илось, и она подошла-таки к столику и взяла паспорт.
Я не знаю,  что там такое в моем паспорте.  Сколько раз я заглядывал в
него и ничего особенного не находил,  но на всех  должностных  лиц  он
производит  прямо-таки магическое действие.  Инспекторы ГАИ становятся
по стойке смирно и отдают честь. Билетные кассиры тут же находят места
там, где их не было с одна тысяча забытого года. Гостиничные админист-
раторы бледнеют,  зеленеют и тихо лепечут что-то  в  свое  оправдание.
Словом, номер тут же нашелся, тут же объявилась хлопотливая горничная,
подхватила мой чемодан и повела меня наверх.  Номер был роскошный,  из
трех комнат.  Люстры. Портьеры. Диван. Кресла. Кровать. Почти такая же
как у меня дома.  Ковры. Чистота. Умели большевики устраиваться, поду-
мал я. Я удовлетворенно покивал и сказал горничной:
   - Хорошо.  Я пробуду у вас около десяти дней.  Каждый день - чистые
простыни.  Договорились?
   Я взял ее руку и вложил в нее сотенную.  Этого можно было и не  де-
лать,  и так она была сама услужливость,  но устоять перед соблазном я
не мог. Люблю сорить деньгами, есть за мной такая слабость.


                           Глава 7. Сын человеческий.


                                         Истина не рождается в спорах
                                         - она существует сама по се-
                                         бе.

                                                         Утверждение.

   Фома примкнул к ним в Сариде.  Это был маленький, тщедушный челове-
чек, рядом с Симеоном он казался ребенком. Бороденка жидкая. Волосенки
жидкие.  Глазки маленькие,  бегающие.  Симеону он не понравился.  Ну и
зловредным же он оказался!  Он пошел за Ешу потому, что ему было инте-
ресно, он так и говорил. Еще он оказался страшным спорщиком. Он ничего
не  принимал на веру,  на все ему нужны были доказательства.  На любое
слово Ешу у него находились аргументы  против.  Симеона  он  раздражал
настолько,  что  однажды  он не выдержал,  схватил негодяя за грудки и
приготовился шлепнуть оземь.  Ешу остановил его движением руки.
   - Никогда  больше не делай этого,  Симеон,  - мягко,  но настойчиво
сказал он.  - лучше молчи и слушай.
   Симеон повиновался,  но долго еще ворчал что-то себе в бороду.  Од-
нажды они остановились в доме у Евлахия,  крестьянина, помогли немного
ему по хозяйству,  и сидели теперь во дворе под навесом. На расстелен-
ном на земле покрывале лежали хлеб и виноград,  стоял кувшин с  кислым
вином.  Вокруг сидели Ешу, Евлахий, Иоанн, Андрей, Симеон и Фома. Точ-
нее,  Фома не сидел. Он вскакивал, бегал вокруг, садился, крошил хлеб,
снова вскакивал,  и, по обыкновению, спорил.
   - Это мыслимое ли дело, - восклицал Фома, - любить всех. Я согласен
любить ближнего. Например, я могу любить вот его, - тут он неприязнен-
но посмотрел на Симеона.  - Но как мне любить,  например,  мытаря? Вот
ты, Евлахий, любишь мытаря? - Евлахий покачал головой. - Конечно! Раз-
ве можно его любить?  Он приходит и забирает то,  что ему не принадле-
жит.  И нельзя ему отказать,  если не хочешь сидеть в яме. Он толстый,
жирный,  наглый,  - Фома посмотрел на Евлахия,  тот кивнул. - Он может
забрать  сверх того,  что полагается по закону,  он может тискать твою
жену на твоих глазах и ты не можешь воспротивиться,  опять же  потому,
что  не хочешь сидеть в яме,  - Евлахий потемнел лицом.  - Он противен
тебе.  Он мерзок.  И его - любить?  Любить пьяного мерзавца, побившего
тебя потому, что у него чешутся руки? Любить римского солдата, который
еще наглее мытаря,  потому что у него в руках оружие,  а ты для него -
прах?  Почему я должен любить их?
   Ешу, по обыкновению,  мягко улыбнулся и сказал:
   - Ты  не  должен любить их.  Никто не может любить из чувства долга
или по принуждению.  Полюбить надобно сердцем.  Открой свое  сердце  и
впусти в него всех.  И все откроют свои сердца и впустят тебя. И тогда
мытарь не станет тискать твою жену,  а солдат не станет притеснять те-
бя, а пьяница не станет напиваться, потому что будет любить и себя то-
же.
   - Но это невозможно! - горячился Фома. - Люди злы, глупы, эгоистич-
ны, они никогда не смогут любить так!
   - Не смогут,  - согласился Ешу. - Но почему бы к этому не стремить-
ся?
   Фома не нашел что ответить и принялся крошить хлеб. Симеон радовал-
ся про себя.  Ешу сразил Фому, в который раз сразил!
   - Поймите,  -  продолжал  Ешу,  обращаясь  ко всем - люди возвели в
стержень жизни ненависть и злобу.  Они охотней  ненавидят  чем  любят.
Попробуйте сломать этот стержень сначала в себе, а потом - в других, и
возведите в стержень любовь.  Это трудно,  согласен.  Это невообразимо
трудно.  Но что в этом мире легко?
   Фома молчал.  Нет, он не сдался, Симеон уже успел достаточно хорошо
изучить его.  Пусть здесь его срезали - в который раз! - он не успоко-
ится, он найдет другую тему для спора, он будет из кожи лезть, но спо-
рить,  спорить и спорить!
   - Кто ты такой?  - неожиданно спросил Фома. - Откуда ты взялся?
   Ешу улыбнулся.
   - Я скажу, кто я такой, - ответил он. - Но не сейчас. Еще не время.
   В другой раз,  это было уже тогда, когда учеников стало двенадцать,
они сидели под раскидистым вязом на камнях,  Ешу в центре, а остальные
вокруг,  Фома снова набросился на Учителя:
   - Вот ты говоришь - не пей вина. - Ешу поднял руку,  пытаясь что-то
сказать, но Фома отмахнулся. - Знаю, знаю. Ты не запрещаешь пить вино,
ты говоришь:  пей в меру, не уподобляйся скотам. А если человек не мо-
жет остановиться?  А если у него горе и он хочет утопить его в вине?
   - Это значит, что человек не возлюбил самого себя, - отвечал Ешу. -
Любить себя тоже нужно научиться.  Любить себя не эгоистично, а любить
себя как человека,  как творение Вседержителя, в которого Господь вло-
жил душу свою. Любить себя так, чтобы окружающим не было стыдно за те-
бя.  Не можешь остановиться - значит не любишь самого себя,  не любишь
окружающих.  А  горе топить лучше в работе,  это самое действенное ле-
карство.
   - Но Господь создал вино для услады чувств,  - не унимался Фома,  -
для снятия усталости и напряжения души...
   - Господь не создавал вина,  - отвечал Ешу. - Вино изобрели люди.
   - Откуда ты знаешь?!  - взъелся Фома.  - Ты говоришь так  уверенно,
будто ты и есть сам Господь.
   - Я не есть Господь,  - сказал Ешу. - Я есть сын его в образе чело-
веческом.
   Это было так неожиданно,  что Фома поперхнулся словами. Все посмот-
рели на Учителя,  не шутит ли он. Ешу улыбался своей неизменной груст-
ной улыбкой.  Фома пришел в себя первым.
   - Вот как,  - сказал он. - Ты претендуешь на роль богочеловека?
   - Я не претендую. Я есть. Ваше дело - верить этому или не верить. Я
сказал.
   Снова воцарилась долгая пауза.  Наконец Фома рассмеялся и обратился
к ученикам.
   - Учитель пошутил.  Как он может быть сыном Господа, если вот он, -
Фома  вытянул  палец  в сторону Симеона,  - рассказывал мне,  как твоя
мать,  Учитель, ходила беременная тобой. Он помнит это, ему тогда было
десять  лет.  Он помнит,  как она рожала тебя и кричала от боли на всю
деревню.  Что ты на это скажешь?
   Симеон мысленно  проклял  себя за свой болтливый язык.  Он действи-
тельно рассказывал въедливому Фоме про Ешу,  про его рождение и  детс-
тво,  когда  Фома  пристал к нему с расспросами.  Ешу помолчал,  глядя
вдаль, потом медленно повернул голову и сказал:
   - Я  должен  был родиться именно так,  а не иначе.  Как же мне было
прийти в этот мир - с громами и молниями,  чтобы все пали ниц и трепе-
тали от страха?  Я должен был пройти весь путь от рождения до возмужа-
ния незаметно,  и я прошел его незаметно.  А сейчас настало время объ-
явить вам. Помнишь, Фома, ты спрашивал, кто я такой. Теперь ты знаешь.
   - Не верю!  - сварливо ответствовал Фома и отвернулся.
   - Это твое дело, - согласился Ешу.
   Симеона переполняли противоречивые чувства.  С одной стороны, он не
верил,  а с другой - он настолько любил Ешу, что готов был поверить во
что угодно.  Он первым встал и припал к ногам учителя.  За ним потяну-
лись остальные.  Только Фома сидел,  сердито отвернувшись.
   - Не поклоняйтесь мне как Богу,  - говорил  Учитель,  гладя  руками
склоненные пред ним головы.  - Любите меня как равного себе.
   - Докажи! - вдруг взвился Фома. - Докажи!
   - Как? - улыбнулся Ешу.
   - Вот я не верю тебе - испепели меня!
   - Как же я могу испепелить тебя, если люблю тебя как самого себя?
   - Все равно!  - упрямился Фома. - Сотвори какое-нибудь чудо! Сделай
что-нибудь! Или в образе человеческом Бог не может творить чудеса?
   Ешу горько улыбнулся.
   - Всему свое время,  - сказал он.  - Будут вам и чудеса.
   Симеон подобрался к Фоме,  когда Учитель смотрел в другую  сторону,
больно  ткнул неверующего в бок и громко прошептал:
   - Поклонись,  дурень, поклонись ему! Фома вяло отмахнулся.
   - Поклонись,  говорю!  - настаивал Симеон.  - Ведь если это правда,
тебе потом зачтется.
   Фома с  интересом  взглянул на бывшего кузнеца и сказал:
   - А ты не такой дурак, Симеон, как я себе представлял. - За что по-
лучил еще один тычок под ребра. Фома встал, постоял в раздумье и подо-
шел к Учителю.
   - Учитель,  мне посоветовали поклониться тебе,  дабы поклонение мое
зачлось мне в будущем.  "Вот упрямая тварь!" -подумал Симеон. - Я пок-
лоняюсь тебе, - продолжал Фома, - но прошу не зачитывать это. Я не ве-
рю,  но поклоняюсь. И он припал к ногам Ешу.
   - Не одинок ты в этом мире, Фома, - ответил Ешу. - Много неверующих
с тобою.  Встань.
   Фома встал,  отошел  в сторону и больше в этот день в спор не всту-
пал.
   Они путешествовали из города в город,  из селения в селение,  нигде
не задерживаясь больше чем на два дня.  Они работали  на  огородах  за
хлеб и вино,  ночевали в сараях,  а иногда,  когда ночь застигала их в
дороге,  и под открытым небом.  Учитель учил,  а они слушали.  Большей
частью учение доходило до них через споры,  которые затевал зловредный
Фома. Он словно стремился найти слабое место в учении, расшатать, раз-
рушить его,  а Учитель потакал ему,  охотно поддерживал дискуссию и на
устах его всегда появлялась улыбка,  а глаза его переставали  смотреть
вдаль, будто он отвлекался от своих затаенных мыслей. И при этом всег-
да Учитель обращался не к одному Фоме, а ко всем ученикам. Однажды вы-
шел у них следующий спор.
   - Что же, - говорил Фома, - наша вера неверна? Ведь сказано же: око
за око,  зуб за зуб.  Или это не Бог дал нам нашу веру?
   - Не вера ваша неверна,  а религия,  - отвечал Учитель. - А религию
вам Бог не давал, вы сами придумали ее, обставили обрядами и ритуалами
и утвердились в том,  что Богу она угодна. Но посудите сами, разве мо-
гут быть угодны Богу ваши жертвоприношения? Зачем Богу зарезанные коз-
лята,  вино,  фрукты?  А когда-то давно,  в незапамятные времена, люди
приносили в жертву человека. Разве угодна Богу чья-то смерть? Подумай-
те,  обоняет ли Бог благовония,  которые вы курите в храмах?
   - Что же,  значит все это порушить? - желчно вопрошал Фома.
   - Зачем же рушить? Это должно разрушиться само, за ненадобностью.
   - И храмы?
   - Храмы? Храмы останутся. Человек должен знать, что есть место, ку-
да он может прийти, чтобы стать ближе к Богу, покаяться в грехах своих
и испросить прощения.  Но каждый человек сам по себе - храм.  Он может
разговаривать  с  Богом и без посредства пышных и вычурных зданий.  Но
если ему легче говорить с Богом в храме - это его дело.  Нельзя ничего
отнимать у человека.
   - Хорошо,  - соглашался Фома. - Вот я грешен. Все мы грешны, так мы
устроены,  ты сам это говорил.  И я покаялся в грехах своих.  И что?
   - Если ты покаялся искренне,  от чистого сердца,  если не лежит  за
твоим покаянием задняя мысль, Бог отпустит тебе грехи твои.
   - Так таки совсем отпустит?
   - Ну не наполовину же.
   - А если я кого-нибудь убил?  Бог простит меня?
   - Да.
   - А если я убил тысячу человек?
   - Да.
   - А если...
   - Да.  Бог любит вас,  как люблю вас я.  И отпускает грехи ваши.
   - Значит тот, кто покается, попадет в рай? А тот, кто не покается -
в ад?
   - Рай.  Ад.  Это не более чем слова. Нет ни ада, ни рая.
   - А  что  же есть?  Где жарят грешников?  И где наслаждаются покоем
праведники?
   - Посудите сами. Человек умирает, и его душа отлетает от тела. Мож-
но ли поджарить душу,  если у нее нет органов, которые чувствуют боль?
И  чем может наслаждаться душа,  будучи в раю,  если у нее нет органов
наслаждения?
   - Значит ли это,  что и самый последний злодей, и самый первый пра-
ведник после смерти будут равны перед Богом?
   - Так же,  как и при жизни. И потом, нет ни грешников, ни праведни-
ков,  а есть грешные люди.
   - Но ведь ты не можешь отрицать,  что кто-то из людей более грешен,
а кто-то - менее?  И все они равны? Но тогда зачем каяться?
   - Резонный  вопрос.  Резонный  с точки зрения практичного человека.
Допустим,  ты не покаялся.  Что же, ты так и будешь нести в себе бремя
греха? Не отяжелит разве тебя оно? Не замучает ли тебя совесть? Отяго-
щенная совесть твоя - вот твой ад.  И чем дольше ты будешь нести грехи
свои в себе, тем дольше будет продолжаться твой ад. Свободная и чистая
совесть твоя - вот твой рай.
   - Так кто же там,  после смерти?
   - Я не скажу вам. Человеку не следует знать свое будущее. Если бы я
сказал вам, что ждет вас после смерти, это не принесло бы вам ни поль-
зы, ни успокоения. Каждый воспримет это по-своему. Кто-то возгордится.
Кто-то огорчится.  Кто-то вознегодует.  Кто-то обрадуется.  Найдутся и
такие,  кому будет все равно.  Всему свое время. Ваше - вас не минует.
Земная жизнь коротка.  Пройдет немного времени, и вы сами все узнаете.
   Фома затих и глаза у него сделались как у Учителя.  Симеон  силился
понять  слова  Учителя.  Как же это так - нет ни рая,  ни ада?  Ведь с
детства их учили:  не греши, а то попадешь в ад. Но, с другой стороны,
Учитель прав - душа боли испытывать не может.  А еще с одной стороны -
все грешны,  значит всем уготован ад?  Кто же тогда попадет в рай? Как
все запутано! Но зато как интересно! Вот тут Фома прав - интересно! Из
одного интереса можно сопровождать Учителя и внимать речам его. Однако
не понравятся священникам его речи,  ох как не понравятся! Как бы чего
дурного не вышло. И что это Учитель задумал идти в Иерусалим? И непре-
менно к празднику? Надо бы отговорить его. Да уж пробовал - не получа-
ется.  Улыбается только, по голове гладит, а не соглашается. Мысли Си-
меона  переключились на учеников.  Ему не нравился Фома.  Но к Фоме он
уже привык,  Фома - заядлый спорщик,  его хлебом не корми,  дай поспо-
рить.  Может ли Фома замыслить что-то плохое? Едва ли. Все чаще и чаще
глаза Фомы делаются такими же,  как у Учителя.  Он раздумывает. Он си-
лится поверить. Нет, Фома не опасен. А вот Иуда... Этот тип примкнул к
группе самым последним,  а Учитель сразу же доверился ему, поручил ему
все хозяйственные дела. Иуда - бывший меняла. Он всю жизнь имел дело с
деньгами, казалось бы - что тут раздумывать - поручи ему деньги. Денег
у них было мало,  можно даже сказать, вообще не было. Но иногда деньги
все же появлялись.  И тогда Симеон замечал в  глазах  Иуды  горячечный
блеск.  Иуда  всегда стремился глаза свои спрятать,  просто невозможно
было уловить его взгляд,  глаза его соскальзывали в сторону, а когда в
руках у него оказывались деньги, он становился другим. Он выпрямлялся,
словно начинал чувствовать себя человеком.  Он мог встретиться с тобой
взглядом.  И он любовно поглаживал монеты пальцами,  и пальцы при этом
слегка дрожали.  Симеон понимал,  что единственное, что Иуда может лю-
бить на этом свете - это деньги.  Симеон предупреждал Учителя, но Учи-
тель только улыбался и говорил,  что Симеон, как всегда, преувеличива-
ет,  что он, Учитель, любит Иуду не меньше, чем Симеона, и что Симеону
следует оставить свои страхи. Симеон горячился, отстаивал свое мнение,
уверял,  что он печется только о безопасности Учителя, и что он согла-
сен полюбить Иуду всем сердцем, как проповедует Учитель, но все же бы-
ло бы лучше, если бы Иуды рядом с ними не было... Все было бесполезно.
В конце концов Симеон махнул рукой и отступился,  но положил себе глаз
не спускать с бывшего менялы.
   Еще у них в компании был бродячий поэт, певец и музыкант. Звали его
Лука. Он был единственный среди учеников, кто знал грамоту. Его котом-
ка была набита свитками пергамента и письменными принадлежностями. Ед-
ва у них появлялись деньги,  Лука принимался выпрашивать монету-другую
на новый кусок пергамента.  Он записывал. Но записывал как-то странно.
Когда Учитель говорил, он сидел и слушал, а записывать начинал по про-
шествии некоторого времени.  Симеон однажды спросил у  него  напрямик,
почему он записывает не сразу.  Лука улыбнулся и ответил непонятно:
   - Если записать сразу,  поэма не получится.
   Поэма ему... Однажды глубоким вечером Симеон подкрался к Луке сзади
и вырвал пергамент.
   - Зачем тебе? - удивился Лука, - Ты же неграмотный.
   - Пойдем к Учителю,  он разберет.
   Лука не  сопротивлялся.  Они пришли к Учителю.  Ешу взял пергамент,
склонился к пламени свечи,  несколько минут разбирал  корявые  строки,
потом протяжно вздохнул и молвил:
   - Прав был отец.
   Он вернул пергамент Луке,  улыбнулся ему.  Лука ушел. Симеон открыл
было рот,  но Ешу остановил его.
   - Знаю,  - сказал он.  - Знаю все, что ты хочешь сказать. Ты хочешь
сказать,  что его писания равносильны доносу, что это опасно и так да-
лее.  Но ведь мы не совершаем ничего противозаконного.  Поверь мне, не
его писаний следует опасаться.  Пусть пишет.
   - А  чего?  Чего следует опасаться?
   - Ничего.  Иди спать.
   Вот так  всегда.  Ешу не слушает его,  а у него нехорошие предчувс-
твия.  Конечно,  Ешу - сын Бога,  и он знает, что произойдет, но поче-
му-то  Симеону кажется,  что произойдет что-то скверное,  и Ешу знает,
что произойдет что-то скверное,  но ничего  не  предпринимает.  Симеон
отправился  спать и долго еще ворочался на жестком ложе,  пытаясь про-
никнуть в замыслы Учителя. И, как всегда, ему это не удалось.


                                 * * *

   Исполнитель.

   Я упал в кресло и вытянул натруженные ноги.  Грязный городишко Чер-
ноземск, пыльный. Надо принять ванну. Я закурил и стал вспоминать свои
похождения. Прежде всего я нашел улицу Котельщиков. Она была заасфаль-
тирована лет двадцать назад,  и с той поры покрытие не  ремонтировали.
Несчастные автомобили ползли по дороге на пониженной скорости,  объез-
жая выбоины.  По краям тротуаров росли могучие тополя, на которых про-
бивались  молоденькие листочки.  Дома на улице Котельщиков были сплошь
деревянные,  двухэтажные,  в такие дома подается только холодная вода,
остальные удобства - на улице. Дворы огорожены тяжелыми крепкими забо-
рами,  за которыми кое-где густо лаяли матерые цепные собаки. Словом -
заштатная  улица заштатного города.  Ворота дома N 32 были открыты,  в
глубине двора виднелась полуразобранная  "Победа",  сарай,  поленница,
дощатый сортир,  покрытый облупившейся голубоватой известкой и массив-
ная собачья конура,  возле которой грелось на солнышке чудовищных раз-
меров лохматое создание,  привязанное цепью к длинной проволоке. Возле
"Победы" сидел в глубокой задумчивости мужик в замасленной  телогрейке
и  ватных штанах,  заправленных в сапоги и курил.
   Во двор я не зашел, прошел дальше по улице, остановился около ларь-
ка (стандартный набор: пиво, вино, газировка, сигареты, жвачка), спро-
сил бутылку "Кока-колы", прислонился к стенке ларька и стал наблюдать.
Никто не входил во двор и никто не выходил.  "Кока-кола" кончилась,  я
закурил сигарету.  Когда кончилась и сигарета,  мне пришлось уйти - не
следовало мне долго торчать на одном месте.  Я побрел по улице. Где-то
здесь должна быть школа N 4. Школу мне удалось обнаружить только через
полчаса на параллельной улице.  Это было кирпичное двухэтажное здание,
оштукатуренное и выбеленное