этих
суждений невозможна  конструкция  некоторых  аппаратов  радио-телеграфа,
последний аппарат есть конкретность высокой квалификации...  а  суждения
об инфра-мировых явлениях  покоятся  на  соответственном  математическом
фундаменте. Шпенглеровский научно-математический релятивизм  -  основное
недоразумение его философии. Можно сказать, не боясь обобщения, что  фи-
лософская мысль в общем и целом, всегда покоится на научных - а,  следо-
вательно, математических - предпосылках: идея процесса, как непрерывнос-
ти и прогресса, выросла из учения о непрерывном толчкообразном движении,
об интеграции бесконечно-малых отрезков пройденного пути, из  учения  об
интегрировании, как выделении основной тенденции ряда подобных  явлений.
Отсутствие такого постулата у Шпенглера и есть характерный  признак  его
"философии" - какая без этого обращается в простейшее резонерство,  оди-
наково а-гуманитарное, как бы ни было талантливо его изложение.  Но  наш
умник Бердяев, конечно, перешпенглерил и самого Шпенглера. По  его  мне-
нию, Шпенглер тем плох, что не сознает, что "христианство  с