ученик своего царя, сидел  и  молчал.  И  один  раз
всего, когда Паламед молча  посмотрел  на  него  своим  кротким  взглядом,
бесконечно печальным и в котором не было ни гнева, ни  страха,  ему  вдруг
нестерпимо захотелось вскочить на ноги и закричать, срывая  голос:  "Люди,
да вы в своем ли  уме?  Да  ка-к  вы  можете  поверить  этому  чудовищному
наговору?"
   Но он не вскочил и не закричал. Ведь Одиссей, многомудрый Одиссей,  лев
в сражениях, читал письма и показывал золото. Доказательства...  И  другие
тоже молчали. Кто хмуро опустив глаза, кто жадно вглядываясь  в  человека,
которому оставалось жить минуты.  Где-то  прошмыгнула  у  него  в  голове,
проскочила мысль о том, что все  эти  письма  могли  быть  написаны  самим
Одиссеем, но он не удержал ее. Ведь тогда нужно было бы встать и  обвинить
Одиссея, самого Одиссея, царя и героя. Или сказать себе: я трус  и  предаю
своего царя и друга.
   О,  насколько  проще  было  поверить  Одиссею  -  ведь  у   того   были
доказательства, письма и золото,  найденные  горбатым  Эврибатом  в  шатре
Паламеда. И он поверил. Поверил с радостью, ибо вера очищала его,  снимала
с него бремя сомнений, жизнь с которыми была бы так тяжела.
   Боже, как горят запястья рук от ремней! Смочили их, что ли,  перед  тем
как закрутить ему за спиной руки, что они так врезаются в кожу. И все  тот
же муравей - а может быть, и другой? -  ползет  по  пыльному  комку  сухой
земли. И как жестоко жжет его солнце, расплавленную бронзу оно выливает на
него, и язык - разве это его язык, этот сухой, шершавый  обрубок?  -  едва
помещается во рту.
   - Пить... - хрипит он.
   И стражник, все продолжая ковырять между пальцами ног, сонно бормочет:
   - Не подохнешь, подождешь...
   ...И вот Паламед стоит на отмели, за спиной его бесконечный шорох  волн
Геллеспонта, а слева, вдали, виден маяк, построенный им.  И  у  него  тоже
были связаны руки за спиной, но впервые за долгие годы он не сутулится. Он
расправил плечи, и Синон впервые замечает, какие они  у  него  широкие.  И
глаза он больше не  опускает,  а  смотрит  прямо  на  Агамемнона,  который
медленно выбирает из кучи камень потяжелей, на Менелая, у которого  дрожат
руки, долго смотрит на Нестора. Тот отводит глаза, хмуря  седые  кустистые
брови. Смотрит на него, на Синона. Смотрит с  едва  заметной  печальной  и
всемудрой улыбкой, прощающей и грустной улыбкой. И Синону кажется, что тот
знает о мысли-змейке, прошмыгнувшей у него в голове. И тогда Синон - он ли
это? - издает глухой рев, хватает камень и с  воплем  "смерть  предателю!"
бросает в него. Камень страшно шмякает  в  бедро  эвбейского  царя,  и  он
судорожно кланяется, чтобы не упасть. В глазах его мелькает  на  мгновение
ужас и тут же вымывается гордым и печальным блеском.
   - Увы, истина умерла раньше меня, - шепчет он.
   Размахивается и швыряет камень Одиссей. Меткий бросок, сильный.  Тверда
рука у итакийца. И лоб его так же блестит от пота, как  тогда,  много  лет
назад, когда останавливал он упряжку перед лежавшим на мягкой земле сыном.
Меткий бросок,  сильный.  Паламед  уже  лежит,  и  пальцы  царапают  песок
прибрежной отмели. И не то с криком, не то со  стоном  поднимает  огромный
камень гигант Аякс Теламонид и швыряет в голову Паламеду. И больше  пальцы
не цепляются за песок. Тишина. Шуршат  волны  Геллеспонта,  тонкой  свечой
тянется к небу маяк на Сигейском мысу, тяжело дыша и вывалив языки, ползут
по песку к трупу шелудивые псы, не спускают глаз с тела,  желтых  голодных
глаз.
   Все молчат, созерцая дело рук  своих.  Наконец  угрюмо  и  зло  Одиссей
роняет слова:
   - И  если  кто-нибудь  захочет  предать  тело  изменника  погребальному
костру, он будет изменником сам.
   Уходят все. Один Аякс, гигант  с  розовыми  щеками  ребенка,  закрывает
вдруг лицо руками и падает на песок, бьется в рыданиях.
   Псы все ползут, вытянув острые морды и нетерпеливо помахивая хвостами.
   - А-а-а! - дико кричит Аякс,  выхватывает  меч  и  подбрасывает  высоко
вверх огромную кривоглазую собаку.
   Синон больше не оглядывается. Он бежит. Сердце прыгает в грудной клетке
и больно бьется о ребра. Язык не помещается во рту, и не  то  пот,  не  то
слезы текут по лицу...
   - На, пей, полакай, как собака, - бормочет стражник и, залезая  в  яму,
ставит перед Синоном круглую миску с водой. - Царь Одиссей приказал  поить
тебя, чудак, - пожимает плечами стражник. - И  чего  это  цари  только  не
придумают...



10

   Они стояли, облокотившись на каменный парапет крепостной стены  дворца,
и молчали. Внизу просыпался город,  потягивался,  откашливался.  Где-то  в
рассветной тиши лязгнула медь, закричал  осел,  к  небу  потянулись  дымки
очагов. Было безветренно, и дымки поднимались  отвесно,  постепенно  теряя
четкость и растворяясь в воздухе.
   Кассандра смотрела на родной город, стараясь  запечатлеть  в  памяти  и
кривые улочки, и массивные Скейские ворота, и полоску  Геллеспонта  вдали.
Город жил, но был обречен. Скоро, скоро превратится он в тлеющие развалины
и бродячие псы будут скулить с пережора. И  трупы,  трупы,  трупы.  Словно
спящие в нескладных позах, скрюченные, никогда уже больше не проснувшиеся.
И дети, в последней агонии  кошмара  закрывшие  маленькие  личики  руками,
чтобы не видеть ни отблеска пожара, ни занесенных мечей врагов.
   Куроедов посмотрел на Кассандру и медленно вытер  слезинку,  катившуюся
по ее щеке. Тонкая шейка склонилась под тяжестью  копны  рыжеватых  волос.
Тонкая смуглая шейка почти как у  ребенка.  Но  глаза  не  ребенка.  Глаза
огромные, до краев налиты горем,  вот  оно  и  выплескивается  слезинками.
Обнять ее, прижать к груди? Но  что  значат  объятия,  когда  перед  тобой
родина, уже подпаленная со всех концов, но еще не знающая об этом... Он не
казнил себя за то, что рассказал о  судьбе  Трои,  о  деревянном  коне,  о
ночном штурме ахейцев, о гибели всех, почти всех... Она и  сама  знала  об
этом, может быть, не с такими подробностями, но  знала.  Ее  странный  дар
предвидения уже давно иссушил ее, взвалил  на  ее  плечи  чудовищный  груз
знания  и  отгородил  ее  от  всех,  кому  неведение  давало   возможность
беззаботно улыбаться.
   -  Мне  как-то  открыл  один  жрец,  -  медленно  и  задумчиво  сказала
Кассандра, - что это боги заставляют люден не  верить  моим  пророчествам.
Боги! - вдруг гневно выкрикнула она. - При чем тут боги? Глупость людская,
а не боги. Страшно им было поверить моим словам, вот они и скакали  вокруг
меня, тыча  своими  жирными,  короткими  пальцами:  дурочка,  дурочка,  не
слушайте ее!  А  наскакавшись  и  накричавшись,  губили  мой  народ  из-за
морщинистой Елены, прозванной Прекрасной, и из-за собственной гордыни.
   Ты знаешь будущее, Александр, для тебя оно далеко позади. А для меня...
Послушай хоть ты, как это страшно. Это началось давно, когда  я  была  еще
девчонкой.  Вдруг  средь  бела  дня  я   почувствовала   озноб,   какое-то
оцепенение, словно кровь перестала  течь  по  моим  жилам.  И  я  услышала
тишину. Все звуки мира разом исчезли для меня, и я  одна  была  погружена,
словно в подземный Аид, в безбрежную тишину. И я не видела  ничего,  кроме
багровых, неясных полос, мчавшихся в безмолвии не то по небу, не то у меня
в голове. Потом началось это... Я почувствовала острую  сверлящую  боль  в
голове, будто кто-то сверлил ее внутри, будто что-то с трудом  пробивалось
к поверхности сознания. И  внезапно  я  увидела  своего  маленького  брата
Троила. Он лежал в какой-то дыре, странно подогнув  ногу,  и  так  жалобно
смотрел на меня.
   Я закричала, но все лишь посмеялись надо мной. И даже  назавтра,  когда
Троила действительно нашли в какой-то яме, куда он  упал  и  сломал  ногу,
никто не хотел вспоминать о моих словах. Им было стыдно, и стыд укреплял в
них презрение и жестокость.
   Это случалось со мной много раз, но я всегда буду помнить тот проклятый
богами день, когда от Ретейского мыса отплывал корабль, на  носу  которого
стоял мой брат Парис. Он выпячивал грудь, расправлял плечи, изгибал  брови
- он весь был наполнен гордостью за самого себя и восхищением перед  самим
собой. Еще бы, он, Парис,  прекраснейший  юноша,  плывет  за  море,  чтобы
сманить у царя Менелая Елену  Прекрасную,  дочь  Тиндарея,  сделать  своей
женой.
   Гребцы подымают длинные весла, ветер со щелканьем надувает косой парус.
Мать утирает счастливые слезы, и даже  отец  улыбается  в  бороду.  Плыви,
сынок, привези нам Елену Спартанскую, самую  красивую  женщину  на  земле,
сюда, прямо в Трою, и прославится город и царь Приам до пределов земли.
   А я корчусь на прибрежном сыром песке и молю, заклинаю  их:  остановите
его, пока не поздно. Я ведь знаю. Вижу. На горе надувает ветер его  парус,
принесет этот ветер запах пожарищ, тошнотворную вонь погребальных  костров
и вой одичавших псов. Не плыви к грекам, Парис, останься, брат.
   А на меня шикают. Отец, обернувшись на мгновение,  свирепо  смотрит  на
меня. Что за надоедливая девчонка-полоумок...
   А я кричу, вою. "Я знаю! - кричу. - Вижу!" Но не верят они мне, и ничем
не могу доказать я свое знание. И безумею оттого, что не верят мне, и  уже
не жалость давит меня, а ненависть.
   И так  много  раз.  И  знаешь,  Александр,  иной  раз  меня  охватывает
злорадство. Так вам и надо,  сгиньте,  исчезните,  самодовольные  и  тупые
свиньи. Не заслужили вы лучшей участи, раз закрывали на  будущее  глаза  и
поворачивали толстые, жирные зады. Пусть сгорит  этот  город,  где  вместо
благодарности я слышала лишь попреки. Но все  это  слова,  Александр,  мне
тяжко. Я разбита, меня как будто нет вообще, а есть горе. И оно - это я.
   Кассандра  вдруг  резко  повернулась  к  Куроедову,  даже  копна  волос
испуганно метнулась в сторону. Глаза словно впились в него в немой мольбе.
Горячие сухие руки обнимают его за шею.
   - Ты мудрый, ты пришел издалека, для тебя все открыто. Спаси Трою. Ведь
дети и женщины и простые люди не должны расплачиваться жизнью  за  гордыню
дома Приамова. Ты все знаешь, все можешь, сделай что-нибудь, прошу тебя.
   - Но ведь я знаю, что Троя погибнет, - тихо сказал Куроедов. В горле  у
него стоял комок от нежности и жалости к этой странной, легкой и худенькой
девушке, и  сердце  сжимала,  тащила  куда-то  вниз  печальная  истома.  -
Конечно, мы не знаем подробностей, но мы знаем - Троя погибла.
   - Но сделай что-нибудь, чтобы этого не случилось!
   - Но это уже случилось. Понимаешь, уже! Ведь я пришел из будущего.  Для
меня Троя разрушена и сожжена уже три тысячи лет назад.
   - Нет, она еще не сожжена. Вот она, под нами!
   - Но ход истории неотвратим. Никто не может помешать ему...
   - Не может или боится?  Нет,  пока  остается  хоть  мгновение,  я  буду
бороться с тем, что ты называешь историей, даже зная, что ничто не поможет
судьбе. Пойдем, пойдем!
   Она схватила его за руку, крепко сжала жаркой сухой ладонью и  потащила
куда-то по каменным переходам, вверх по лестницам, вниз по  лестницам,  по
длинным коридорам. Они остановились перед дверью,  у  которой  стояли  два
стражника, опершись на тяжелые копья. На головах у них были кожаные шлемы,
на ногах поножи.
   - А, это ты,  царская  дочь,  -  с  легкой  насмешкой  сказал  один  из
стражников. - А с тобой этот... новый прорицатель... Ну ладно,  проходите.
Приказа не пускать вас или снова схватить твоего дружка не было.
   Приам, младший сын Лаомедонта, последний царь Трои, завтракал. Он  брал
руками куски жирного мяса и запихивал их в  рот.  Губы  его  лоснились  от
жира, и даже длинная седая борода тоже блестела.
   В нескольких шагах от царя стоял Ольвид и смотрел в пол, выложенный  из
мраморных плит.
   - А, Кассандра, - рыгнув, сказал  Приам  и  вытер  руки  о  белоснежный
хитон. - Давно не видел тебя, дочка. Все каркаешь, беду накликаешь?
   - Ее уже  не  надо  звать,  она  на  пороге,  царь!  -  твердо  сказала
Кассандра, глядя на отца. - Вот этот человек из будущего, о котором,  надо
думать, тебе уже успел сообщить Ольвид. У него еще до  сих  пор  следы  от
Ольвидова бича. Отец, молю тебя в последний раз,  выслушай  меня.  Прогони
Елену, предложи ахейцам любой выкуп, спаси священную Трою!
   Приам нахмурился, бросил быстрый  взгляд  на  Ольвида,  и  тот  ответил
кивком.
   - Богиня Ата отняла у тебя разум, Кассандра, - сурово сказал царь. - Ты
не знаешь, что говоришь. Посмотри. Десять лет стоит неприступная  Троя,  и
стены ее так же крепки, как и десять лет назад. О чем ты, неразумная? Если
б не была ты моей дочерью...
   - Отец, царь, хитростью возьмут нас греки...
   - Хитростью? - Приам с  состраданием  посмотрел  на  маленькую  фигурку
перед собой. - И ты думаешь, дочь, что есть на свете человек, который  мог
бы перехитрить меня, Приама? Мне жаль тебя, несмышленая...
   - Они сделают деревянного коня и посадят в него воинов...
   - Деревянного коня? Ха-ха-ха... Коня... А я... я буду смотреть на него?
Кассандра, Кассандра... Запомни, дочь. Ты не можешь предсказать  будущего,
потому что будущее творю я с помощью богов. Я! Оно у меня в руках, а не  в
твоей  туманной  дали.  Ты  советовала  мне  прогнать  Елену   Прекрасную,
опозорить  себя  перед  всем  миром,  теперь  ты  пугаешь  меня   детскими
деревянными игрушками?.. Да что бы ни придумал Одиссей, все  открыто  мне,
все ясно. И каждый их шаг, и все их помыслы - все открыто мне, ибо я, царь
Приам, могущественнее и мудрее всех на свете. И не родился  еще  смертный,
который мог бы разрушить  священные  стены  Илиона.  Идите  вы  оба  и  не
вздумайте говорить на улицах о будущем. Идите, неразумные дети, и оставьте
мужам их заботы.
   Он замолчал. "Что они понимают все, - думал он, - что  знают  о  тяжкой
доле царя? Десять лет ни днем ни ночью не знаю я  покоя,  думаю  о  защите
города, оплакиваю смерть его защитников и моих сыновей,  а  они  дают  мне
советы - отдай Елену! Баба она, конечно, вздорная, и от  прелестей  ее  не
так уж много осталось, но пойти на переговоры  с  ахейцами...  Признаться,
что совершил ошибку? Нет, не совершал я ошибок, не щадил себя..."
   Он поднял глаза. Кассандра,  маленькая  всегда,  стала,  казалось,  еще
меньше. Стоит, втянув голову в плечи, словно нахохлившийся птенец,  и  все
смотрит, смотрит на него.
   На мгновение Приам почувствовал прилив  отцовской  нежности  к  дочери.
Что-то шевельнулось в нем, теплое, мягкое,  полузабытое.  Захотелось  ему,
чтобы дочь положила ему голову на колени, а он  бы  взял  ее  за  плечи  и
поднял. И прижал к себе, ощущая ее тепло, как делал много-много лет назад,
когда еще не был сед и дряхл и когда дети ползали у его ног, словно щенки.
Годы, годы. Словно волы в упряжке, со страшной силой влекут они человека к
концу, к страшному концу, когда нужно сходить в царство теней, откуда  уже
нет выхода.
   - Ты, прорицатель! - Царь поднял взгляд на спутника Кассандры. Странный
человек из дальних краев. Безбородый и безбоязненный. -  Скажи  мне,  если
ведомо тебе будущее, останется ли мое имя, имя Приама, сына Лаомедонта,  в
памяти потомков?
   - Да, царь. Тебя запомнят и воспоют многие аэды разных времен,  изваяют
скульпторы и изобразят художники. И детей твоих, Приамидов. И многие будут
знать картину, которая называется "Прощание Гектора с Андромахой".
   - Гектор... - прошептал старик и опустил голову.
   Старший сын его - настоящий герой. Как тяжело ему было,  когда  Ахиллес
сразил Гектора и он, Приам, униженно умолял грека отдать ему тело сына.  А
кажется, только вчера входил он сюда, в эту комнату, огромный, веселый, и,
казалось, наполнял ее  собой.  И  вот  осталась  только  щепотка  золы  да
стариковская память, от  которой  уже  никуда  не  денешься.  Ах,  Гектор,
Гектор, отцова отрада...
   - Идите! - крикнул Приам. - Убирайтесь! Да  побыстрее!  Давай,  Ольвид,
что там у тебя, пора за работу.



11

   - Ваня, - сказал полковник Полупанов, недоверчиво рассматривая  аппарат
временного пробоя, - может, зря я тебя послушал? Может, надо было  звонить
во все колокола, в Академию наук, в институты разные... Время-то  идет,  а
твои проволочки и пружинки не производят на меня сильного впечатления.
   Они сидели в комнате бригадира настройщиков, и полковник смотрел то  на
мальчишеское лицо Скрыпника, то на  несолидный  его  аппарат.  Его  мучили
сомнения. Всего два года до пенсии и - на тебе - такое дело.
   - Я ж вам уже объяснял, товарищ полковник, - терпеливо сказал Скрыпник.
-   Ну   давайте   представим   себе:   являемся   мы   к    какому-нибудь
академику-физику. "Здрасте, говорим. А вот и мы. Бригадир настройщиков  из
стереовизионного  ателье  Ленинградского  района   и   полковник   милиции
Полупанов. Мы, с вашего разрешения, на секундочку.  Дело  в  том,  что  мы
изобрели машину времени..."
   - Ты меня, Ваня, в это дело не впутывай. Не "мы", а "ты".
   - Ладно. Значит, академик сбивает свою ермолку к  затылку,  смотрит  на
нас  внимательно,  потом  говорит:  "Поздравляю  вас,  коллеги,   но   это
невозможно. Я лично, когда переутомляюсь, делаю  гипсовых  лебедей.  Очень
рекомендую".
   - Насчет гипсовых лебедей это ты, конечно, перехватил. Скорее он играет
на большом турецком барабане или выращивает  в  ванной  шампиньоны,  но  в
целом картина обрисована правдоподобно.
   - Вот видите, я и вам говорил: потребуется минимум пять  лет,  чтобы  в
эффект Скрыпника только поверили. А товарищ Куроедов  будет  тем  временем
мыкаться среди гладиаторов.
   - Ваня, не прикидывайся большим дурачком, чем ты есть  на  самом  деле.
Гладиаторы - это в Риме, а в Трое был Парис и Елена.
   - Ничего, товарищ полковник, баллотироваться в действительные я буду по
физико-математическому отделению, а  не  по  историческому.  И  в  речи  в
Стокгольме при получении Нобелевской премии обязательно упомяну вас:  мол,
разве это не ирония, что первым человеком, поверившим  в  пробой  времени,
был милиционер, которому по штату положено быть скептиком.
   - Хорошо с тобой, Ваня, лясы точить, одно удовольствие. Ты  мне  только
одно скажи: когда выгонят меня из милиции  и  разжалуют  за  твои  штучки,
устроишь ты меня к себе настройщиком?
   -  Настройщиком  -  нет,  -   нахмурился   Скрыпник,   -   это   работа
квалифицированная и тонкая. Но место вахтера, так и быть,  выхлопочу.  Ну,
давайте  попробуем.  Энергии  как  будто  достаточно.  С  богом,   товарищ
полковник, может, что-нибудь получится.
   Бригадир настройщиков щелкнул тумблером, стрелки на  шкалах  с  размаху
низко поклонились, и в то же мгновение откуда-то снизу донесся крик.
   - Бежим! - крикнул полковник  и  мгновенно  вылетел  в  коридор.  Крики
доносились снизу.
   - Это что ж такое?  -  вопил  ночной  вахтер  Петр  Михеевич  Подмышко,
ошалело рассматривая свою собственную правую руку. - Что ж  это  такое?  -
еще раз растерянно повторил он.
   - Рука, наверное, - неуверенно подсказал полковник, глядя на вахтера.
   - Сам ты рука. Ключи где?
   Только сейчас Скрыпник понял, что поразило его в облике старика. Все то
бессчетное количество раз, что он видел его, Михеич всегда держал в правой
руке связку ключей. Теперь же ее  не  было,  и  вахтер  рассматривал  свою
пустую руку с недоуменным  видом  ребенка,  которому  показали  непонятный
фокус.
   - Товарищ Скрыпник, - погрозил он бригадиру  настройщиков,  -  это  все
ваши штучки. Где, спрашиваю,  ключи?  Держу  я  их  в  руке,  читаю  доску
приказов и вдруг - фюить! - и нету.
   - Может быть, вы их в  карман  засунули?  -  бросил  спасательный  круг
полковник. - Гляньте-ка.
   Вахтер смерил его презрительным взглядом и вдруг поднял голову,  потому
что сверху,  с  доски  приказов,  кто-то  угрожающе  заклекотал  и  громко
хлопнул, будто выбивал пыль, встряхивая ковер.
   На широком деревянном скосе доски приказов сидело какое-то существо, не
то летучая мышь, не то ящерица. Широкие кожистые крылья были сложены, зато
клюв с мелкими острыми зубами то и дело  открывался  и  закрывался.  Глаза
смотрели зло и настороженн