олько
потому,  что  движение  спасало  от  бесплодных  раздумий.  Воины   должны
оставаться воинами. Сомнения рождают нерешительность, а нерешительность  -
хуже злейшего врага, ибо роднится с трусостью.
     Он попытался вспомнить человека, скрывшегося от них в лесу.  Высокий,
длинноволосый, он чем-то походил на галла.  Чудовище  изрыгнуло  человека,
едва они вышли на поляну, но никто тогда и не  подумал  преследовать  его,
настолько ошеломила их встреча с  панцирным  зверем.  Сейчас  военачальник
горько жалел об упущенном. Человек мог бы  серьезно  помочь  им.  В  любой
войне "язык", взятый в стане врага, ценится превыше всего...
     Центурион нахмурился. Впервые, пусть про себя, он  назвал  эту  землю
вражьим станом. Но так ли это? Как относиться  к  миру,  в  котором  столь
неожиданно очутилась центурия?..
     Он внезапно замедлил  шаг,  рука  его  взметнулась  к  поясу.  Что-то
произошло, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Чутье воина  опережало
сознание. Лишь мигом позже центурион догадался, что слышит  далекий,  едва
различимый рык. Пока это был даже  не  рык,  а  только  смутное  колебание
воздуха, но он не сомневался, что узнал  его.  И,  встрепенувшись,  сердце
болезненно стало раздуваться от разбегающихся  толчков.  Все  повторялось.
Жизнь шла по кругу, и загадочный лес с незнакомыми деревьями вновь выводил
центурию на гигантских крабов из железа и черной  крови.  Словно  сам  рок
завладел путями маленького отряда. Или... Глаза военачальника скользнули к
небу.
     Он стоял, позабыв о Фасте, о далеком  рычании,  о  том,  что  десятки
взглядов приковано к нему, десятки ушей напряженно ждут от него приказа. И
никто из них не догадывался, что он сам желает подобного  приказа,  жаждет
получить  хоть  какую-нибудь   подсказку.   Он   ждал   знамения,   мучась
непониманием того,  что  просят  исполнить  боги.  Что  вообще  они  могли
просить?  Может  быть,  поголовного   истребления   чудовищ?   Или   новых
доказательств преданности?..
     Озарение обожгло, как капля металла, брызнувшая на кожу.  Он  стиснул
рукоять меча так, словно стремился задушить ворвавшуюся в мозг мысль.  Мир
покачнулся, и над большой незнакомой землей пронесся утробный  вздох.  Или
это был стон? Зов о помощи?.. С готовностью, будто сам  подталкивал  руку,
меч выскользнул из ножен, со свистом описал в воздухе сверкающий полукруг.
Объятый жутким прозрением, центурион взглянул на него слепо,  не  узнавая.
Мрачное пламя все жарче разгоралось в груди. Нет, небо отнюдь не  молчало.
Оно взывало к нему, его людям!
     Взрыкивающий гул,  доносимый  ветром,  звучал  нескрываемым  вызовом,
плескался в ушах насмешливыми раскатами, заранее торжествуя победу чудовищ
над людьми. Что ж...  Пусть  будет  так!  Если  Эреб  восстал,  если  боги
оказались в западне у вырвавшихся из-под земли титанов, он поможет им! Его
солдаты исполнят то, что не удалось небесным воителям!
     С пылающим лицом центурион обернулся к легионерам.  Четверо  оптионов
без звука шагнуло к своему командиру.
     - Фаст!
     Вторя оптионам, советник покорно склонил  седую  голову.  Они  готовы
были следовать за ним. Все до одного...


     В  сгущающихся  сумерках  легионеры  атаковали  врага.  Они  налетели
стремительно, подобно набрасывающимся на добычу волкам, но добычей на этот
раз оказались хищники еще более страшные.
     Огромные, с железными челюстями, чем-то напоминающие  кентавров,  они
извергали утробный рев и лакомились деревьями. Густой лес был превращен  в
пастбище для ненасытных желудков. Уже сотни стволов с серебристой,  словно
поседевшей  хвоей,  безжизненно  лежали  меж  уродливых  пней.   Продолжая
кромсать растительность, чудовища с  медлительным  упорством  продвигались
глубже и глубже в лес. Приближающаяся ночь  их  не  смущала.  Пространство
освещали сверкающие глаза кентавров.  В  мечущихся  всполохах  можно  было
разглядеть суетящихся людей. Рабы обрубали сучья, цепляли стволы к  крюкам
и веревкам. Впрочем, не они интересовали центуриона. Все свое внимание  он
перенес на кентавров.
     По его знаку легионеры, охватившие просеку  живой  петлей,  бросились
вперед. Атака началась, и центурион лично пожелал принять в  ней  участие.
Чувствуя за спиной учащенное дыхание Фаста, он видел, как Солоний и Клодий
- два его лучших оптиона, командуют факельщиками. О факелах, зажигательных
стрелах и знаменитом "греческом огне", хранящемся в глиняных сосудах,  они
позаботились заранее. Пламя представляло их главную силу.  Неуязвимые  для
копий и мечей, титаны, как всякие хищники, пасовали  перед  стихией  огня.
Даже взбешенный слон отшатнется от пылающих костров. С  огненной  атаки  и
решено было начать бой.
     Гортанно закричали  оптионы,  клич  подхватили  воины.  Время,  лихой
наездник, нетерпеливо вонзило шпоры  в  бока  черногривому  всхрапывающему
коню. Все понеслось, завертелось, и центурион не заметил, как  очутился  в
эпицентре схватки. Фаст не отставал от него ни на шаг.
     Бой, впрочем, оказался  удивительно  скоротечным.  Хотя  так  тому  и
следовало быть. Легионер не пугается одной тени дважды.  Воины,  если  они
настоящие воины, обязаны  перенимать  тактику  врага,  набираясь  опыта  и
совершенствуя свой собственный. С самых первых минут в ход пошли  пылающие
вязанки хвороста, и залитый в глиняные сосуды "греческий огонь"  ударил  в
панцирные бока кентавров.  И  неотвратимое  случилось:  окруженные  стеной
огня, чудовища встали. Лишь одно из них,  ослепнув  от  искр,  с  рычанием
вырвалось из рокового кольца и понеслось в чащу, ломая все на своем  пути.
Но уже через мгновение воины  услышали,  как  с  грохотом  оно  рушится  в
притаившийся в полумраке овраг.
     Утерев со лба  пот,  центурион  окинул  взором  поле  сражения.  Дело
приближалось  к  развязке.  Рабов,  неумело   сопротивляющихся   короткими
безобидными  топориками,  сбили  в  нестройную  группу,  проворно  опутали
веревками. Чудовища тем временем разгорались. Ближайшее к людям неожиданно
содрогнулось, тяжелым  вздохом  выкатив  в  небо  над  собой  жирный  клуб
пламени. И снова им пришлось  отступить  перед  нестерпимым  жаром,  давая
возможность огню завершить начатое. Центурион огляделся. В яркой  кутерьме
розовых отсветов перед  ним  предстала  долина,  усеянная  мертвым  лесом.
Просека, на которой происходило сражение, была лишь частью  протянувшегося
широкой полосой кладбища. Чудовища тараном пробуравили лесную  плоть,  как
червь спелое яблоко, и легионерам не было  нужды  гадать,  откуда  явились
титаны. Путь  их  напоминал  русло  высохшей  реки,  окаймленной  зелеными
берегами нетронутого леса. "Дно" густо устилали поваленные деревья. Всюду,
куда ни падал взор, топорщились корнями вывороченные из земли пни,  ветви,
листва и хвойная россыпь сливались в пестрый ковер  смерти,  уже  тронутый
желтизной и увяданием. Старуха с косой  поработала  здесь  на  славу.  Она
покуражилась бы еще, но они сумели остановить ее.
     Центуриону почудилось, что он слышит шелест  освобожденного  дыхания.
Чуть покачиваясь под ветром, серебряный бор благодарил  своих  спасителей.
Военачальник улыбнулся. Сомневаться не приходилось, - они  избрали  верную
дорогу. И вполне возможно,  что  путь  их  с  самого  начала  был  освящен
Фортуной и боги во  главе  с  Юпитером  внимательно  следили  за  победным
шествием центурии. Они нужны были этому  миру!  В  их  силах  было  что-то
исправить...
     - Надо решить, как быть с пленными.
     Сдвинув брови,  центурион  нехотя  поворотился  к  советнику.  Долина
осталась за спиной, в лицо снова дохнуло жаром.
     - Нам не нужны пленники, - сухо отрезал он.
     - Ты хочешь, чтобы их казнили?
     - Нет, - центурион с внутренней усмешкой отметил недоумение на  лицах
оптионов. Один только Фаст понял его верно.
     - Значит, мы отпускаем их?
     - Ты прав.
     - Как отпускаем? - Солоний удивленно вскинул  голову.  -  Почему?  Их
можно использовать как заложников.
     - И потом  -  эти  прихвостни  обязательно  разнесут  весть  о  нашем
приближении, - добавил Клодий.
     - Пусть. Мы не пираты, чтобы уповать на одну лишь внезапность.  Мы  -
воины претория! И кроме того... - Центурион помедлил, - я полагал, вы  уже
поняли, что происходит. Мы не можем осквернить эту землю кровью рабов.
     Никто не возразил ему,  но  никто  и  не  поддержал.  Они  недоуменно
молчали, и только Солоний, исполин с лицом, изборожденным шрамами, глухо и
несогласно кашлянул. Трепет священного откровения, как видно, не  коснулся
их. Они были воинами от ног до макушки и иного - вне войны, вне  стратегии
и тактики не понимали.
     Центурион отвернулся. Желания что-либо объяснять он не чувствовал. Да
и стоит ли заниматься несвойственным ему делом? Он - командующий и  отдает
приказы, они - солдаты и обязаны ему подчиняться. Этого вполне достаточно.
     Так или иначе, но концовка дня оказалась  удачной.  С  полным  правом
легионеры вновь могли примерять лавровые венки победителей. Страх отступил
перед славой. И главное... Главное, конечно, заключалось в  том,  что  они
обрели союзников - могучих и надежных. Боги призвали  маленький  отряд  на
эту погибающую землю и сами незримо  встали  в  их  рядах.  Это  следовало
принимать как великую честь. Воины центурии оказались в числе избранных!..


     Запах зажаренного на костре мяса  плыл  над  прибрежным  кустарником.
Кое-кто из воинов продолжал коптить лица у костровищ, завершая  немудреную
трапезу. Местная дичь была мелкой, местная рыба  не  прельщала  изысканным
вкусом, но для утоления голода воину не нужны лакомства. Ночь прошла более
или менее спокойно.  Непривычный  холод  никого  не  смутил.  Единственное
серьезное препятствие для настоящего легионера - вооруженный враг. Но и  с
этой задачей легионер  готов  успешно  справляться.  Если  же  говорить  о
климате, отсутствии комфорта и грубой пище, то это дело собственной  воли,
а уж что-что, а волю римляне воспитывать умели.
     Центурион стоял  на  берегу  озера  и,  скрестив  на  груди  руки,  с
интересом следил, как в мелкой  прозрачной  воде  стаями  шныряют  мальки,
склевывая брошенную в воду заячью требуху. Они крутились винтом,  догоняли
друг дружку,  с  плеском  выпрыгивали  в  воздух,  превращаясь  на  миг  в
сверкающие серебряные монетки.
     Ветреное легкомыслие!.. Беззаботный пир не мог,  разумеется,  длиться
вечно. Предводитель центурии твердо знал: на земле ли, под водой - везде и
всюду действуют одни и те  же  суровые  законы.  Любой  мир  длится  ровно
столько, сколько требуется  воину,  чтобы  заново  проголодаться.  Чувство
голода - это жажда крови, утоление  голода  -  это  война.  Любой  мир,  в
сущности, - не что иное, как пауза  между  сражениями.  Иначе  люди  и  не
умеют. Отдыхая, нельзя забывать, что руки созданы для  оружия,  а  тело  и
мускулы для походов. Празднуя и веселясь, человек занят несвойственным ему
занятием. Истинное призвание человека - борьба. И  бороться,  увы,  всегда
есть за что.
     Глаза военачальника потеплели, когда вблизи от  резвящихся  рыбок  он
заметил черную, медленно продвигающуюся вперед тень. Вот он и долгожданный
враг! Коварный и подлый, как все враги,  могучий,  не  знающий  жалости  и
снисхождения... Мышцы центуриона невольно напряглись, словно там, в  воде,
этим хищником был он, а не эта крадущаяся рыбина. Вода коротко  взбурлила,
и, клацнув, утиная пасть стиснула нерасторопную жертву.  Лениво  шевельнув
хвостом, черная рыбина равнодушно проплыла над белеющими на дне  потрохами
и в одиночестве двинулась в  сторону  глубины.  И  тут  же  на  мелководье
потянулась любопытствующая мелюзга. Будто и не случилось ничего, будто  не
уменьшилась их стайка на одного несчастного малька.
     Вздрогнув, центурион поднял голову. Он и сам не знал,  что  заставило
его посмотреть вверх.  Может  быть,  зловещее  предчувствие  надвигающейся
беды. Он ждал ее весь вечер и всю ночь, он не  сомневался,  что  покой  их
зыбок и недолог. В конце концов и человек тот же  малек.  И  черных  рыбин
вокруг него предостаточно.
     Он смотрел вверх, и пальцы его  нервно  теребили  кожаный  пояс.  Над
лесом, на огромной высоте, неторопливо летела необычная птица. Собственно,
она даже не летела, а плыла,  странно  замерев  раскинутыми  крыльями,  не
делая ни единого взмаха. Пожалуй, больше  она  походила  на  скользящую  в
удивительно прозрачной воде акулу. За птицей тянулся вязкий белесый  след,
и синева  неба,  рассекаемая  смертельным  шрамом,  медленно  расползалась
надвое. Центурион попытался отвести взгляд, но  не  смог.  Жуткое  зрелище
завораживало. Что-то подсказывало  военачальнику,  что  за  полетом  птицы
следует проследить до конца. И внутренне он был  уже  готов  к  тому,  что
случилось в следующее мгновение. Прямо по  курсу  птицы  возникло  неясное
пятно. С пугающей стремительностью оно  темнело  и  росло,  превращаясь  в
нечто выпуклое и дымящееся. Происходящее не поддавалось  описанию.  Дымный
призрак рос на глазах, явственно приближаясь к земле. Центурион  сообразил
вдруг, что это не пятно и не призрак. Целясь в маленькое  озеро,  небесную
сферу пронзило раскаленное до красна копье.
     На берегу тревожно  закричали,  и  сейчас  же  зазвенело  разбираемое
оружие. Кто-то  отчаянно  звал  центуриона,  но  он  стоял,  не  двигаясь,
прекрасно сознавая, что они не успеют ничего предпринять. Все  совершалось
чересчур быстро. От пробитого в глубине небес  отверстия  во  все  стороны
побежали ветвистые трещины, черной гигантской молнией копье  прорвалось  в
этот  мир,  устремляясь  прямиком  к  цели.  А  снаружи  кто-то  продолжал
наваливаться телом на небосвод, когтями раздирая лазурную ткань,  один  за
другим жадно сглатывая голубые  лоскутья.  И  там,  за  этими  трепещущими
обрывками, перед глазами людей распахивалась багровая тьма.
     Чем-то это напоминало первый их  переброс,  когда  вместо  Домециевой
дороги спустившийся с небес  пыльный  ураган  преподнес  лес,  заполненный
панцирными тварями...
     Земля под ногами дрогнула, солнце,  дремотно  висевшее  у  горизонта,
встрепенувшись, понеслось огненной  свечей,  описывая  над  озером  крутую
дугу. Ослепительным шаром  оно  ударило  в  небесный  разлом  и  грохочуще
взорвалось. И тотчас, пронзив клубящийся хаос, черное копье погрузилось  в
середину озера. Пенной волной на берег хлынула вода, и, рассыпаясь в прах,
стала исчезать зелень. С лопающимся треском лес проваливался в землю, хвоя
вспыхивала, окутываясь облаком серебристого пепла. Головы у людей кружило.
Появлялось жутковатое ощущение, что воинов возносит  к  летящим  навстречу
верхушкам. Содрогание  почвы  усилилось,  мир  перед  глазами  размазался,
чудовищно перемешав цвета. Правое  стало  левым,  а  черное  обратилось  в
белое. Слабое человеческое сознание не в состоянии было справиться со всем
этим. Центурион без сил опустился на колени...
     Озера больше не существовало.  Отныне  перед  уцелевшими  легионерами
расстилалась унылая пашня. Где-то на горизонте топорщился елями  убежавший
от них лес, а сразу за полосой пашни, блеклыми  мраморными  изваяниями  из
отступающего тумана медленно прорастали грибовидные очертания крыш, кривые
линии заборов, узкие коридорчики улиц.


     Они расположились  во  дворе,  возле  самого  высокого  из  зданий  в
деревне. Под раскидистым дубом, из отобранных у жителей  деревеньки  перин
центуриону соорудили подобие ложа. Рядом, поверх таких же перин, раскинули
походный  шатер.  Военачальник  не  собирался  селиться   в   бревенчатых,
мрачноватых избах. Они внушали ему тревогу, и здесь, на открытом  воздухе,
он чувствовал себя в большей безопасности. Одним взглядом с этого пригорка
можно было окинуть всю деревню, окружающие ее пашни и  поля,  желтую,  как
песок, дорогу, зигзагом убегающую к далекой щетке леса.
     Они сидели вдвоем с Фастом, лениво переговариваясь  и  наблюдая,  как
Солоний  тщетно  пытается  допросить  местного  старейшину.  Этого  самого
старейшину не пришлось искать, он заявился к ним сам - вполне добровольно,
но, увы, проку от него не было пока никакого. Пухлый человечек, с  птичьим
хохолком надо лбом и аккуратной лысиной  на  макушке,  упорно  не  понимал
задаваемых вопросов. Беспрестанно кивая, он  невпопад  улыбался  и  что-то
торопливо лопотал. Ни один из воинов не мог разобрать его речи.  Но  самое
удивительное заключалось в том, что человек не понимал языка жестов.  Лицо
его кривилось и передергивалось, изображая попеременно собачью преданность
и некую  умиленную  радость,  маленькие,  как  у  ребенка,  ручки  активно
жестикулировали. Он не понимал легионеров, они не понимали его. Диалога не
получалось, и у центуриона все чаще начинала  появляться  мысль,  что  они
пытаются договориться с  идиотом.  Впрочем,  разговора  не  выходило  и  с
прочими жителями селения. Люди избегали легионеров, попрятавшись по  домам
и сарайчикам. Многие на потеху воинам пытались укрыться в травяных стогах.
Это было и вовсе непонятно. Любой стог можно было поджечь малейшей искрой,
но жители этого явно не сознавали. И никто из них  по-прежнему  не  спешил
благодарить их за уничтожение чудовищ, за  свободу,  подаренную  населению
деревни.
     Центуриону пришло на ум, что возможно, Солоний был прав, предлагая не
сдерживать легионеров. Солдаты заслуживали отдыха, наград  и  трофеев.  Но
центурион  ни  на  минуту  не  забывал,  где  они  находятся.   Священная,
призвавшая их на помощь земля не потерпела  бы  грабежей  и  насилий.  Что
простительно обычным  наемникам  -  не  к  лицу  преторианской  гвардии...
Центурион подумал, что отчасти лукавит перед  самим  собой.  Он  рассуждал
столь благородным образом по причине  того,  что  сам  в  далеком  детстве
насмотрелся  на  озверевших  от  крови  испанцев,  пьяных  и   горланящих,
врывающихся в жилища, глумящихся над женщинами, ломающих все, что  не  под
силу унести с собой. Обагренная кровью и пожарищами страничка не забылась,
хотя время и сгладило  однозначность  восприятия,  превратив  пережитое  в
спутанный клубок сомнений. Насилию центурион противился, насилие презирал,
но и необходимость его принимал, сознавая, что насилие -  это  всего  лишь
часть целого и естественного. И если нормально, что лев перегрызает  горло
антилопе, то незачем удивляться тому, что творит воин, врываясь с мечом  в
ряды дерущегося неприятеля. Правитель, отказывающийся от насилия,  достоин
золотых слов в истории, но в той же истории таковых не найти,  потому  что
отказавшиеся от зубов и мускулов живут недолго. Они - камень преткновения,
о который спотыкается мир, - и потому камень  этот  беспощадно  удаляется.
Сражаться -  более,  чем  естественно.  Это  будни  человека,  его  второе
дыхание. И, наказанное войной, вконец обескровленное,  человечество  долее
жаждет мира. А излишнее великодушие порождает смуту,  пьянит  головы  хуже
самого  крепкого  вина.  И  тем  большего  презрения  заслуживал   местное
население, не сумевшее  оценить  благородного  поведения  центуриона,  его
попыток удержать оптионов в рамках дозволенного.
     - Как видишь, они даже не  способны  целенаправленно  изъясняться,  -
процедил центурион. - Разве это не свидетельствует о потере  человеческого
облика? И почему мы решили, что он старейшина?
     - Так предположил  Солоний.  Это  самой  большой  дом  в  селении,  и
человек, судя по всему, в нем живет. А что касается человеческого  облика,
то... Они напуганы - только и всего. Чудовища могут  вернуться,  и  сейчас
они думают только об этом.
     - Кажется, им наглядно показано, чего стоят их хозяева. Почему бы  им
не выпрямить спины и не взяться за оружие?
     - На это тоже есть одна веская причина. Они не воины.
     - Они рабы, и в этом вся штука! - центурион вспыхнул. -  Рабы  всегда
перед кем-нибудь пресмыкаются. В этом их суть. И именно по этой причине им
никогда не разогнуть своих согбенных спин.
     - Тогда отчего они не пресмыкаютс