Зиновий Юрьев.
   Рука Кассандры

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Рука Кассандры".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ОТ АВТОРА

   Нелегко поднимать руку, тем более дрожащую, на  авторитеты,  освященные
тысячелетиями.  Однако  определенные   обстоятельства   вынуждают   автора
вступить в спор не с кем иным, как с Гомером и Вергилием, не говоря уже об
Овидии. Точнее, это даже не  спор,  поскольку  оппоненты  вряд  ли  смогут
ответить автору, а, скорее, некоторые уточнения.
   Несогласие по  ряду  вопросов  с  этими  гигантами  античности  глубоко
огорчает автора, поскольку с детства он был воспитан  в  духе  преклонения
перед классиками литературы. Но что поделаешь, ведь в данном случае  перед
ним стоял выбор: традиция или истина. Скрепя  сердце  он  все-таки  выбрал
истину.
   Автор далек от мысли ставить под сомнение литературную добросовестность
титана  древнегреческой  поэзии  и  изысканного   римского   патриция   от
литературы. Но Гомер, создавая "Илиаду" через четыреста лет после  падения
Трои, вынужден был пользоваться,  мягко  выражаясь,  довольно  ненадежными
источниками. Об авторе "Энеиды" Вергилии не  приходится  и  говорить.  Для
него  Троянская  война  была  уже  древней  историей,   далекой,   зыбкой,
таинственной и посему вдохновляющей на точные описания.
   Автор же волею случая находится  в  совершенно  отличном  положении.  О
последних днях Трои ему рассказывали  очевидцы  и  участники  тех  далеких
трагических  событий:  Александр  Васильевич  Куроедов,  младший   научный
сотрудник сектора  Деревянного  Коня  Института  Истории  Троянской  Войны
(ИИТВ),  и  троянец  Абнеос  -  шорник,  работавший  свой  нехитрый  товар
неподалеку от Скейских ворот.
   К  сожалению,  не  приходится  ни  на  секунду  ставить  под   сомнение
подлинность  этих  свидетельств,  тем  более  что  оба  они  нисколько  не
стремились к ревизии Гомера, Вергилия и уж подавно Овидия; один по причине
предстоявшей  ему  защиты  кандидатской  диссертации,  другой  же  в  силу
глубокого незнакомства с литературой как античной, так и вообще  какой  бы
то ни было.
   Автор от  всей  души  благодарит  Александра  Васильевича  Куроедова  и
Абнеоса, которые с редким терпением выдерживали  бесконечные  расспросы  о
Трое,  а  также   всех   сотрудников   сектора   Деревянного   Коня,   чьи
взаимопротивоположные и взаимоисключающие советы весьма помогли  в  работе
над этой скромной рукописью.
   Автор считает необходимым выразить свою  признательность  и  машинистке
Марье Спиридоновне  Корке,  которая  из-за  якобы  неразборчивого  почерка
назначила  несуразную  цену  за  перепечатку  и  тем  самым  заставила   в
значительной  степени  сократить  рукопись,  что,  По-видимому,  пошло  ей
(рукописи) на пользу.
   И наконец, последнее по месту, но не последнее по значимости  выражение
благодарности  обращено  к  уважаемым  редакторам,  которые   еще   больше
сократили рукопись  и  лишь  по  небрежению  не  довели  этот  процесс  до
логического конца. А жаль. От тотального сокращения рукопись  выиграла  бы
еще  больше,  ибо,  не  существуя,  она  была  бы  полностью  свободна  от
недостатков.

   Ноябрь, 19..



1

   Ночной  вахтер  стереовизионного  ателье  Ленинградского  района   Петр
Михеевич Подмышко страдал плоскостопием, которое часто настраивало его  на
философское восприятие жизни. С другой стороны, увесистая и нежно звенящая
связка ключей - с ней он медленно обходил свои безмолвные владения -  была
для  него  чем-то  вроде  символа  власти  и  потому  удерживала  на  краю
философских ущелий.
   Было десять  часов  вечера,  все  уже  давно  разошлись,  и  пора  было
проверить, согласно инструкции, закрыты ли окна и не горит ли  где  лишний
свет. Михеич (так его обычно  звали)  взял  ключи,  для  чего-то  легонько
бренькнул ими и пошел к доске приказов, с которой всегда вот уже много лет
начинал обход. Окон, тем более не закрытых, на доске, конечно, не было, но
читать  приказы,  даже  простенькие,  в  две  строки,   о   предоставлении
очередного отпуска ему было интересно. На этот раз на  доске  висел  всего
лишь один новый приказ, запрещавший внос в  здание  арбузов  "в  связи  со
случаями поскальзывания на арбузных корках".
   "Гм, - подумал Михеич,  -  поскальзывание!  Мало  ли  на  чем  в  жизни
поскользнуться можно. Неясный  приказ.  Ну,  а  как  вот  сейчас  позвонит
кто-нибудь в дверь и взойдет с дыней  в  руке  или,  скажем,  с  двумя,  с
желтенькими такими, кругленькими. А? Что тогда? Пускать или не пускать?  С
одной  стороны,  дыня  -  не  арбуз,  с  другой  -  тоже  корку  дает  для
поскальзывания. Неясно пишут", -  вздохнул  Михеич,  оглянулся  на  дверь,
ожидая увидеть человека с дынями,  разочарованно  пожал  плечами  и  начал
обход.
   В приемном пункте, как всегда, царил хаос. На  стенах  висели  огромные
цветные стереовизоры, в корзинах лежали  россыпи  крохотных,  величиной  с
пачку сигарет, карманных экранчиков.
   - Все чинют, - с легкой брезгливостью пробормотал Михеич. - У меня  вон
"КВН" с одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года,  ровно  двадцать  два
годка, и как новенький. Не-ет, небрежный народ  пошел...  Привязанности  к
вещи настоящей нет...
   Связка ключей в руках у вахтера была не только символом  власти,  но  и
тончайшим музыкальным инструментом, который  чутко  реагировал  на  эмоции
владельца. Вот и сейчас Михеич слегка подернул  связку,  и  ключи  тут  же
ответили ему презрительным позвякиванием.
   - Да, несолидный  народишко...  -  продолжал  Михеич  свой  монолог,  -
неусидчивый. То на планеты скачут, в окиян ныряют, из Африки  на  Северный
полюс, а телевизоры ломают... Эх, люди-и-и...
   Михеич  взмахнул  рукой,  и  ключи  язвительным  треньканьем   скрепили
приговор человечеству. Он  прикрыл  за  собой  дверь  приемного  пункта  и
медленно поплелся дальше, проверяя, везде ли закрыты окна и  не  горит  ли
где неположенный свет.
   Свет не горел нигде за исключением третьего  этажа,  в  помещении  цеха
настройки. Щель под дверью  комнаты  номер  четырнадцать  сочилась  желтой
полоской. Зажав ключи под локтем, чтобы не  звенели,  Михеич  подкрался  к
двери, предвкушая не только невыключенное  электричество  и  незатворенное
окно, но  и  -  кто  знает?  -  может  быть,  какое-нибудь  еще  нарушение
инструкции, о котором ночной вахтер лишь мог мечтать долгими дежурствами.
   Михеич резко дернул дверь, тайно надеясь, что она заперта  изнутри,  но
дверь против  ожидания  легко  раскрылась,  и  вахтер  не  без  некоторого
разочарования увидел Ваню Скрыпника, бригадира настройщиков, склонившегося
над каким-то прибором.
   - А, дядя Михеич, - рассеянно пробормотал  бригадир,  неохотно  отрывая
глаза от шкалы, на которой нетерпеливо пританцовывала серебристая стрелка.
   - Товарищ Скрыпник, - твердо и вместе с тем скромно  сказал  вахтер,  -
позвольте справиться: есть у  вас  разрешение  на  работу  после  двадцати
одного ноль-ноль, подписанное директором ателье или его заместителем?
   - Нет,  товарищ  Михеич,  -  сказал  бригадир  настройщиков,  -  хотите
помилуйте, хотите казните. Нет у меня разрешения, подписанного директором,
заместителем или вообще кем бы то ни было из смертных.
   - А я с вами не смешки смеять пришел.
   - А я их и не смею. Наоборот даже.
   - Чем занимаетесь?
   - Дядя Михеич, ну что вы на  меня  набросились?  Ну  что  вы,  меня  не
знаете?
   - А нам это без надобности, чтоб вы  знали,  знаю  ли  я  вас,  товарыш
Скрыпник. Предъявите разрешение.
   Спорить с ночным вахтером было бесполезно.  Человек  он,  по  всеобщему
признанию, был добрый, но доброты своей стеснялся, особенно при выполнении
служебных  обязанностей,  считая  ее   предосудительной   и   недостойной.
Оставался только один многократно испытанный прием. Применять его было  не
совсем честно, но выхода не было. Бригадир вздохнул и спросил:
   - Дядя Михеич, а правду говорят, что у вас "КВН" до сих пор работает? А
то я только один в политехническом музее видел.
   Вахтер знал,  что  вопрос  этот  лишь  отвлекающий  маневр,  знал,  что
Скрыпник в душе, наверно, посмеивается над ним, но удержаться не мог.
   - "В музее"! - Он пренебрежительно взмахнул рукой со связкой ключей,  и
они издали гордый и печальный звук. - "В музее"... Да он у меня ни разу  в
ремонте не был, Ваня. Так-то, уметь надо вещью пользоваться.
   - Это верно, дядя Михеич, я вот  тоже  вещь  одну  сделал,  -  Скрыпник
показал рукой на прибор, перед которым сидел, - а толком пользоваться  еще
не научился.
   - А что это у тебя?
   - Да как вам объяснить...
   - А ты объясни, не бойся.
   - Объяснил бы, да сам толком до конца не понимаю, поэтому и  сижу  пока
по вечерам бирюком. Видите ли, дядя Михеич, вы думаете время - это  прямая
линия?
   - Прямая? Скорей вопросительный знак. Поживешь с мое, вот  и  согнешься
от времени в вопросительный знак. Только вопросу в  нем  никакого  -  одна
точка. Ясно?
   - Гм... Ясно-то оно ясно, да не очень. Если говорить не о наших с  вами
годах...
   - А у нас с тобой годы разные. Мои  тебе  без  надобности;  а  свои  не
отдашь.
   - ...а о временно-пространственном континууме, то я глубоко уверен, что
его нельзя выразить прямой. Нет,  дядя  Михеич,  это  скорее  своеобразная
фигура, несколько напоминающая восьмерку...
   - А может, шестерку? На шестерке я на работу ездию.
   - Ах, дядя Михеич, тут перед вами новое понимание  сущности  материи  и
времени излагается, а вы ерничаете.
   - Но, но, после двадцати одного ноль-ноль, товарыш Скрыпник,  понимание
времени в моих руках.
   - Как хотите, но вот эта штуковина перед вами может создавать пробой во
времени и пространстве. Вроде машины времени, перебрасывающей предметы  из
одного времени в другое. Да, да, один  раз  у  меня  это  уже  получилось.
Исчезла ваза с конфетами, а  вместо  нее  появился  булыжник.  Камень.  По
приблизительному анализу ему миллионов восемь лет,  но  к  какому  моменту
отнести пробой, пятьсот лет назад или пятьсот тысяч, - не знаю.  Камень-то
мог лежать сколько угодно, пока пробой не перебросил его в сегодня, а вазу
с конфетами на его место. Увы, пока еще я даже не  могу  гарантировать  не
только заданное время, но даже и место попадания в  пространстве.  Ваза-то
исчезла в трех кварталах отсюда. И узнал я об этом случайно...
   - Слушай, Ваня, а ты когда в отпуске был?
   - А что, дядя Михеич?
   - А то, что отдохнуть тебе нужно. Понимаешь? Помню, лет тридцать,  нет,
вру, тридцать пять  назад  один  сосед  мой  -  тогда  еще  большинство  в
коммунальных квартирах жило - три года без отпуска вкалывал,  все  боялся,
как бы на его место во время  отсутствия  другого  не  посадили.  Так  все
ничего, человек тихий, пил только всухую, пока все досуха не выпьет  -  не
остановится. Так вот, говорю, три года без отпуска протрубил,  а  потом  и
говорит жене: давай, мол, разводиться и имущество делить. Сказал  и  диван
пополам пилой пилить взялся. Увезли его. Не-ет, Ваня, человек без  отпуску
не должен, а то будет ему ваза с конфетами в трех кварталах отсюда. И еще,
Ваня, нужно тебе жениться. Женатый человек булыжниками не  швыряется  и  в
чужое время не лезет, особенно после двадцати одного ноль-ноль.
   Скрыпник рассмеялся и пожал вахтеру руку:
   - В вашем лице, дядя Михеич, я приветствую  здравый  смысл,  недостаток
которого у ученых столько раз приводил к великим  открытиям.  Я,  конечно,
еще далеко не ученый,  но  здравый  смысл  не  люблю.  Скучно  со  здравым
смыслом.
   - А может, не ты его, а он тебя не любит? - вздохнул вахтер, и ключи  в
его руке сострадательно звякнули. - Долго-то еще пробивать время будешь? А
то уже одиннадцать.
   - Еще часок, дядя Михеич,  вот  еще  раз  попробую  с  пространственным
фиксатором повозиться.  Да  вы  не  беспокойтесь,  -  добавил  он,  поймав
озабоченный взгляд вахтера, - окно я закрою, свет  погашу,  а  уж  пробоев
сегодня и подавно не будет. Накопитель энергии еще не подзарядился. К утру
зарядится и сам отключится. Автоматика.
   - Ну, ну... И все-таки  в  отпуск  бы  сходил.  Слетал  бы  куда-нибудь
подальше. На Алтай или куда в Замбию...
   - Спасибо... обязательно.



2

   На  заседании  сектора  Деревянного  Коня  присутствовало   одиннадцать
человек. Вел заседание заведующий сектором доктор исторических  наук  Леон
Суренович Павсанян, человек немолодой,  лысый,  субтильного  сложения,  но
обладавший неукротимым темпераментом и большой радетель  сектора.  Сидя  в
своем постоянном креслице, один из подлокотников которого падал в  среднем
два с четвертью  раза  в  час  (наблюдения  старшего  научного  сотрудника
С.И.Флавникова),  он  то  откидывался  к  спинке,  отчего   та   испуганно
поскрипывала, то наклонялся вперед, ложась узкой грудью на стол.
   - А теперь,  -  сказал  заведующий  с  легчайшим  налетом  сарказма,  -
послушаем, как обстоят дела у Мирона Ивановича с его плановой работой.
   Мирон Иванович Геродюк,  старший  научный  сотрудник  сектора,  человек
крупный и молчаливый, был известен в  Институте  Истории  Троянской  Войны
преимущественно походкой. Ходил он вальяжно, неспешно, и даже когда шел по
ровному месту, казалось,  что  он  торжественно  спускается  по  мраморной
лестнице.  Глаза  его  были  по  большей  части  полузакрыты,  словно   от
необыкновенной усталости, но зато когда он открывал их,  то  не  сводил  с
собеседника, пока тот не начинал конфузиться и чувствовать себя  в  чем-то
виновным.
   - Полагаю, товарищи, что смогу сдать работу, - сказал  Мирон  Иванович,
значительно оглядел присутствующих и после паузы торжественно добавил: - В
срок. В  статье  мы  излагаем  нашу  точку  зрения  о  том,  что  никакого
Деревянного Коня, как такового, при осаде Трои греками  не  было,  а  были
баллистические стенобитные  осадные  машины,  в  просторечии  называвшиеся
конями...
   - Позвольте, позвольте, Мирон Иванович! -  тонко  выкрикнул  заведующий
сектором и с размаху грохнулся грудью на стол. - Позвольте,  это  не  наша
точка  зрения,  а  ваша.  Ваше  постоянное   употребление   первого   лица
множественного числа вместо первого лица единственного числа...
   - Мы полагали, - твердо сказал Геродюк, -  что  множественное  число  -
признак скромности, которая, как  известно,  характерна  для  подавляющего
большинства, я подчеркиваю, подавляющего, наших ученых.
   - Николай Второй тоже говорил о себе "мы", - пискнула  аспирантка  Маша
Тиберман и, испугавшись своей смелости, втянула  голову  в  плечи,  отчего
стала похожа на горбатенькую.
   - Я приветствую вашу скромность, - выдохнул из себя Павсанян и, набирая
со свистом воздух в легкие, прошипел, - но попросил бы  вас  не  подпирать
вашу в высшей степени сомнительную концепцию местоименными подпорками.  Не
мы, товарищ Геродюк, а вы ведете подкоп и  под  Деревянного  Коня,  и  под
сектор!!! Да, это так, и я рад, что  сказал  это!  Человек,  ставящий  под
сомнение само существование Коня, тем  самым  ставит  себя  вне  серьезной
науки!
   В наступившей тишине раздался стук  упавшего  подлокотника,  и  старший
научный сотрудник Флавников торопливо сделал отметку в блокноте. Остальные
не шевелились, дабы каким-нибудь неосторожным движением не выказать своего
отношения к спору.
   - В таком случае я полагаю, - медленно сказал Геродюк,  -  что  научная
общественность...
   - Ай!  -  вдруг  послышался  истеричный  крик  аспирантки  Тиберман.  -
Смотрите!
   Члены сектора подняли  головы,  опущенные  несколько  минут  назад  для
подчеркивания  своего  нейтралитета,  и  увидели  высокого   чернобородого
мужчину в  грязноватом  белом  одеянии,  растерянно  стоявшего  за  пустым
стулом. От бородатого как-то не по-городскому пахло кожей,  потом,  дымом,
овечьим сыром. Он  обвел  присутствующих  взглядом  и  вдруг  закрыл  лицо
руками. Его плечи дернулись в  спазмах  рыданий.  Из-под  смуглых  грязных
пальцев капнула одна слеза, другая...
   - Он плачет! - крикнула аспирантка  Тиберман  в  волнении,  но  поймала
взгляд Геродюка и осеклась.
   - Что вам угодно, товарищ? - запальчиво спросил бородатого Павсанян.  -
И что это за странный маскарад?
   Незнакомец несколько раз всхлипнул, шумно, как корова, вздохнул,  вытер
тыльной стороной кисти слезы. Вид у него был отрешенный и покорный, как  у
человека, который смирился с неизбежным.
   - Товарищ, я вас вторично спрашиваю, что все это значит? -  раздраженно
спросил заведующий сектором и краем глаза заметил,  что  Геродюк  зачем-то
достал из кармана блокнот.
   Бородатый что-то тихо пробормотал, неловко сел на стул и  снова  закрыл
глаза, как пассажир в зале ожидания.
   - Может быть, он не понимает? - спросила  аспирантка  Тиберман.  -  Мне
кажется, он иностранец.
   - Вам кажется, товарищ Тиберман, или вы это знаете? -  спросил  Геродюк
голосом, в котором вдруг звякнула прокурорская медь.
   -  Послушайте,  товарищ,  -  петушком  наскочил  на  сонного   бородача
Павсанян, - здесь идет заседание сектора  и  присутствие  посторонних  лиц
вряд ли...
   Что "вряд ли", заведующий сектором не знал, и к тому же человек в белом
одеянии не выказывал  ни  малейшего  интереса  к  окружающему.  Он  сидел,
безразлично  закрыв  глаза,  теперь  уже  похожий  на  участника  скучного
собрания.
   - Гм... может быть, вы и правы, Маша, - кивнул Павсанян  аспирантке.  -
Попробуйте-ка спросить  его  что-нибудь  на  английском  или,  скажем,  на
французском, хотя...
   Тиберман как-то необыкновенно покраснела,  пятнами,  наморщила  лоб,  с
минуту беззвучно шевелила губами, потом вдруг сдавленно выкрикнула:
   - Ду ю спик инглиш?
   Возглас был настолько неожиданным, что все  вздрогнули,  а  подлокотник
креслица Павсаняна упал на пол. Старший научный сотрудник Флавников тут же
автоматически сделал пометку в блокноте.
   Аспирантка снова пошамкала,  сверкнула  очами  и  уже  не  без  лихости
спросила:
   - Парле ву франсэ?
   Незнакомец приоткрыл глаза, умоляюще простер к членам  сектора  руки  и
вдруг начал что-то быстро говорить.
   - Вам не показалось, что он произнес слово "Аид"? - растерянно  спросил
Павсанян.
   - Безусловно, - кивнул головой старший научный сотрудник Флавников, - и
Аид и Кербер.
   - Да, да, и мне так послышалось! - возбужденно вскрикнула Тиберман. - И
вообще язык какой-то знакомый... Аид, Кербер - это же... это же  подземное
царство древних греков и трехголовый пес, охраняющий в него вход.
   - Что вы хотите этим сказать, Тиберман? - нахмурился Геродюк.
   -   Я...   я   -   ничего.   Это   он   хочет   что-то   сказать...   и
по-древнегречески...
   - Да,  совершенно  верно.  -  Павсанян  оперся  руками  о  край  стола,
откинулся на спинку кресла, с размаху рухнул грудью на стол и оглядел всех
исподлобья. - Это древнегреческий. Это древнегреческий, и все  это...  все
это... товарищи, я не знаю, что и подумать... Мы, конечно, все знаем язык,
это ведь наша специальность... Но может быть, с  ним  поговорит  Тиберман?
Она ведь, собственно говоря, некоторым образом уже беседовала с ним.
   В  наступившей   тишине   послышался   многоустый   вздох   облегчения.
Древнегреческий, разумеется, знали все, но...
   - Леон Суренович, - жалобно сказала Тиберман и снова пошла  пятнами,  -
но я...
   - Вы аспирантка, - твердо молвил заведующий сектором.
   Тиберман, казалось, вот-вот заплачет, но затем  взяла  себя  в  руки  и
жертвенно пробормотала по-древнегречески, обращаясь к бородатому:
   - "Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына..." Ой, что это  я!  -
крикнула она по-русски. - Это же "Илиада". - Она испуганно зажала себе рот
ладошкой.  Члены  сектора  смотрели   на   нее   со   слегка   отчужденной
брезгливостью, с какой смотрят на осужденных или  тяжелобольных.  Тиберман
наморщила лобик и глухо сказала: - Кто ты, о старец?
   Боро