Генерал честно попытался расслабиться,  но
выходило плохо - ведь всю жизнь приучал себя к собранности.
      "С  кем  вы  жили в оккупации? С родителями?" - "Я сирота.  Родители
умерли рано, я их не помню. Я жил с бабушкой по материнской линии". - "Как
она вас называла?" - "Алькой", - улыбнулся генерал.
     Мягким старушечьим голосом Соломон Борисович засюсюкал: "Для, Алечка,
внучек, проснись. Это я, твоя бабуля, пора вставать".
      Генерал  поневоле хмыкнул - до такой степени носатый доктор  был  не
/.e.&  на  покойную бабу Мотрю, но в следующий миг вдруг  случилось  чудо.
Пространство  замутилось,  подернулось  пленкой,  стало  совсем  темно,  и
остался только зовущий голос...
     "Аля, Алечка, проснись. Вставай скорей, беда!"
      Шестилетний  Алька открыл глаза и захныкал. За окнами  было  темным-
темно.  Откуда-то из ночи доносились крики, шум выстрелов. Мама  испуганно
куталась в платок. Отец, заведующий сельской рюмочной, был бледен  и  весь
дрожал.
     Картавый механический голос, многократно усиленный динамиками, вещал:
"Жители   Петговки,  жители  Петговки,  ваша  дегевня  выбгана   евгейским
командованием   как  объект  для  акции  возмездия.  Вы   дали   пгибежище
пагтизанам.  Ваши  дома будут сожжены. Выходите на  площадь  и  ничего  не
бойтесь".  Время от времени механический голос умолкал, и тогда доносилось
зловещее завывание "Хава-Нагилы".
      Алька  был маленький, но страшное слово "каратели" уже знал. У  него
застучали зубы.
     "Надо спрятаться в подпол", - сказала баба Мотря. "Если из дома никто
не  выйдет,  устроят обыск, - скороговоркой произнесла мама.  -  Найдут  и
вытащат.  Или  закидают  гранатами. Солдатня вся пьяная,  озверелая.  Бери
Альку  и  прячьтесь.  А  мы  с  Емельяном пойдем.  Вырасти  Альку  хорошим
человеком..."
     Соломон Борисович кашлянул, и видение исчезло.
      Генерал лежал на кушетке, смотрел в потолок, по лицу стекали  слезы,
но он этого не замечал.
      "Ну  что, вспомнили? - нетерпеливо спросил доктор. - Вы что-то такое
бормотали,  но  я  ничего  не  понял.  Какие-то  партизаны.  При  чем  тут
партизаны?"
      Генерал  проглотил  комок,  ответил коротко  и  скупо,  по-военному:
"Вспомнил. В ноябре сорок третьего еврейская зондеркоманда провела у нас в
Петровке  акцию  устрашения. Половину деревенских  расстреляли,  остальных
отправили  в  гетто.  И  не будем больше об этом, ладно?  Вы  свою  работу
выполнили  - освободили мне подсознание, или как там это у вас называется.
Спасибо. Вот вам за ваш труд".
     Положил на стол две тысячи шестьсот семьдесят рублей, сто долларов по
курсу Центробанка, - американской валютой не пользовался принципиально.
      Вышел  на  бульвар, вдохнул свежий воздух. Отпустив машину,  шел  по
аллее, сцепив руки за спиной. Снежинки садились на мерлушковую папаху.
      Да,  эта нация принесла нашему народу много горя, думал генерал,  но
ведь  сын за отца не ответчик. Пусть мертвецы лежат в своих могилах  и  не
тянут за собой живых. Бог с ним, с кровавым прошлым. Будем дружно жить все
вместе. Аминь.




               Борис АКУНИН
               ДАРЫ ЛИМУЗИНЫ
                   (Рождественская сказка)





      ONLINE БИБЛИОТЕКА


     http://www.bestlibr
           ary.ru


      Один олигарх спал и видел сон. Разумеется, неприятный,
потому  что  жизнь  у олигархов тяжелая  и  хорошие  сны  им
никогда  не снятся. Но этот сон был уж совсем из  ряда  вон,
так  что и пересказывать не хочется. Не хочется, но придется
-  иначе непонятно будет, как началась эта история, которой,
между прочим, было суждено изменить судьбы России.
      Олигарху снилось, что он идет по тоненькой жердочке  и
вот-вот упадет вниз, в яму. А в яме кишмя кишат жабы, гадюки
и крокодилы, причем последние разевают свои багровые пасти и
облизываются длинными липкими языками.
     От этих самых противоестественных языков олигарху стало
так   противно,   что  спать  дальше  сделалось   совершенно
невозможно.  Он по-детски всхлипнул, открыл  глаза  и  вдруг
увидел,   что   спальня  наполнена  переливчатым   волшебным
сиянием, а откуда-то доносится тихий и мелодичный, будто  бы
хрустальный  звон. Олигарх был человеком материалистического
мировосприятия и поэтому сразу же нашел явлению рациональное
объяснение.  Это светится елка, сказал он себе.  Потому  что
скоро Рождество. А звон оттого, что сквозняк и золотые  шары
постукивают один о другой.
      Тут  надобно  пояснить, что детство  у  олигарха  было
безрадостное  и бедное, почти совсем лишенное праздников,  и
оттого,  став богатым и всемогущим, он принялся наверстывать
недополученное. К примеру, уже с начала декабря в каждой  из
ста  тридцати восьми комнат его дома стояло по елке,  и  под
каждую  елку  для  хозяина с вечера  клали  подарки  -  часы
"роллекс",  купчие  на  швейцарские  шато  и  видеопленки  с
компроматом на политических недоброжелателей. Утром  олигарх
разворачивал   скрипучую  фольгу,  смотрел  на   подарки   и
радовался. Конечно, и грустил тоже, по поводу безвозвратного
детства, но утешал себя соображением, что лучше поздно,  чем
никогда.
     Полежал он на своей пуховой перине, вспоминая противный
сон,  и  вдруг слышит - кто-то его зовет: "Боря,  Боренька".
Олигарх очень удивился, потому что последние десять лет  его
все  называли толь ко по имени-отчеству, даже жена  и  дети,
иностранцы  же  звали  "мистер",  "сеньор"  или  "мосье"   и
прибавляли фамилию (только японцы называли сначала фамилию и
потом прибавляли "сан").
      Повернул олигарх голову и видит, что светится  никакая
не  елка  (на ночь лампочки-то выключили, он совсем про  это
забыл),  а  полупрозрачная дама в бриллиантовой короне  и  с
сияющей  палочкой в руке, да и звенят не стеклянные  шары  -
маленькие хрустальные колокольчики на радужном платье.
     Сначала олигарх подумал, что подчиненные решили сделать
%,c  не вполне скромный подарок, но, заметив, что прекрасная
незнакомка просвечивает насквозь, догадался: это фея.
      "М-м-м, здравствуйте. Вы мне снитесь?" - спросил он  и
на  всякий  случай незаметно запустил руку под подушку,  где
находилась кнопка вызова охраны.
     "Нет, Боря, я тебе не снюсь, - строго, но в то же время
ласково (бывают такие чудеса) сказала волшебница. - Я добрая
фея Лимузина, и я явилась сюда, чтобы сделать себе подарок".
-  "То есть как себе"? - удивился Борис Абрамович (будем  уж
называть  олигарха по имени-отчеству, а  то  как-то  не  по-
людски  получается). - Но, собственно, насколько я помню  из
детской  литературы, феи м-м-м обычно дела ют подарки  м-м-м
не  себе,  а  тем,  к  кому  приходят".  -  "Это  правда,  -
согласилась  Лимузина, - но сегодня день моего ангела,  и  я
решила себя побаловать".
      На  душе у олигарха стало неспокойно - он вовсе не был
уверен,  что  подарок, который задумала  сделать  себе  фея,
сулит  ему,  Борису  Абрамовичу, что-то хорошее.  Ведь  всем
известно,  что сказочные волшебницы отличаются  определенной
негибкостью в своих представлениях о добре и зле. "А при чем
здесь  я?" - осторожно спросил он, положив палец на заветную
кнопочку.
      "Лучший  подарок для доброй феи - сделать  кому-нибудь
добро. Сегодня я придумала вот что: найду самого несчастного
человека в самой несчастной стране и сделаю его счастливым".
      Борис Абрамович немного успокоился, но в то же время и
обиделся:  "Ну,  насчет  самой  несчастной  страны  м-м-м  -
допустим.  Однако с чего вы взяли, что в этой  стране  самый
несчастный  -  именно  я?"  -  "Потому  что  тебя,   мальчик
Боренька,  не  любят  девяносто  девять  целых  и  девятьсот
девяносто   девять   тысячных  процента   обитателей   этого
государства  -  разумеется,  из  тех,  кто  слышал  о  твоем
существовании", - грустно сказала Лимузина.
      У  олигарха  упало сердце. "Неужели так много?  А  моя
служба  информации  утверждает, что  меня  не  любят  только
восемьдесят  четыре  процента". -  "Твоя  служба  информации
врет.  Ты  -  самый  нелюбимый человек  во  всей  Российской
Федерации.  А  политик,  которого никто-никто  не  любит,  -
несчастнейшее существо на свете. Он как балерина без ног или
продавец  без  товара.  Ведь политик  и  есть  продавец,  он
покупает голоса в обмен на любовь. Чем больше любви  у  него
на прилавке, тем больше голосов ему достается".
      "А Гайдар? - встрепенулся олигарх. - Его тоже никто не
любит".  -  "Да, сначала я собиралась наведаться к  мальчику
Егорке, тем более что... - Фея запнулась - видимо, не хотела
говорить  Борису Абрамовичу неприятные вещи, но из-за  своей
природной честности все же закончила:
      -  ..Тем более что он мне нравится гораздо больше, чем
ты. Но мальчика Егорку все-таки любят целых полтора процента
жителей: интеллигентные пенсионеры западнической ориентации,
матери-одиночки с двумя высшими образованиями  и  сотрудники
толстых  литературных журналов. Если бы я  выбрала  мальчику
Егорку,  это было бы нечестно". - "Почему вы всех  называете
мальчиками"?"  -  поинтересовался  Борис  Абрамович,   чтобы
/.bo-cbl  время  -  еще не решил, жать на  кнопку  или  нет.
"Потому что вы для меня и есть мальчики. Мне всех вас жалко.
А   тебя  жальче  всех.  Вот  я  и  захотела  сделать   тебя
счастливым.  Дам тебе то, о чем ты мечтаешь  -  сделаю  тебя
президентом  России.  Хотя лучше  бы,  конечно,  Егорку",  -
вздохнула Лимузина. "Ну, сделать Мямлика президентом не  под
силу  даже  фее, - мстительно заявил олигарх. - Он  навсегда
останется со своими полутора процентами".
      "Вовсе  нет.  В  образе, как ты выражаешься,  мямлика"
скрыт  огромный электоральный потенциал. Уж как минимум  25%
голосов  в  первом туре я Егорке обеспечила бы. А во  втором
туре за него проголосовали бы все, кто боится этого ужасного
мальчишку  на  букву  З."". - "Двадцать  пять  процентов?  -
недоверчиво  переспросил  Борис Абрамович.  -  Гайдару?  Вы,
госпожа Лимузина, должно быть, шутите".
     Фея взмахнула волшебной палочкой и рассыпала по комнате
шлейф  ярких,  медленно гаснущих звездочек. "Боря,  ты  ведь
хорошо  успевал  по  арифметике -  значит,  умеешь  считать.
Половина   избирателей  -  женщины.   Это   сколько   будет?
Правильно:  пятьдесят  процентов.  А  что  такое  женщина  в
электоральном смысле?"
     Олигарх подумал-подумал и не нашелся, что ответить.
      "Женщина  соединяет  в  себе  два  могучих  инстинкта:
инстинкт  жены  и  инстинкт матери, причем второй  с  годами
делается  на много сильнее первого. На него и нужно ставить.
Образ    мямлика"   импонирует   материнскому    началу    в
избирательницах.  Егорке  нужно  всего  лишь  избавиться  от
своего  ужасного  зачеса,  почаще шмыгать  носом,  выглядеть
неухоженным  и, конечно, не использовать слова длиннее  трех
слогов - это разрушает имидж заброшенного ребенка".
      Не так глупо, подумал Борис Абрамович. Хорошо, что она
не  отправилась  к Гайдару. Пожалуй, имело  смысл  повернуть
разговор в деловое русло.
      "Проблема  в  том, - пояснил он плохо  информированной
небожительнице, - что в этой стране м-м-м не любят евреев  -
это  исторический факт. Мои м-м-м имиджмейкеры говорят,  что
ни  по внешности, ни по национальности я не подхожу для роли
публичного политика. Поэтому я сам в президенты не  лезу,  а
действую м-м-м из-за кулис".
     Фея неодобрительно покачала головой:
      "Боря,  твои имиджмейкеры - глупые и жадные мальчишки,
которые  плохо  учились в школе, да еще в советской.  Поверь
мне, в России очень любят евреев, просто души в них не чают.
Только  настоящих  евреев, а не тех,  которые  прикидываются
черкесами,  бурятами или чукчами. В России все уверены,  что
евреи  очень умные и хитрые - с ними не пропадешь.  Так  что
ничего  не  бойся,  не  прячься за чужие  спины.  Выходи  на
выборы, и ты обязательно победишь - с моей помощью".
      Тут олигарх руку из-под подушки вынул, взял со столика
блокнот и приготовился записывать.
      "Первым  делом,  - начала наставлять его  Лимузина,  -
определи, кому ты хочешь понравиться".
      Борис  Абрамович доложил: "В настоящий момент  ведется
работа  посредством  телезомбирования по двум  направлениям.
Hзбирателя с интимно-предметным восприятием действительности
(между  собой  мы  таких  называем  одноклеточными")   ведет
обозреватель    Сережа.   Избирателя   с   интеллектуальными
запросами  ведет  обозреватель Миша".  -  "Знаю,  видела,  -
перебила  Лимузина. - Твой обозреватель  Сережа  -  враль  и
прощелыга, но свое дело знает. А вот обозревателя Мишу  гони
в  шею - он только распугивает интеллигентов. Да и вообще, я
вижу,  что  ты  ничего не смыслишь в устройстве человеческой
души. Лучше уж я сама подберу тебе электорат".
      Она  оценивающе  осмотрела  Бориса  Абрамовича,  и  он
съежился  под  ее  мерцающим взглядом.  "Больше  всего  тебе
подойдет  образ  той  силы, что  вечно  хочет  зла  и  вечно
совершает  благо,  -  вынесла вердикт волшебница.  -  Это  и
должно стать подсознательным слоганом твоей кампании.  Имидж
Воланда  неотразим для шестидесяти трех процентов  женщин  и
тридцати  восьми  процентов мужчин, включая  самые  активные
электоральные  психогруппы: людей творческого склада,  людей
авантюрного склада, людей романтического склада и  людей  со
скверным  характером...  Придется над  тобой  поработать.  Я
избавлю  тебя от привычки мекать и глотать слова,  расправлю
тебе   плечи,  за  одну  ночь  выращу  на  твоем  подбородке
эспаньолку, заострю тебе уши и вставлю в глаза молнии. Ну, а
что  до  густых бровей домиком и алых губ - с этим справятся
твои визажисты..."
     Фея говорила еще долго и улетела только под утро. Борис
Абрамович прямо употел, записывая.
     Утром на пресс-конференции он объявил о своем намерении
баллотироваться  в президенты. Сказал только  четыре  слова:
"Следующим  президентом  России  буду  я",  -  и  улыбнулся,
проверяя  на журналистках эффект источающего молнии взгляда.
Взгляд действовал безотказно: журналистки начинали розоветь,
губки у них приоткрывались, а зрачки расширялись.
      Борис  Абрамович был в черном плаще  с  алым  подбоем,
через  плечи  перекинут  длинный белый  шарф.  По  чеканному
шумерскому  лицу  блуждала  загадочная  улыбка,  на   пальце
посверкивал  искорками  перстень  с  черным  опалом  в  виде
мертвой  головы.  От всегдашнего суетливого  многословия  не
осталось и следа.
     "Что вы думаете о ваших соперниках?" - спросили его. Он
ответил:  "Люди как люди. Любят деньги, но ведь  это  всегда
было... Ну, легкомысленны, но и милосердие иногда стучится в
их сердца. Только чеченский вопрос испортил их...."
      Когда после пресс-конференции вышел в фойе, подслушал,
как  корреспондент  враждебного  телеканала  ТВН,  волнуясь,
говорит в камеру: "Сегодня мелкий бес внезапно превратился в
Мефистофеля".
      Триумф,  это был настоящий триумф! В углу  просторного
холла,  у телевизора, толпились люди. Олигарх мельком глянул
на голубой экран и замер.
     Выступал главный теоретик правых сил. "Я столько сделал
для  страны,  а  меня  никто  не любит,  -  жалобно  говорил
политический оппонент Бориса Абрамовича. - Раньше вон ничего
не  было,  а теперь все есть. Хочешь колбасу - есть.  Хочешь
джинсы  - есть. Хочешь чай со слоном - есть. Забыли, как  за
рошком Лотос" в очереди давились?"
      Манера  говорить  у  главного либерала  изменилась  до
неузнаваемости, но еще более разительная перемена  произошла
в его внешности. Лысина реформатора беззащитно поблескивала,
галстучек  на  сиротской  резинке съехал  набок,  к  лацкану
куцего  пиджачка  присох яичный желток, а дужка  очков  была
склеена изоляцией.
       "Господи,   -   запричитала  уборщица,  по-матерински
прижимая  к себе швабру. - И чего взъелись на человека?  Всю
жизнь на нас, паразитов, положил, а никакой благодарности".
      Сука  полупрозрачная, мысленно ахнул олигарх, все-таки
наведалась к своему "мальчику Егорке"!




               Борис АКУНИН
               ПРОБЛЕМА 2000
                  (Типа святочный рассказ)



                           Глава 1

      -  Луцкий,  немедленно откройте! Что за ребячество!  -
жирным голосом взывал из коридора Солодовников, председатель
ссудно-кредитного  товарищества  "Добрый  самарянин".  -  Мы
сломаем дверь!
       Ломайте,   ваше  степенство,  усмехнулся   Константин
Львович,  стоя  перед  высоким  старинным  зеркалом.   Дверь
дубовая,  скоро  не поддастся. А до полуночи остается  всего
три минуты. Каких-то три минуты, и век закончится. Вместе  с
ним    закончится   и   отставной   штабс-ротмистр   Луцкий,
погубленный  страстями и мамоной. Будь проклят  тот  день  и
час,   когда   он,  любимец  московских  репортеров,   герой
Абиссинской  кампании,  согласился  стать  управляющим  этой
подлой   купеческой   лавочки.  Польстился   на   жалованье,
трехэтажный особняк, хороший выезд. Лучше бы остался в полку
- глядишь, эскадроном бы уже командовал...
       Увы,  девятнадцатый  век  неумолимо  отсчитывал  свои
последние секунды. Сам же Константин Львович это и доказал -
неделю назад, на рождественском балу в Английском клубе. Шел
обычный  в  нынешнем  сезоне  спор  о  том,  когда  начнется
двадцатый  век  -  следующей зимой,  с  1901  года,  или  же
нынешней,  1  января 1900-го. Луцкий отстаивал вторую  точку
зрения.  "Тогда  у вас получается, что Спаситель  родился  в
нулевом  году, а сие - математический нонсенс", - прищурился
присяжный  поверенный Пфуль. Константин  Львович  иронически
улыбнулся,  обвел  взглядом слушателей и срезал  умника:  "А
позвольте вас спросить, милостивый государь, сколько времени
продолжался  первый  год от Рождества  Христова?  По-вашему,
выходит, что всего шесть дней - с 25 декабря по 31-е, а  там
уж  сразу  начался  второй.  Нет, Готфрид  Семенович,  Иисус
родился  25 декабря предгода, то есть именно что  в  нулевом
году, и, стало быть, первый год двадцатого века - 1900-й".
     В дверь ударили чем-то тяжелым: раз, другой, третий.
      -  Луцкий!  Я  не  шучу! Чего вы  добиваетесь?  Деньги
возвращать  все  равно придется! Я потребую репараций  через
суд!   Подумайте   о  вашем  добром  имени!   -   надрывался
Солодовников.
      "Репарации" - словечко-то какое мерзкое. Так  и  несет
двадцатым  веком.  В девятнадцатом в ходу  все  больше  было
слово  "сатисфакция". Ну хорошо: он, Луцкий, чересчур вольно
обращался  с  кассой,  и  Солодовников,  владелец   "Доброго
самарянина", почитает себя оскорбленным. Так вызови обидчика
на  дуэль,  как  это принято в хорошем обществе.  Но  нет  -
грозится  судом.  Купчишка,  жалкий  арифмометр  с   тройным
/.$!.`.$*.,. И ведь засудит, опозорит столбового  дворянина,
у этих новоявленных хозяев жизни нет ничего святого.
     - Констан, сейчас же отопри! Мы должны объясниться!
      Энни! Это она! И, конечно же, скотина Солодовников все
ей  рассказал  - и про кутежи в Сокольниках, и  про  цыганку
Любу, и про поездки в Отрадное. Милая, бесконечно обожаемая,
ну  как тебе объяснить, что семья - это одно, а Люба  -  это
совсем-совсем другое?
       Часы   звякнули,  готовясь  бить  двенадцать  ударов.
"Вечерний  звон, бом-бом", - иронически улыбнувшись,  пропел
Константин Львович и поднял пятизарядный "бульдог".  В  Бога
он перестал верить с шестнадцати лет, после первого визита в
бордель, однако перед финалом жизненной карьеры все же  счел
нужным    произнести    нечто   вроде   молитвы:    "Господи
всемилостивый, прости, если можешь. Я не хочу  жить  в  этом
мерзком двадцатом веке".
      На  шестом  ударе,  одновременно с щелчком  взводимого
курка,  зеркало  повело себя престранно.  Серебристая  гладь
замутилась,   стройная  фигура  отставного   штабс-ротмистра
окуталась    туманом    и   вдруг   чудовищнейшим    образом
преобразилась. Константин Львович увидел вместо себя какого-
то   бритого  толстощекого  господина  в  коротком  бордовом
сюртучишке  и  с бокалом в мясистой