Борис АКУНИН
Сказки для идиотов

ПРОБЛЕМА 2000
PSTD
ТЕФАЛЬ, ТЫ ДУМАЕШЬ О НАС
СПАСИТЕЛЬ ОТЕЧЕСТВА
ВОСТОК И ЗАПАД
НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ
СТРАСТЬ И ДОЛГ
ДАРЫ ЛИМУЗИНЫ



              Борис АКУНИН
              СТРАСТЬ И ДОЛГ





       Действительный   тайный  советник   Гавриил   Львович
Курятников,  запахнув полы подбитого ватой шлафрока  -  утро
выдалось  прохладное,  - тихонько приоткрыл  дверь  казенной
квартиры и спустился на скоростном лифте к почтовому  ящику.
Повернул  ключ,  вынул  пачку  свежих  газет.  Первым  делом
осторожно  и  брезгливо, как ядовитую змею,  вытянул  свежий
номер "Московского богомольца" и зашуршал серыми страницами.
На  первой  полосе любимой москвичами газеты  во  весь  лист
красовался     заголовок    вершковыми     буквами:     "ЕГО
ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ЛЮБИЛ ДОМАШНИХ ПТИЦ". И ниже, мельче,  но
все  равно  крупно:  "Скандальные  показания  девиц  легкого
поведения   против   генерального  прокурора   Курятникова".
Гавриил Львович застонал и покачнулся, схватившись рукой  за
высокий лоб. Разорвать, немедленно разорвать этот бульварный
листок.
      "Ведомости народных депутатов", как и подобает  газете
умеренного и респектабельного направления, поместили новость
на  второй странице и мелким шрифтом. Бог даст, Полинька  не
заметит   -  она  всегда  сразу  перелистывает  на  страницу
светской   хроники   и  культуры.  С  "Русским   словом"   и
"Московским  созерцателем"  тоже  обстояло  благополучно   -
редактора   этих  изданий  относились  к  позиции   Гавриила
Львовича с уважением.
         Истребив     пасквильного     "Богомольца",     его
превосходительство  аккуратно  свернул  остальные  газеты  и
положил  их  обратно в ящик. Вот проснется Полинька,  выпьет
кофею  и  спустится  за  свежей прессой.  Теперь  можно,  не
страшно.   С   тех  пор  как  начался  весь   этот   кошмар,
телевизионные  новости  в  доме, не  сговариваясь,  смотреть
перестали  -  только голливудский сериал "Скорая  помощь"  и
канал "Культура". Радио тоже не слушали.
      О  кошмаре в семье говорить было не принято - будто не
было его, и все тут. Первые недели Полина Аполлоновна ходила
вся  почерневшая  и  смотреть на супруга избегала,  а  потом
преодолела  себя, поняла, что, если еще и она  мужа  казнить
станет - сломается Гавриил Львович, не выдержит. Не то чтобы
даже пожалела его, клятвопреступника и блудодея, нет. Просто
вспомнила  о  долге.  Ведь одно дело - Ганечка,  слабости  и
грехи которого за долгие годы замужества она изучила слишком
даже  хорошо,  и  совсем другое дело - генеральный  прокурор
Курятников,  государственный муж и человек чести.  То  есть,
конечно,  было  совершенно очевидно, что  женского  прощения
Гавриилу Львовичу не дождаться никогда, но уважения  супруги
он, по крайней мере, не утратил. Как и своего собственного.
      Да, слаб и грешен. Знал это за собой всю жизнь, еще  с
Oажеского корпуса, когда после вечерней молитвы лазил  через
забор  и до рассвета пропадал в дешевых домах терпимости  на
Лиговке.
      Страшный,  сильный бес, имя которому сладострастие,  с
младых  ногтей  терзал плоть и душу Гани  Курятникова  лютым
соблазном.  По молодости лет справляться с напастью  Гавриил
Львович  не  умел вовсе и не раз попадал из-за своей  пылкой
влюбчивости   и  африканской  чувственности  в   рискованные
истории.  Как  только  на юридическом  поприще  удержался  -
загадка.    Верно,    берег   Курятникова   ангел-хранитель,
мощнокрылый Гавриил, от гибели, для некоей великой  цели.  А
гибель  по временам ходила близехонько. До сих пор  в  сырую
погоду  давал себя знать кусок свинца, засевший  под  правым
локтем,  -  напоминание о давней дуэли со вторым  секретарем
Свято-Даниловского   райкома  из-за  золотоволосой   лорелеи
замзаворг-сектором.  Да  и позже,  уже  в  Первопрестольной,
случалось  всякое - хлебнула Полина Аполлоновна,  тогда  еще
просто Полинька, и горя, слез, и сердечных обид.
      Но  годам к тридцати, когда другие сластолюбцы только-
только начинают втягиваться в Большой Разврат, свершилась  с
Курятниковым  разительная перемена.  Долг  оказался  сильнее
чувственности.  Вдруг  дошло  до  Гавриила   Львовича,   что
человек, избравший дорогу правосудия, должен быть безупречен
и  чист  -  иначе  нет у него нравственного  права  охранять
белоснежную тогу Закона.
      И  Курятников сумел одолеть злокозненного беса. Жизнь,
до  тех  пор  мутная  и  хмельная,  сразу  вошла  в  мирное,
равнинное  русло.  Полинька ожила, помолодела,  родила  мужу
одну  за  другой двух дочек, умниц и красавиц. И с  карьерой
пошло   на  лад:  стал  Гавриил  Львович  самым  молодым   в
российской  истории  товарищем  генерального  прокурора,   а
после,  в  положенный срок, был сочтен достойным  возглавить
это почтенное ведомство.
      И  лишь одному Богу, а вернее дьяволу, известно, каких
мук,  какого неимоверного напряжения воли стоило Курятникову
бесстрастно  взирать  на стройноногих секретарш  в  обтяжных
мини-юбках,  на  сдобных, пышногрудых  депутатш  из  фракции
"Дамы  России", на министра богоугодных дел Амалию Францевну
фон  Безе или даже просто на улыбчивых дикторш с канала  НТВ
(особенно  его превосходительству нравилась одна черненькая,
с легкой косиной в милых глазках).
      Достигнув пятидесяти, решил было Гавриил Львович,  что
все,   недолго   осталось  ему  мучиться  -   скоро   станет
поспокойней,  поутихнет  неистовство  гормонов,   потеснится
буйная плоть и даст дорогу покойной мудрости, благословенной
награде  зрелого  возраста. Так ведь  и  вправду  вроде  как
спокойней стало. Хотя бесстыдные, обжигающие сны мучили  по-
прежнему.  Ну  да  что  сны  - это,  как  известно,  материя
безответственная и силе воле неподвластная.
      И вдруг, как гром среди ясного предзакатного неба - то
самое. Проклятое, благословенное, вознесшее до райских кущ и
обрушившее в адские бездны. Казалось, все теперь  отдал  бы,
чтобы  не  было той роковой ночи. А в то же время (сердце-то
не обманешь) твердо знал Курятников: не случись той ночи,  и
&('-l ему была бы не в жизнь.
      Произошло  же вот что: действительный тайный  советник
Курятников, генеральный прокурор, кавалер ордена Подвязки  и
звезды  "За заслуги перед Отечеством" 2-й степени,  один  из
первейших сановников державы, влюбился сразу в двух женщин.
     Даже и в юные, сумасшедшие годы такого с ним никогда не
случалось, а тут на тебе.
        Гавриил    Львович   расследовал    дело    огромной
государственной важности. Знал, что ходит по лезвию  бритвы.
Всего можно было ожидать от злодеев: и публичной пощечины, и
клеветы,   и  даже  яду  в  любимом  прокуроровом   коктейле
"Маргарита".
      Однажды  его  превосходительство  подъезжал  к  зданию
прокураторы  в своем бронированном "даймлер-бенце".  Оторвал
глаза  от  секретной  распечатки и  обмер.  У  ворот  стояла
стройная  барышня в шляпе со страусовым пером и в  вуалетке.
Встретив взгляд государственного человека, откинула дымчатый
газ   с  тонкого  лица,  шагнула  вперед  (лимузин  как  раз
притормаживал), и у Гавриила Львовича стиснулось в груди  от
мерцания ее ярко-зеленых глаз.
      А в тот же день, вернее, уже вечером, когда Курятников
со  своим  швейцарским  коллегой был  в  "Геликон-опере"  на
"Сказках  Гофмана", он увидел давешнюю незнакомку в соседней
ложе. Она обернулась, и генеральный прокурор ахнул: глаза  у
прелестницы  оказались  уже  не зеленые,  а  синие-пресиние.
Гавриил  Львович взял себя в руки, вспомнив о  существовании
цветных   контактных  линз,  и  всецело  отдался  волшебному
неистовству Оффенбаха.
       Погибель  действительного  тайного  советника  пришла
назавтра, на рауте у английского посланника сэра Эндрю Вуда.
      У мраморной лестницы, возле зеркала, Курятников увидел
прекрасную  незнакомку как бы раздвоившейся. Сначала  решил,
что  это шутки венецианского зеркала, однако, приблизившись,
понял,  что  девушек действительно две - у одной глаза  были
синие,  как воды Красного моря в Эйлате, а у другой зеленые,
как листья мяты. Гавриилу Львовичу вспомнилась картина Джона
Эверетта  Миллеса "Осенние листья", и хотя Курятников  знал,
что  любить прерафаэлитов - признак неважного вкуса (как раз
об  этом  на  последней встрече в Кремле он  разговаривал  с
премьер-министром),  но  именно  эта  картина,  на   которой
изображены   две   загадочные  девушки  с  пленительными   и
тревожными  глазами,  еще  с  детства  наполняла  его   душу
неизъяснимым томлением.
     Он сам подошел к сестрам-близнецам, никто его на аркане
не  тянул.  Завязался  разговор.  Одна  назвалась  Одиллией,
другая  Нормой.  Ни  фамилий, ни места  службы  своих  новых
знакомых  Гавриил  Львович не узнал - постеснялся  спросить.
Конечно,  при  его должности и почти неограниченных  сыскных
возможностях ничего не стоило бы выяснить такие пустяки,  но
слежка  за  дамами,  да  еще из личных видов,  противоречила
представлениям Курятникова о чести.
      И  началось наваждение. Гавриилу Львовичу  снилась  то
зеленоглазая Одиллия, то синеокая Норма, а иногда  -  и  это
было всего сладостней - обе сразу.
     Развязался узел неожиданно.
     Однажды, тому с полгода, секретарша принесла конверт. В
нем   -  записка,  пахнущая  духами  "Кэнзо"  (младшая  дочь
генерального  прокурора,  студентка историко-филологического
факультета РГГУ, пользовалась точно такими же). В записке ни
единого  слова  -  только  адрес, вразлет  начертанный  алой
губной помадой.
      А  слов было и не нужно. Гавриил Львович завернулся  в
плащ,  надел широкополую шляпу и один, без свиты,  даже  без
телохранителей,  что  было  чистейшим  безумием,  вышел   на
окутанную  сизыми  сумерками Большую  Дмитровку.  По  дороге
терзался   догадкой:   которая?  То  хотелось,   чтобы   это
непременно  оказалась Норма, а потом вдруг начинал  шептать:
"Одиллия, Одиллия, Одиллия".
      Дверь  открылась навстречу сама собой, когда  палец  в
желтой лайковой перчатке еще только тянулся к звонку.
      За  распахнутыми  створками чернел благоуханный  мрак.
"Иногда  я жду тебя", - чарующе выпевал голос Алсу,  любимой
певицы действительного тайного советника.
      Курятников  шагнул  вперед,  и  его  обняли  невидимые
обнаженные  руки  - но не две, а четыре,  и  даже  будто  не
четыре,   а  много  больше.  В  объятьях  этой  тысячерукой,
тысяченогой богини Гавриил Львович провел сладостнейшую ночь
своей жизни.
      Ну,  а дальнейшее что ж - дальнейшее известно: гнусный
шантаж,  видеопленка,  запросы  в  парламенте  и  тягчайшее,
незаслуженнейшее  оскорбление  -  высочайший   рескрипт   об
отстранении от должности.
      Застрелиться  -  конечно же, таков был  первый  порыв:
умереть,  уснуть  и  знать, что с  этим  сном  исчезнут  все
волненья сердца, тысячи страданий...
      Пустить  себе  пулю в лоб - это было бы  простительной
слабостью, но о чем Гавриил Львович не думал ни минуты,  так
это  о  добровольной отставке. Пренебречь долгом, не довести
до  конца  важнейшее  расследование,  от  которого  зависело
будущее  не  только  России, но и всего  человечества!  Нет,
нужно было проявить твердость, нести свой крест до конца.
      От  опального  генпрокурора отвернулись многие,  очень
многие.  Но не все, потому что для российского чиновничества
слово "честь", слава Богу, - не пустой звук.
      На  запросы  сенаторов  и  депутатов  Гавриил  Львович
отвечать  отказался,  потому  что  благородный  человек   не
рассказывает публично о своих женщинах, даже если они повели
себя   недостойно.  А  если  уж  сказать  всю   правду,   до
сегодняшнего  утра  в бед ном сердце его  превосходительства
теплилась  робкая,  почти безумная надежда:  а  может  быть,
Одиллия  и  Норма тоже стали жертвами чудовищной интриги?  И
тогда  приходил  на помощь священный принцип,  имя  которому
Презумпция.
      И вот сегодня новый удар. "Скандальные показания девиц
легкого поведения"...
     Как там, в финале "Короля Лира": "Разбейся, сердце. Как
ты не разбилось?"
       Тихо  ступая,  Гавриил  Львович  миновал  гостиную  и
.ab -."(+ao у входа в спальню жены.
     Полинька, светлый ангел, еще спала.



              Борис АКУНИН
              НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ


      Вошел в студию на негнущихся, деревянных ногах, словно
поднимался на эшафот. Если только можно, Авва Отче, эту чашу
мимо пронеси.
     Не пронесет - нельзя.
      Пока  не  включили камеру, Ипполит Вяземский,  ведущий
самой   рейтинговой   из   всех  информационно-аналитических
программ  Императорского  телевидения,  сидел,  закрыв  лицо
руками,   и  думал:  вот  бы  сейчас  остановилось   сердце.
Откинуться  назад, опрокинуться вместе с креслом и  никогда-
никогда  больше  не видеть этого массивного  чиппендельского
стола  с  батареей  бутафорских телефонов,  этого  слепящего
света, этого ненавистного серебристого задника с размашистой
надписью "Честно говоря".
      Взял  себя  в  руки, выпрямился, по привычке  проверил
безупречность  крахмальных воротничков. До эфира  оставалось
десять  секунд, уже пошла заставка: мужественный красавец  с
трехдневной  щетиной на волевом подбородке  и  рассыпавшейся
пшеничной  прядью вкось (он самый, Ипполит Вяземский)  тянет
микрофон  прямо к белым губам умирающего драгуна,  а  вокруг
разрывы смертоносной шимозы, чмоканье о землю разрывных пуль
дум-дум,  и видно, как за Тереком гарцуют немирные  горцы  в
папахах  и черкесках с газырями. Разумеется, монтаж. Никогда
в   жизни   Ипполит   не  совершил  бы  такой   подлости   -
интервьюировать   человека,   которому   предстоит   вот-вот
встретиться  с вечностью. Но опросы показали,  что  с  новой
заставкой рейтинг передачи стал на ноль целых восемь десятых
выше.   Основной  зритель  программы  -  мелкие   чиновники,
приказчики  и  мастеровые, самый костяк  электората,  а  им,
согласно  исследованиям специалистов по массовому  сознанию,
нравится    мелодрама    с   латентными   садо-мазохистскими
коннотациями.
      "Господи  Боже, прости и укрепи", - мысленно  поправил
Ипполит  молитву  нобелевского лауреата и твердым,  красивым
баритоном начал, сурово глядя в круглое дуло объектива:
      -  Здравствуйте, дамы и господа. В студии ваш покорный
слуга  Ипполит  Вяземский. Вы снова смотрите честную  и  бес
пристрастную передачу "Честно говоря". Сегодня  нас  с  вами
ожидает  любопытнейшая экскурсия в некие  интимные  чертоги,
куда  не  то  что  царь,  но даже и сам  столичный  генерал-
губернатор ходит исключительно пешком.
      Визажисты и имиджмейкеры не раз говорили Ипполиту, что
он  держится перед камерой не совсем правильно,  слишком  уж
напряжен  и  неподвижен лицом. Поначалу множество  нареканий
вызывало  и  обыкновение  ведущего держать  левую  руку  под
столом - это было неверно с точки зрения мимопсихологии.  Но
/.b.,  выяснилось, что телезрители к этой манере привыкли  и
даже   полюбили  ее,  а  обозреватели  стали  писать,  будто
Вяземский  держит руку под столом нарочно, как  бы  намекая,
что главный козырь он припрятывает на будущее.
      О,  если б они знали, что пальцы невидимой для  камеры
руки намертво стиснуты, а ногти впиваются в ладонь, так  что
после эфира остаются кровавые стигматы - особенно в те  дни,
когда   приходится  говорить  чудовищные   гнусности.   Как,
например, сегодня.
     Ипполит привык на своей тошнотворной службе ко всякому,
но  испытание, выпавшее на его долю нынче, превосходило  все
мыслимые  и  немыслимые пределы. С мерзостью приготовленного
материала  не  шли  ни  в  какое  сравнение  ни  позорнейший
спецрепортаж   о   педофилии  в  стенах  Святейшего   Синода
(пришлось  расплачиваться нервным срывом  и  тремя  неделями
бессонницы),  ни  даже фальшивая сенсация  о  перемене  пола
председателем    Коммунистической    партии,    достойнейшим
человеком  и  образцовым семьянином (коммунисты, разумеется,
проиграли  императорские  выборы, но  с  Ипполитом  случился
микроинфаркт).
      Вчера  Вяземского  вызвал Шеф  и  в  своей  всегдашней
задушевной манере сказал:
      -  Ипа,  золотко, горю. На тебя вся надежда.  Выручай.
Губок наехал - по всему меню: банки, шманки, оффшоры, хуеры.
      Понял,  гнида лысая, куда ветер дует. Дедушка снова  в
отключке, вот псы и борзеют. Сделай Губка, как ты умеешь.  В
нокаут, в кашу. Без интеллигентских соплей. Ты ж волк, а  не
какой-нибудь слюнявый Доренко-Пидоренко.
      Шеф коротко хохотнул, а Ипполит болезненно улыбнулся -
его покоробил грубый выпад в адрес уважаемого коллеги.
       Когда   же   он   просмотрел   полученные   от   Шефа
видеоматериалы,  стало  совсем худо.  Всю  ночь  просидел  в
монтажной, то куря крепкие французские сигареты,  то  глотая
сердечное. Один раз - на счастье рядом никого не было  -  из
груди вырвалось глухое, сдавленное рыдание.
       Бедный   Губок  (так  называли  столичного   генерал-
губернатора - кто любовно, а кто и неприязненно) не заслужил
этого    подлого,    запрещенного    удара,    равнозначного
политическому   убийству.  Ипполит   всегда   симпатизировал
маленькому     энергичному     человеку,     при     котором
Первопрестольная  похорошела, посвежела,  украсилась  дивной
красоты  монументами. Столичные обыватели  недаром  полюбили
потертую  треуголку Губка и его знаменитые  нафиксатуаренные
усы   а-ля  фюрст  Бисмарк.  Ну  себе  на  уме,  ну  окружен
вороватыми  чиновниками, ну любит и сам  хорошо  пожить,  но
зато ведь и о городе не забывает, а маленькие слабости  -  у
кого их нет?
      И  вот этого славного хлопотуна он, Ипполит Вяземский,
должен втоптать в грязь. Невыносимо!
      Но  Ипполит Вяземский - человек слова и исполнит  долг
чести.  Как сказал великий Лао-цзы: "Благородный муж  знает,
что    нет    ничего   белее   признательности   и    чернее
неблагодарности".  Эта  цитата  не  раз  в  трудную   минуту
укрепляла израненную душу тележурналиста.
     - Честно говоря, каждый из нас частенько наведывается в
это  уединенное  место,  - сказал  Ипполит  в  камеру,  чуть
скривив  уголок рта в саркастической усмешке.  -  И  простые
трудяги,  и  духовные  особы,  и  звезды  эстрады,  и   даже
(многозначительная пауза) вершители наших судеб.
      На  экране замелькали картинки всевозможных  туалетов:
деревенский  нужник, вокзальный сортир, совмещенный  санузел
хрущобы,  малахитовый гигиенический гарнитур из новорусского
дворца (очень вероятно, что Шефу же и принадлежащего).
      -  Ими-то,  вершителями, мы сейчас и займемся.  Честно
говоря,  нам стало интересно, на каких стульчаках  восседают
народные избранники - да вот хоть бы наш неутомимый генерал-
губернатор,  избирательная кампания  которого  построена  на
похвальном лозунге "Покупаем отечественное!".
      Ипполит просто физически ощутил, как рейтинг программы
рванулся  кверху.  Электорат перестал  рыскать  по  каналам,
мечась  между  ток-шоу  и футбольным  обозрением,  припал  к
экранам  Императорского канала. По просторам великой державы
прокатился  многоголосый крик: "Ма-ань!  Хорош  по  телефону
болтать, давай сюда!"
      -  Честно  говоря, мы были уверены,  что  наш  главный
патриот  проводит  самые  сокровенные  минуты  своей   жизни
наедине  с  унитазом родного Пролетарского  завода,  который
бьется,  как  рыба  об лед, пытаясь сбыть свою  незатейливую
продукцию.
      На  экране  крупным  планом возник  фаянсовый  раструб
уродливого  творения подмосковных мастеров  и  наложением  -
изможденные лица сидящих без зарплаты рабочих.  А  сейчас  -
первый нокдаун:
      -  У  нашего генерал-губернатора три уборных  в  одной
квартире, три в другой, четыре в загородном особняке  и  еще
несколько  в  охотничьем домике. Ах,  какой  завидный  рынок
сбыта  для отечественных производителей, подумали  мы,  -  с
деланной наивностью проговорил Ипполит и хищно подмигнул.  -
Ну  и,  по нашей обычной привычке, решили проверить. Смотрим
отчет нашего специального корреспондента.