во  главе  какой-то
нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру,  за-
менить этой новой славяно-восточной цивилизацией  отходящую  цивилизацию
Романо-Германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последова-
телем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор  одиноко  стоящего
мыслителя Н. Я. Данилевского, который в своей книге  "Россия  и  Европа"
сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского  самосознания,
обосновавши так твердо и ясно "теорию смены культурных типов  в  истории
человечества" (подчерк. везде Леонтьевым. Гр.).
   То, что здесь, в этой цитате, сказано, замечательно и  характерно  во
многих отношениях. Прежде всего, из нее становится ясно,  каким  скудным
научным багажом обладали виднейшие  славянофилы:  "сам"  Константин  Ле-
онтьев "замечательного" плагиатора возводит в ранг замечательного мысли-
теля! Не оправдание то обстоятельство, что "дополнение" Леонтьева  напи-
сано шестью годами раньше критики Вл. Соловьева. Для полноты  картины  и
оценки славянофильской общественной и исторической доктрины и,  наконец,
для характеристики "славянофильских" провозвестников религиозного обнов-
ления Европы мы вообще не должны упускать из виду, что в  ней  (славяно-
фильской доктрине) нет абсолютно ничего оригинального  и  своего,  т.-е.
русского. Ведь кто первый  заговорил  о  своеобразиях  русской  действи-
тельности? Западно-европейский путешественник. Начиная с  XVI  века  все
чаще и чаще европейцы поражались отсталостью России, отмечая это в своих
очерках и мемуарах. Возьмем хотя бы Манштейна. Он в 1771 году писал, что
"в начале нынешнего столетия образ поведения и нравы русского народа со-
вершенно различались от всех прочих европейских народов, и что он  вовсе
не знал никаких правил благопристойности" (см. ст. А. П. Щапова "Истори-
ческие условия интеллектуального развития в России", Собр. соч., т.  II.
Не в обиду, а в поучение будь сказано, что гораздо полезнее было бы  для
наших авторов, если бы они ознакомились с трудами этого ученого, облада-
ющего громадной силой интуиции, чем увлекались путанной сигнализацией  -
термин Степуна - Освальда Шпенглера). К нему добавим еще Гакстгаузена  с
его идеологией и идеализацией общины. И перед нами тогда будут не только
общественно-психологические истоки славянофильства, но и  народничества.
Межа, с которой начинаются эти два  течения  российской  общественности,
помечена чужеземными  столбами.  Видя  их,  россияне  начали  осознавать
"свое"; без этих столбов - как бы они дошли до этого? Чужестранцы  гово-
рили: "Неблагопристойно". Россияне ответили: "Это хорошо, это чудно",  и
создавали, при помощи тех же самых чужестранцев, теории об "о  й  стати"
России. А всем этим кичатся наши пророки чаемого религиозного  ренессан-
са!
   В данном случае, однако, нас больше интересует ответ на  прямой  воп-
рос: была ли "центральная мысль" Шпенглера, как это утверждает  Бердяев,
высказана Леонтьевым? Как видно из этой  же  замечательной  цитаты,  Ле-
онтьев считает понятия "культура" и "цивилизация" идентичными; и он  го-
ворит не о смене романо-германской цивилизации новой культурой, а о  за-
мене ее новой же цивилизацией - славяно-восточной.
   В другом своем сочинении, "Византизм и славянство" (1875 г.), К.  Ле-
онтьев, часто употребляя термины цивилизация и культура, никогда  их  не
разграничивает, как разносмысловые понятия. "Здание европейской культуры
было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций".  "Цивилиза-
ция, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей  (религи-
озных, государственных, лично-нравственных, философских  и  художествен-
ных), которая вырабатывается всей жизнью наций".  Следовательно,  "цент-
ральной мысли"  шпенглеровской  "сигнализации"  нет  у  Константина  Ле-
онтьева. Но худо ли это, или хорошо - Константин Леонтьев вообще по духу
непохож на Шпенглера. Для Леонтьева существует и  всемирная  история,  и
культурная преемственность. Он  утверждает:  "Культуры  государственные,
сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по
духу, и по месту, сложнее по содержанию. Персидская была шире и  сложнее
халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвигалась;
греко-македонская на короткое время еще шире; Римская  покрыла  собой  и
претворила в себе  все  предыдущее;  Европейская  развилась  несравненно
пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных  систем  ("Ви-
зантизм и Славянство"). Или, наконец: "Европейское наследство вечно и до
того богато, и до того высоко, что история еще  ничего  не  представляла
подобного" (там же). Но это еще не все. Как на  беду  Бердяеву,  К.  Ле-
онтьев даже не верит в гибель европейской цивилизации. "Практику полити-
ческого гражданского смешения Европа пережила; скоро может быть  увидим,
как она перенесет попытки экономического, умственного  (воспитательного)
и полового, окончательного, упростительного смешения" (подчеркнуто везде
Леонтьевым. Гр.). Леонтьев сторонник развития*8, и в этом он тоже  слиш-
ком далек от примитивной морфологии истории Шпенглера. Шпенглер различа-
ет два процесса: 1) созидательный, собственно-культурно-творческий и  2)
распространительный, цивилизационно-упадочнический. Хотя и Леонтьев  не-
однократно употребляет термин морфологии ("начинается  смешение,  сгл  е
морфологических резких контуров"; "она, т.-е.  Европа,  не  хочет  более
морфологии"), но он в него вкладывает другой смысл. В V-й главе  "Визан-
тизм и Славянство?" - "Что такое процесс развития?" -  Леонтьев  понятие
развития целиком переносит из естествознания в социальные науки и  уста-
навливает три периода развития:  "1)  первичной  простоты,  2)  цветущей
сложности и 3) вторичного смесительного упрощения". При  чем,  и  это  в
данном случае должно быть "центральной мыслью", процесс "вторичного сме-
сительного упрощения" отнюдь и не  предвозвещает  гибели...  "если  дело
идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается",  говорит
Леонтьев, применив свою триаду к процессу болезни. Вот почему он,  видя,
что Европа, "не хочет более морфологии", а также то, что она  политичес-
кое "смесительное упрощение" уже пережила на практике, смертного  приго-
вора над нею не произносит.
   После всего сказанного мы имеем полное право призвать наших  отечест-
венных философов к порядку: - так бесцеремонно с фактами, упрямыми  фак-
тами, обращаться нельзя. Если им нужен был шпенглеровский  примитив  для
спасения своей души и своего старого веховского знамени, то  нужно  было
его брать таким, каков он есть. Затеянное ими предприятие - спасти Евро-
пу "по-славянофильски" через посредство Шпенглера не удалось.  Сближение
Шпенглера с славянофильством ни для кого не прибыльно - ни для  Шпенгле-
ра, ни для славянофилов и тем более для наших авторов. Ибо в итоге  этой
экскурсии обнаружилось только одно: - в головах представителей  когда-то
нового у нас "нового религиозного сознания" начался процесс  "вторичного
смесительного упрощения"...
   Таким образом, перед нами довольно-таки занимательная картина, Шпенг-
лер сказал-бы - ландшафт, однако, с ароматом "упростительного смешения".
"На берегу пустынных волн" (книгоиздательство "Берег"!) мировой  истории
сидят четыре наших философа - Бердяев, Букшпан, Степун и  Франк,  авторы
сборника, - и размышляют о судьбах мира, вернее, гадают. В короткий срок
перед их глазами повержены в прах три великих  монархии.  Прошел  период
колоссальнейшей в истории гражданской войны. В этой войне  победа  оста-
лась на стороне рабоче-крестьянского режима России - Р.С.Ф.С.Р. Первая в
мире Социалистическая Республика выдержала натиск всего мира.  На  место
обанкротившегося II Интернационала вырос III коммунистический, силы  ко-
торого множатся на почве углубляющегося капиталистического мира. Маятник
истории судорожно мечется между социализмом и капитализмом. И в этот мо-
мент наши философы хватают за фалды Шпенглера и пифийским языком  проро-
чествуют: "Вы хотите сделать шаг вперед? Напрасные усилия, ибо нет в ми-
ре никакого прогресса! Вы хотите социализм водворить в Европе? Напрасные
усилия: - Европа гибнет, не будет ничего - ни нашим, ни вашим! Вы отчаи-
ваитесь? Совершенно напрасно, ибо  "открывается  бесконечный  внутренний
мир". Смирение и все само собой приложится!" Вот  социальный  смысл  сей
проповеди. Шпенглеровская "морфология" истории, проповедь "Заката  Евро-
пы", это глубокая реакция старого мира против нарождения нового. Обраще-
ние в "бесконечный внутренний мир" в то время, когда вопрос о жизни  или
смерти решается столкновением физических сил,  это  есть  реакционнейшая
агитация, направленная к тому, чтобы вырвать на поле брани меч  из  руки
восходящего класса, утверждающего новый мировой порядок.
   Чтобы иметь успех и получить должный размах, наши авторы должны  были
проделать какое-то "предварительное действо": отвести в сторону науку  и
на место ее утвердить произвольное гадание  по  предметам  "бесконечного
внутреннего мира". Они это и сделали. Нам остается только  ознакомиться,
как это сделано.
   С первой же страницы мы узнаем, что "широкая ученость  соединяется  в
Шпенглере с глубокоосознанной и принципиально провозглашенной  антинауч-
ностью философского мышления" (подчеркн.  нами.  Гр.).  В  конце  первой
статьи читаем: "Вопрос об истинности  и  объективности  "Заката  Европы"
разрешается в конце концов в пользу Шпенглера", - несмотря  на  то,  что
книга его переполнена "с формально-логической и позитивной научной точки
зрения произволом и самовластием". Так как, по Шпенглеру, "значение  ка-
кого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости
для жизни", то остается еще только доказать, что наука оказывается  сов-
сем ненужной и даже вредной. Доказательства на-лицо. "Наука эта непогре-
шимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны  страшной
разрушительницей". Но разве этот факт говорит что-нибудь  против  науки,
как таковой? Ни в малейшей степени. Он свидетельствует лишь о  том,  что
науку употребили во вред человечеству. Социалисты  единодушно  твердили,
что достижения науки использовываются правящими, богатыми  классами  для
удовлетворения своих прихотей и нравственно неоправдываемых предприятий.
Частично целью социализма мыслилось освобождение науки из этого позорно-
го плена. Неужели эта азбучная истина неизвестна Степуну? Далее  обнару-
живается смертный грех науки. "Она глубоко ошиблась во всех своих предс-
казаниях. Все ее экономические и политические  расчеты  были  неожиданно
опрокинуты жизнью". Неужели это пишет человек, претендующий  на  серьез-
ность? Мировая война. Кто только о ней ни говорил, считая ее неизбежной,
продолжительной, разрушительной! Случайно называем Мольтке, Балка, Берн-
гарди, Куропаткина, Драгомирова*9, Блиоха*10.  После  них  можем  забыть
всех экономистов, историков и публицистов. После войны -  социалистичес-
кая революция. Так вопрос ставился не только социалистами  (Гед,  Каутс-
кий, Жорес, Гильфердинг, Ленин, Гортер и др.), но и теоретиками  буржуа-
зии (Блиох, Баллод, Эпштейн, Туган-Барановский и т. д.).  Одним  словом,
каждый, кто по отношению не ко всему готов кричать:  "тем  хуже  для  ",
должен признать, что мировая война и последующие за ней события блестяще
подтвердили истинность  общественно-научного  знания.  Его  предсказания
сбывались чуть ли не с математической точностью. Но для наших философов,
так же как для Шпенглера, нет фактов вне связи с  их  "новым  внутренним
опытом". Тем хуже для них!
   Наука, таким образом, сброшена с пьедестала. Ее место занимает  рели-
гия: "дух гаданья и пророчества",  "углубление  религиозной  мистической
жизни", "тайна, которую мы сами не можем вполне  разгадать".  И  радость
неописуемая охватывает Степуна при мысли, что "успех книги Шпенглера оз-
начает потому, думается, благостное пробуждение лучших  людей  Европы  к
каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бы-
тия и "распавшейся цепи времени", к чувству недоверия к разуму жизни,  к
логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации" и т. д. И как недо-
волен Букшпан, когда слышит заявление Шпенглера: "Мы, люди Запада, рели-
гиозно конченные". Не  утверждая  никакого  абсолюта*11,  Шпенглеровский
скептицизм и  релятивизм  весь  пропитан  духом  смирения  и  покорности
судьбе. По своему общественному значению это равно религиозному  "томле-
нию" наших обновителей религиозной жизни. Иначе их любовь к чужестранно-
му гадателю и пророку была бы непонятной. Но когда вопрос  перенесен  на
почву религии и веры, то спор становится излишним: они прикрылись  щитом
тертулиановской фабрикации - credo, quia absurdum. Ибо это  последний  и
окончательный довод верующего человека всех времен и народов. Это не ме-
шает нам признать факта роста религиозности и мистицизма. Сознание приб-
лижающейся социальной смерти и неясные очертания завтрашнего дня  порож-
дают религиозные настроения и мистические чувства. Рост их прямо пропор-
ционален росту самосознания и осознания своих боевых задач в  историчес-
ки-восходящих социальных группах. Поступательное движение истории от та-
кого заострения и оформления противоречий только выигрывает*12.
   Авторам, поднявшимся на такую ступень религиозного сознания, окружаю-
щее кажется уже одноцветным. Перед абсолютом стираются различия во внеш-
нем мире. У Шпенглера такую же роль в его мышлении играет его  "перводу-
шевность" (Urseelentum), эта нирвана истории, и его морфология.  Поэтому
и он "никуда не идет и никуда не ведет" (Степун), и у него "нет  опреде-
ленного волеустремления" (Букшпан). С этих "высот" "империализм и социа-
лизм одинаково - цивилизация, а не культура" (Бердяев),  т.-е.  признаки
упадка и гибели. Слышим и старые напевы: "Капитализм и социализм  одина-
ково заражены этим духом" (духом  мещанства  и  духовной  буржуазности).
"Империализм и социализм - одно и то же". "Цивилизация через империализм
и через социализм должна разлиться по  всей  поверхности  земли,  должна
двигаться и на Восток". И "истинной духовной культуре, может быть,  при-
дется пережить катакомбный  период"  (Бердяев).  Величайший  объективный
трагизм переживаемой нами эпохи состоит в том, что  поверхность  истори-
ческой жизни залита бушующими волнами движения, руководимого духовно-от-
мирающими силами ренессанса" (Франк), т.-е. социализма. При таком  поло-
жении само собой ясно, что "сейчас мы (т.-е. Россия. Гр.) еще более отб-
расываемся на Восток". Еще бы! Социализм ведь знаменует воцарение  "веч-
ного хама"! Но в этих утверждениях скрыто противоречие, которого не  за-
мечает абсолютизированное религиозное сознание.
   Если мы отбрасываемся к востоку, если  "истинная  духовная  культура"
должна уйти в катакомбы, то не означает ли это, что социализм не  только
расширяет область господства цивилизации, но и утверждает  что-то  свое,
хотя бы и хамское, отвергаемое религиозным сознанием "бесконечного внут-
реннего мира"? Повидимому, "религиозное сознание" просто запуталось. Ему
не подняться хотя до им же так любимого Константина Леонтьева. "На розо-
вой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты (речь идет
о создании в Европе "федеративной, грубо рабочей, республики". Гр.): они
предлагаются всегда человечеству путем железа, огня, крови и рыданий..."
("Византизм и Славянство"). Никто из здравомыслящих людей  иначе  думать
не может. Паульсен в своих "Основах этики" (М. 1906 г., стр. 234) разби-
рает вопрос, оправдывает ли цель средства,  и  приходит  к  выводу,  что
"...если понять это положение, что оправдывает средства не любая  дозво-
лительная, но лишь одна определенная цель,  из  которой  исходит  всякая
оценка: а именно, высшее благо, благополучие или совершенная форма жизни
человечества, тогда это положение стоит не только вне сомнения, но и не-
обходимо". Это неоспоримое этическое положение,  которое  не  признается
только теми, кто из-за призрачного спасения души жертвуют живым  челове-
ком... Подобная нравственная кастрация, однако, возможна  и  притом  как
морализующее выражение слишком реальных и грубых общественных сил.
   Разительный исторический пример можно привести из недавнего прошлого.
"Вехи" ставили крест над русской революцией и интеллигенцией,  прикрыва-
ясь искательством "высших", "бесконечных внутренних ценностей", а  царс-
кие жандармы огнем, железом и кровью дезинфицировали зараженную  револю-
цией Россию, уничтожая ее физических носителей... Веховцы жестоко  ошиб-
лись в своем похоронном настроении и религиозно-мистическом гадании. Че-
рез 10 лет воспрянула революция и раскаты ее грома  раздаются  по  всему
миру. И что же? Наши веховцы опять тут  как  тут.  И  опять  "смирение",
опять "послушание", опять "бесконечные внутренние ценности" - в то  вре-
мя, когда дьявольские средства пускаются в ход для самого подлинного фи-
зического удушения нарождающегося нового мира! Человек, искренно и чест-
но стремящийся к какой бы то ни было цели, с  нравственным  негодованием
должен отвергнуть эту проповедь религиозной пошлости.  От  нас  зависит,
повторится ли позорная роль веховцев в  новой  исторической  обстановке,
или они будут сидеть и плакать "на берегу пустынных волн"  о  "бесконеч-
ности своей внутренней жизни". Теперь, в 1922  году,  мы  имеем  гораздо
больше основания утверждать, что их пророчества и гадания вилами по воде
писаны, чем в 1909 году, когда их проповедь прозвучала впервые.
   Ибо мы отнюдь не "отброшены на восток". Россия назад во время револю-
ции не попятилась. Наоборот: она шагнула вперед. Это, положение  утверж-
дают авторы сборника "Смена вех", в том смысле что авторитет  России  за
годы революционной власти вырос и окреп. И это объективно правильно.  Но
мы о шаге вперед говорим в другой плоскости. Россия стала центром нового
общественного миропорядка, и ее голосу внимают повсюду, где идет  борьба
за лучшие идеалы человечества, за лучшее  будущее.  Никогда  она  такими
тесными узами не была связана с другими, самыми  отдаленными,  странами,
как во время империалистической блокады и капиталистического  окружения.
III Коммунистический Интернационал - это  нарождающаяся,  невиданная  до
сих пор, объединенность мира. И понятно, есть, от чего сокрушаться нашим
модернизированным славянофилам: все это нисколько не подходит на выявле-
ние "скрытых тайн" России, на осуществление  "славяно-восточной"  прови-
денциальной роли православной Руси.
   Это - бушуют "духовно отмирающие силы Ренессанса"! Так ли это? "Отми-
рающие силы Ренессанса" - это рационалистические, либерально-эгалитарные
принципы. Но разве ими исчерпывается  содержание  социализма?  Или  пра-
вильнее ставить вопрос так, разве они являются характерными, преобладаю-
щими чертами современного, марксистского коммунизма или социализма? Сто-
ит только так поставить вопрос, и язвительные замечания запоздалых  сла-
вянофилов сразу теряют свою остроту. Получилась путаница эпох и  предме-
та, и искажение исторической действительности. Весь секрет или все  нес-
частье, заключается в том, что современные нам, запоздалые  славянофилы,
Бердяев, Франк и сотр. смотрят на марксистский коммунизм  глазами  своих
духовных отцов, глазами, устремленными на утопический, мелко-буржуазный,
анархический социализм Бабефа, Сен-Симона,  Прудона  и  др.  Критические
стрелы, сокрушающие утопистов, летят мимо марксистского  социализма  или
же дают рикошет в стрелков. "Всеобщее равенство" и  "всеобщее  умеренное
благоденствие" (будь все же сказано, что утопический социализм уложить в
прокрустово ложе этих двух понятий трудно!) не являются  нашими,  комму-
нистическими, идеалами. Мы стремимся не к количественному  уравнению,  а
проявлению качественных различий. Для людей живых, наших  современников,
это должно звучать скучным трюизмом. Тонкий эстет  и  острый  мыслитель,
Оскар Уайльд, будучи знаком с новым со