ь отсюда на штурм  и  снова
откатывались к кораблям зализывать раны, нанесенные копьем приамовым.
   Царю было грустно, но грустью легкой и торжественной, грустью  победной
и утоляющей боль. Стар он стал, утомился от жизни. Теперь, когда вдыхал он
вонь брошенного лагеря данайцев, вдруг почувствовал, что недалек последний
его день. Но страха перед небытием не было. Устал,  ах  как  устал  старый
царь. И священная Троя, основанная дедом его Илом, отныне в  безопасности.
Отвел он греческую грозу. Ушел и надменный  царь  микенский  Агамемнон,  и
старый  царь  пилосский  Нестор,  и  итакиец  Одиссей,  возомнивший   себя
богоравным в хитроумии.  Все  ушли,  оставив  горы  золы  от  погребальных
костров. Удрали, надеясь на попутный ветер. Исчезли, испарились,  будто  и
не было никогда тысячи кораблей с несметным войском. Только не стоят рядом
с ним сейчас Гектор и Парис, плоть родная... Не радуются победе.
   - Охраняй коня, Ольвид, - снова повторил царь Приам начальнику  стражи.
- Тронет его кто,  прогневает  Афину,  головой  своей  ответишь  плешивой.
Понял?
   - Да, царь, не беспокойся.
   - И пошли в город за самой крепкой тележкой, на которой  возили  раньше
камни для построек. И  пусть  пришлют  самых  сильных  коней.  Попробуй-ка
сдвинь эдакую махину с места.
   - Слушаю, царь, не беспокойся.
   - И пусть в городе разведут костры, жарят целых быков и  выкатят  бочки
вина.
   - Слушаю, царь, все будет сделано так.
   - И пусть... Что это за шум? Кто это?
   Коренастый  человек  в  хитоне  жреца  отталкивал  стражников,  которые
преградили ему путь.
   -  Это,  кажется,  Лаокоон,  жрец  Аполлона,  -   пробормотал   Ольвид,
приставляя ладонь ко лбу, чтобы не мешали лучи солнца. - Да, он.
   - Что ему нужно здесь? - недовольно спросил Приам, повернулся и пошел к
спорящим.
   Лаокоон, лицо в зверообразной смоляной бороде, взор  суров  и  диковат,
отпихивал стражника.
   - Дай дорогу жрецу Аполлона, несчастный! - кричал он.
   Ольвид по-старчески семенил к жрецу, подбежал, махнул рукой  стражнику:
понимать надо, царь смотрит.
   - В чем дело, жрец? - нахмурился он. - Стражники получили приказ никого
не подпускать к чудищу. Что тебе нужно здесь?
   - Что мне нужно? - насмешливо переспросил жрец, и желваки катнулись под
его скулами. - Глаза вам открыть, вот что!
   Ольвид нахмурился. Безумец. Хорошо, что не  слышал  Приам,  не  подошел
еще.
   - Успокойся, жрец, ты не в храме, а перед царем троянским.
   - Для того я и здесь. Царь, - повернулся он к Приаму, - опомнись, царь.
Как можно верить грекам?  Бойся  их,  даже  дары  приносящих!  Неужели  ты
думаешь, что Одиссей настолько глуп, чтобы...
   - Замолчи! - гневно крикнул Приам. - Я вижу, ты  и  сыновей  малолетних
привел - вон они двое,  -  чтобы  посмеяться  над  царем.  Как  смеешь  ты
говорить...
   - Смею, царь! - крикнул жрец. - Не ты  мне  господин,  а  бог  Аполлон,
которому приношу я жертвы в храме.
   - Ну и иди в свой храм, - тихо и  зловеще  проговорил  Приам.  -  Жрецы
много воли взяли... Не поймешь, кто правит городом - он, Приам, или жрецы.
   - Ты слеп, ты не видишь беды, - так же тихо и зловеще ответил  жрец.  -
Прикажи открыть чрево идола и увидишь там  воинов.  Не  священный  золотой
палладий, охраняющий города, а медное оружие, завоевывающее  их.  Прикажи,
царь, молю тебя! - Суровое, из дерева высеченное лицо Лаокоона сморщилось,
в глазах вскипели слезы.
   - Не плачь, Лаокоон, не гневи богов. В день победы  ты  полон  гнева  и
скорби. Почему? Может быть, не радостно спасение нашего священного Илиона?
Пойми, жрец, именно на это рассчитывал Одиссей. Он сделал  все,  чтобы  мы
поверили, будто в коне воины, вскрыли его чрево  и  разгневали  тем  самым
Афину Воительницу. А гнев богини... То, чего  не  могли  сокрушить  греки,
вмиг сокрушила бы богиня. Но я, Приам, силой  ума  проник  в  злокозненные
планы Одиссея и обратил их против греков. Мы не тронем коня, а втащим  его
в город и сделаем священный Илион неприступным во веки веков.
   - Нет, - упрямо сказал жрец, - я не верю грекам. Надо посмотреть, что в
коне. Там воины. Там сам Одиссей с дюжиной товарищей...
   Приам засмеялся, ему скрипуче вторил Ольвид, а  за  ними  засмеялись  и
угрюмые обычно стражники, которые, опершись на тяжелые копья,  следили  за
спором.
   - Одиссей, Одис-сей...  -  Приам  схватился  за  бока,  а  Ольвид  даже
согнулся от пароксизма смеха.
   Лицо Лаокоона на мгновение окаменело, потом исказилось гримасой  гнева.
Быстрым движением он выхватил копье  у  ближайшего  к  нему  стражника  и,
прежде чем кто-нибудь успел ему помешать, с  силой  метнул  в  деревянного
коня. Чудище дрогнуло от удара, и, изнутри послышался слабый металлический
звон.
   - Слышите? - крикнул Лаокоон,  глядя  словно  завороженный  на  тяжелое
копье, которое все еще дрожало, вонзившись в дерево. - Слышите  звон?  Это
оружие!
   - С тобой Одиссею было бы легче, - с презрением  сказал  Приам.  -  Для
того-то и положил он внутрь коня несколько кусков бронзы, чтобы приняли мы
их лязг за звон оружия. Но хватит, жрец. Уйди! Иначе я прикажу убить тебя!
   - Слепец ты, царь, глупый слепец! Смотри! -  Он  бросился  к  коню,  но
Ольвид, словно ожидая этого,  неловко  швырнул  вслед  ему  копье.  Медный
наконечник ударил жреца в спину, и тот упал. На лице его застыло выражение
недоумения и испуга.
   - Отец! - послышались детские  пронзительные  вопли,  и  две  маленькие
фигурки метнулись сквозь цепь стражников к распростертому жрецу.  Упали  с
разбегу, уткнулись головками в тело, словно сосунки, заголосили.
   Лаокоон уперся руками о землю, с натугой сел.  Сзади  на  белом  хитоне
расплывалось красное пятно.
   -  Бегите,  -  прошептал  он  сыновьям,  но  смуглые   ручонки   словно
приклеились к нему, не оторвать. - Бегите, - повторил он и, не видя, начал
нашаривать рукой валявшееся рядом копье.
   - Так?! - крикнул Ольвид и с каким-то остервенением, с хриплым  выдохом
бросил второе копье. - Не промахнешься на десять шагов.
   "Перечить, против царя уже пошли? - кружилось в  голове  у  Ольвида.  -
Думать стали, каждый умный,  зараза,  яд,  змеи,  змеи,  расшатывают  все,
гибнет порядок". Гнев душил его.
   "Отец, отец, отец!.." - Пронзительные мальчишеские голоса,  вибрирующие
от ужаса и горя, сверлили голову Ольвида.
   - Щенки, змееныши! - крикнул он и бросился вперед. Одного ударил  ногой
в голову, другого, вцепившегося зубами ему в палец,  слепо  ткнул  куда-то
кинжалом.
   Все молчали. Тихо стало, странно как-то тихо после детских воплей.
   - Ольвид... - сказал Приам наконец и тут же умолк.
   "Всегда так, - подумал Ольвид. - Бьешься за него, как  пес  цепной,  на
старости головой рискуешь, царскую власть подпирая, а чуть что -  морщится
брезгливо. Палач... А без палача как? Как без палача?"
   - Ольвид, - снова пробормотал Приам, отводя глаза, -  народ  не  должен
знать про это... Все-таки жрец Аполлона.
   - Про что, царь?  Про  то,  как,  разгневавшись  на  святотатца,  Афина
послала две змеи, удушившие и жреца, и его  детей?  Почему  же  не  должен
этого знать народ?
   "Опора, опора, - подумал Приам, - в крови, но умен,  ох  как  умен!  Да
так, наверное, и нужно... Власть как корабль на берегу: выбей  подпорки  -
тут же потеряет равновесие и рухнет".
   - Это народ должен знать, - твердо сказал Приам.
   - Эй, стража, кто видел двух змей, выползших из моря? - громко  спросил
Ольвид и пристально посмотрел на воинов.
   - Я! - громко крикнул высокий статный  стражник  со  шрамом  на  правой
щеке.
   - Как тебя зовут?
   - Гипан.
   "Глаза ясные, смотрит прямо, да и плечи широки",  -  подумал  Ольвид  и
спросил:
   - Что ты видел?
   - Видел своими глазами, как выползли из моря две огромные медные  змеи.
Страшно шуршали они и гремели, быстро ползли к несчастному жрецу Лаокоону.
Тот же, словно сила вдруг покинула его члены, замер.  И  сжали  его  змеи,
принялись душить. Подбежали к нему дети его, плачут, кричат.  "Бегите!"  -
гонит их жрец, а сам уже задыхается, хрипит. Бросились мы тут  на  помощь,
но змеи уже разделались со своими жертвами.  Разделались  -  и  к  берегу.
Только мы их и видели. Вот что я видел своими глазами, господин.
   Ни  ухмылки  сообщнической,  ни  подмигивания.   Стоит   прямо,   глаза
серьезные. Без выражения. Как он сказал его имя?  Гипан?  Помощником  надо
его сделать, с таким спокойно.
   - У тебя хорошее зрение,  Гипан,  -  сказал  Ольвид  и  обвел  взглядом
стражников. - Все ли видели змей? - возвысил он голос.
   - Все! - нестройно ответили воины. - Все!
   - Если кто-нибудь отвернулся или чего-нибудь не рассмотрел, расспросите
Гипана. И разожгите погребальный костер,  предайте  священному  огню  тела
несчастного Лаокоона и детей его.
   Стражники  засуетились,  складывая  костер  из  брошенных   корабельных
подпорок. Те, что не сгнили, были сухи, хорошо должны гореть.
   Гипан, взвалив на плечи труп жреца, поднес его  к  деревянным  брускам,
осторожно положил наверх. Следом принес и детей. Поднесли факел. Не сразу,
но разгорелось все-таки пламя, потянулся дым. Сначала  горьковатый,  затем
примешалась к нему и приторная сладость. Запах смерти, запах войны.
   - Ольвид... - пробормотал царь Приам.
   - Слушаю, царь.
   - Устал я...
   - Велики труды твои, царь. Прикажешь подать колесницу?
   - Не нужно. Хочу подождать, пока двинется в Трою конь Одиссея. Войду  с
ним. А вон и тележка.
   Двадцать самых сильных коней были впряжены в низкую  массивную  тележку
для перевозки камней. Не кляч с разбитыми ногами,  а  мощных  жеребцов  из
царских боевых конюшен.
   - Ольвид, - сказал Приам, - теперь уже можно открыть ворота и выпустить
народ. Троянцы заслужили того, чтобы самим вкатить коня в город.


   На расстоянии десяти стадий от Скейских ворот коней выпрягли,  и  сотни
горожан с криками бросились к тележке. Люди упирались в колеса, в края ее,
в ноги коня. Те, кто не мог упереться руками в тележку, упирались в  спины
счастливцев.
   Люди  кряхтели,  пыхтели,  стонали,  кричали,  пели  и  отдувались,   и
исполинский конь, слегка покачиваясь, медленно плыл к воротам.
   При каждом  толчке  что-то  звенело  внутри  идола,  и  люди  смеялись,
передавая друг другу, что это Одиссей положил  туда,  наверное,  бронзовые
кубки для их устрашения.
   - А змеи, ты слышала, что случилось со жрецом  Лаокооном?  -  слышались
голоса.
   - Богиня Афина наслала их на проклятого нечестивца!
   - Еще бы, дар-то ей!
   - Жрец, а не понимал...
   - Много их таких...
   - Детей жалко...
   - Мало ли кого жалко, у меня вон муж...
   - А у меня брата еще в прошлом году...
   - Давай налегай!
   - Сам пойдет, поскачет!
   Тележка остановилась у самых Скейских ворот.
   - Слава царю Приаму! - выкрикнул кто-то, и толпа подхватила:
   - Слава! Спаситель Трои! Защитник!
   Пахло потом, луком, кислым вином. Из ворот  тянуло  запахом  жарящегося
мяса.
   - Гляди-ка, не проходит конь в ворота, велик больно!
   - Ничего, пройдет! Зачем нам теперь ворота?..
   И уже полезли на стены люди, отбивая камни, крича что-то,  чего  нельзя
было разобрать за перестуком заступов, и тонкая каменная  пыль  повисла  в
воздухе, медленно оседая на потные, разгоряченные лица и плечи.



15

   - Пойдем, пойдем быстрее... - Держа Куроедова за руку, Кассандра  почти
бежала по узенькой улочке.
   Она, казалось ему, всегда куда-то бежала, не то куда-то стремясь, не то
от чего-то убегая. Маленькая, легкая, Летит, летит. Так и чувствуешь,  как
терзает ее, сжигает предчувствие. Нет, не предчувствие, знание. Она знает.
И без него знала.
   Куроедов попытался представить себе родной город. Жизнь  идет,  обычная
размеренная жизнь. Спешат люди на работу, за покупками, выбирают кого-то в
местком, собираются вечером в гости, и лишь один он,  Александр  Куроедов,
знает, что вот-вот все погибнет в пламени,  и  никто  не  верит  ему.  Кто
безразлично улыбается, кто смеется в лицо. И  не  может  найти  он  слова,
одного слова, чтобы поверили ему. И ведь должно же быть  такое  слово,  не
может быть, чтобы люди не верили ни одному слову. И нет его. А время идет,
и секунды уже не тикают, а грохочут топотом вражеских сапог,  и  не  верят
ему, не слушают... Кассандра, девочка, как же должно жечь ее,  как  должна
она умирать тысячи раз, думая о гибели Трои...
   Весь город вышел на улицы. От полуголых смуглых  ребятишек,  бесенятами
вьющихся меж домов, до дряхлых старцев, неуверенно стоящих  на  трясущихся
ногах у стен. Гонит ветер дым по кривым переулкам, пока  еще  не  пожарищ,
дым костров; и запах жареного мяса, пока еще  быков,  а  не  людей,  сытно
висит над городом. Гул, пока еще веселый гул толпы, прокатывается упругими
волнами. Должно быть, где-то прошли воины или сам царь.
   А на главной площади людской водоворот. Ступи только, и подхватит тебя,
понесет,  закрутит,  затолкает.  Каждому   хочется   поближе   рассмотреть
деревянное чудище, толстобревного коня, сработанного хитроумными  греками.
Но только куда им до наших-то.  Все  говорят,  царь  тут  же  и  провидел,
насквозь понял. Слава Приаму, царю нашему, защитнику Трои!
   Вокруг коня двойная цепь стражников. Мало ли кто что  вздумает.  Камень
ли швырнут в коня, копье ли, а то и факел горящий.  Командует  стражниками
Гипан. Стоит величественно, словно выше ростом стал. Ликом строг и  суров,
а глаза ясные.
   "Немолод уже Ольвид, очень, очень немолод, - думает Гипан,  -  кряхтит,
за поясницу держится... Начальник царской стражи Гипан.  Гм...  Посмотрим,
что тогда скажет Лампетия...  Поди,  не  будет  больше  отворачиваться  от
него... Да и царь уже дряхл... Кто знает... С ума сошел... А почему  бы  и
нет..."
   -  Нельзя,  царевна!  -  Гипан  поднял  руку,  мягко  преграждая   путь
Кассандре. - Приказано не подпускать к коню никого, ни одной  живой  души.
Сам царь приказал. Прости, таков приказ.
   - Я знаю, стражник...
   - Прости, царевна, я не стражник, я помощник Ольвида. Меня зовут Гипан.
   - Гипан? - Кассандра внимательно посмотрела на воина. - Какое  красивое
имя...
   - Обычное, царевна. - Гипан опустил  глаза.  "Странный  взгляд  у  этой
Кассандры, не зря, видно, говорят, что наказал ее бог Аполлон за  гордыню.
И смотрит как-то странно, словно влезает в тебя..."
   - Гипан, пропусти меня к коню. Умоляю, пропусти. На  минуту,  никто  не
заметит, - молвит Кассандра, - заклинаю тебя...
   - Приказ, царевна, - строго говорит Гипан.
   "Ишь ты, никто не  заметит...  Еще  как  заметят!  И  уже  не  помощник
Ольвида, а раб,  стонущий  под  ударами  бичей.  Нет  уж,  царевночка,  не
выйдет".
   Двадцать  шагов  до   коня,   до   уродливого   деревянного   коня   на
ногах-бревнах, двадцать шагов до горстки греков, потеющих там, в темном  и
тесном чреве. Их разорвали бы в мгновение. И не  было  бы  треска  пожара,
страшных искр, что мелькали в ее видениях, крика младенцев,  и  стояла  бы
Троя еще века и века.
   И знала ведь, что напрасно, что вот-вот  лопнет  нить  судьбы,  что  не
остановишь неизбежное, а рвалась к  коню,  надеялась  на  невозможное.  Не
умом, не сердцем даже, а всем телом надеялась, жаждала надеяться.
   - Гипан, - медленно говорит Кассандра, и слезы текут у нее  по  смуглым
щекам. Узенькие мокрые дорожки, вспыхивающие солнечным  светом.  -  Гипан,
поверь мне, я говорю правду.  Там,  в  коне,  греки.  Клянусь  тебе  всеми
богами, землей клянусь, жизнью, чем хочешь, поверь мне. Там греки, и  если
не убьешь ты их, завтра не будет уже Трои. И, падая под ударами вражеского
меча, ты на мгновение вспомнишь мои слова, но  будет  уже  поздно.  Гипан,
Гипан, поверь мне. Ты станешь велик, мир будет говорить о тебе, ты станешь
богоравным. Хочешь, я поклянусь принадлежать тебе? Женой ли, рабыней - все
равно. Хочешь? Вот стоит человек, он из будущего. Он все знает,  он  знает
даже место, где через три тысячи лет - три тысячи! - откопают наш город  и
будут просеивать через  пальцы  наш  прах.  То  место  -  холм  Гиссарлык.
Александр, скажи ему, объясни! Ты мудр не нашей мудростью, ты все  знаешь,
скажи ему!
   - Царевна, - хмуро говорит Гипан, - твои речи странны  и  смущают  моих
стражников. Иди, Кассандра, иди с  миром.  Если  бы  ты  не  была  царской
дочерью, я  бы  приказал  схватить  тебя  и  твоего  спутника  и  примерно
наказать. Иди, не заставляй меня силой отправить тебя с площади.
   "Вот уж правду говорят, если боги хотят наказать человека, - с какой-то
брезгливостью думает Гипан, - они отнимают у него разум. То-то ее  в  жены
никто не берет, хотя и царская дочь.  Попробуй  раздели  ложе  с  такой...
Безумная..."
   - Будьте вы все прокляты! - пронзительно кричит Кассандра. - Так вам  и
надо, слепцы и самодовольные тупицы! Я радуюсь вашей гибели, да,  радуюсь!
Вы заслужили ее!
   Она давится рыданиями, и узкие ее плечи судорожно трясутся.
   - Пойдем, Александр, - шепчет она и снова,  снова  тянет  Куроедова  за
руку, бежит, места себе не находит.
   Тихий  переулочек,  ни  души,  все   на   площади.   И   видна   стена,
полуразрушенная теперь стена. Еле разобрали, чтобы втащить коня.
   Стоят Кассандра и Куроедов  у  пролома.  Впереди  Геллеспонт  и  где-то
наготове греческие корабли. Пустынна долина Скамандра. Безмолвна.
   Странное спокойствие охватывает обоих. Все уже  сделано,  и  ничего  не
сделано. Прошлого не вернешь, будущего не остановишь. И  остается  печаль.
Невыразимая печаль, тонкая и едкая, как каменная пыль, как горькая  трава.
Печаль, печаль. Последние часы  друг  около  друга,  последние  часы,  что
отпущены недоброй судьбой. Раствориться бы  друг  в  друге  в  бесконечной
нежности, в останавливающей сердце любви.
   Сидят двое, молчат. Только взялись за руки, как дети.
   "Как я ее люблю! - думает Куроедов. - Никогда не понимал "умер  бы  для
нее". Сейчас понимаю. Умер бы. Знаю. Точно знаю. И  дико  все,  чудовищно.
Младший научный сотрудник и Кассандра... И  еще  более  дико  и  чудовищно
представить себе, что этого могло бы не быть..."


   Беспокойно бродит по чужому городу Синон, эвбеец. Мяса, вина -  сколько
хочешь, на каждом углу  угощение.  И  улыбки  кругом,  шум,  крики,  чужое
веселье.
   Так что же, думает он, выходит. Одиссей перехитрил  Приама?  Или  Приам
Одиссея? И валялся он изменником на дне ямы напрасно? Или стал бессмертным
героем? Пуст  конь  или  сидят  там,  дожидаясь  своего  часа.  Одиссей  с
товарищами? Останется стоять Троя или падет под ударами ахейцев?
   Вопросы накатываются один за другим, словно волны на отмель, и  уходят,
безответные. Кто же  он,  Синон?  Игрушка,  которой  играют,  пересчитывая
палками ребра, или принесен он в жертву великому делу? Паламед -  вот  кто
понял бы все... Да нет, пожалуй, не понял бы.  Он  был  мудр  в  цифрах  и
словах, но слеп и беспомощен среди людей. И поднимал всех против  войны...
Нет его теперь, нет, нет, нет.
   Уже который раз выносят его ноги на главную площадь,  в  море  людское.
Вот он, конь. Стоит недвижим, странно манит, тянет к себе. Заглянуть бы  -
и  сразу  не  было  бы  изматывающего  силы  прибоя  вопросов.  Только  бы
заглянуть, всунуть голову внутрь  и  заглянуть.  Темно  там,  конечно,  но
заглянуть все же нужно. Заглянуть, и сразу все станет ясным, и он  узнает,
кто он. Только заглянуть, и дело с концом. Стражники поймут,  они  добрые,
они же должны знать, что человек должен знать. Что человек не может  жить,
не зная. Как может жить человек, не зная, для чего он  мучался?  Разве  не
имеет он права заглянуть в коня?  Только  на  секундочку  заглянет  и  все
поймет.
   - Эй, куда прешь? Не видишь, что ли? - Стражник поднимает копье.
   - Я на секундочку, только загляну внутрь коня и обратно.
   - Спятил ты, что ли?
   - Надо мне, понимаешь, надо узнать, кто я.
   - Проваливай, пьяница, пока не получил!
   - Я только погляжу внутрь, там  ли  Одиссей,  и  обратно.  Помоги  мне,
добрый человек, заглянуть в коня. Идем!
   Синон хватает стражника за