о совершенно необычное, ка-
кое-то острое,  покалывающее наслаждение, и когда Она тоже обняла Его,
Он почувствовал,  что стал невесом, что отрывается от земли и вместе с
Ней парит в облаках окутывающей их неги и блаженства...  Что-то разбу-
дило  Его.  Он крякнул с досады и вдруг почувствовал в том месте,  где
сходятся ноги что-то совсем уж невообразимое - силу и мощь  возбужден-
ной  плоти.  Он сел и долго таращился в сумрак сада.  А потом Его мозг
обожгла мысль :  для чего это Она так часто крутится возле озера, при-
хорашивается,  старается выглядеть лучше. Уж не для того же, чтоб пон-
равиться лягушкам и зайцам.  И потом, Она ведь сказала "Подумай!" И Он
пошел Ее искать...

                               * * *

   - Итак...
   - Ты был прав.  Они провели ночь вдвоем.  А потом съели десятка два
яблок от той яблони.
   - Ну?!
   - Они набросились на нее и чуть не вырвали с корнем.
   - Молодцы. А как насчет мяса?
   - Он уговорил ее попробовать.
   -  И?..
   - Они подманили олененка...  В последний момент им стало его жалко.
   - Вот видишь.  Значит все нормально,  значит в пучину  безоглядного
греха они не вверглись.  Значит,  в них осталась жалость к беззащитным
животным.  Это же прекрасно! А теперь - гнать их в шею! Они уже созре-
ли.  Я подобрал им прекрасную планету, они будут довольны, да и ты то-
же. Она во многих местах почти не отличается от этого мира, вот только
яблони и груши там просто так не растут,  их придется возделывать, ра-
ботать придется.  Ничего,  пусть попотеют, им это на пользу. И оленята
там не такие доверчивые,  за ними побегать придется,  ох как побегать.
Да ты знаешь эту планету, возле желтого солнца.
   - Помню. Вообще-то именно туда я и думал их поселить.
   - Вот и прекрасно. Пусть еще денек помучаются,  а потом - в шею!
   - Знаешь... У меня рука не поднимется.  Они же дети мои...
   - Вздор!  А впрочем,  хорошо.  Я сам.  Так и быть. Сниму с тебя это
бремя.  Мне это вроде бы с руки. Только смотри - освоятся они там, об-
живутся,  детей нарожают, ты еще парочек десять сделай - это профилак-
тика от кровосмешения,  чтоб не выродились через пару поколений. Да не
забудь меня позвать,  для завершающего штриха.
   - Ох,  что-то будет.
   - Обязательно будет. Наплачемся мы с ними, это уж точно. Зато циви-
лизация будет.
   - Мне кажется,  что-то я сделал неправильно. В них слишком много от
тебя.
   - Половина - это не много.  В их детях, конечно, эта равная пропор-
ция соблюдаться не будет - у кого-то будет больше от меня, у кого-то -
больше от тебя, но в целом должно быть равенство.
   - И все-таки - в них слишком  много  твоего.
   - Но не мог же я от себя отрезать какую-то  часть!  Не  беспокойся.
Понаблюдаем.  Если  что-то  не  так - исправим.
   - Потом может быть поздно.
   - Исправлять никогда не поздно.
   - Смотря как исправлять...
   - Не беспокойся. Увидим.

                                     * * *

   Он с  гордостью  смотрел на огонь.  Это Он зажег его!  Правда,  Ему
пришлось попотеть,  но огонь все-таки зажегся. А жареное мясо - восхи-
тительная вещь!  Это тебе не яблоки! Вкуснятина!.. Там, в том мире, Он
никак не мог осмелиться убить олененка,  зато здесь Он убил  взрослого
оленя. Вон сколько мяса лежит в пещере! Пришлось потратить целый день,
чтобы добыть этого оленя, ну и набегался же Он! Он содрал с оленя шку-
ру,  орудуя острым камнем, какое-никакое одеяло - здесь холодно по но-
чам.  Правда, шкура здорово воняет, надо будет придумать, как ее обра-
ботать, да и мясо попахивает, даром что они пересыпают его солью. Соли
надо бы побольше,  но им ее дали мало,  надо научиться добывать. А где
ее добывать - неизвестно.  Ничего - мясо съедим побыстрее.
   Еще им дали пшеницу, они уже возделали и засеяли поле, и ростки уже
проклюнулись. Растет она медленно, зараза, а когда вырастет и созреет,
мы ее соберем,  обмолотим и перемелем,  и Она замесит тесто и  испечет
хлеб. Что такое хлеб - они не знали, но не хуже яблок же он! Потом на-
до придумать что-нибудь получше дубины и камней для охоты.  Но  это  -
завтра. Сегодня он устал, наелся до отвала и хочет спать.
  Сквозь полуопущенные веки Он с умилением смотрел на Нее, как она хо-
дит по пещере,  хлопочет - ладная, стройная, правда живот у Нее увели-
чился,  но Он знает, что это неспроста - это у них ребенок будет. А уж
как  Он ждет этого ребенка - никого никогда Он не ждал,  как этого ре-
бенка,  и почему-то ему кажется,  что это обязательно будет мальчик, и
Он научит его охотиться,  и сеять пшеницу - и сажать капусту, и солить
мясо,  и приручать собак, да мало ли чему еще - всему, что умеет сам и
чему сам еще научится.  А вдруг будет девочка?  Что же, девочка - тоже
хорошо.  Потом,  за девочкой все равно будет мальчик,  Он подождет, Он
еще совсем молод...  И девочка,  и мальчик,  и снова девочка,  и снова
мальчик.
   Интересно - жалеет ли Она, что их поселили сюда? Она никогда еще не
говорила ему о том,  что жалеет. Жалеть тут нечего. Особенно после то-
го,  как им показали, что представляет собой тот мир. Снаружи - жалкий
клочок земли, озерко - два шага на три, да десятка три деревьев, а из-
нутри-то он,  этот клочок,  казался им бесконечным, Он помнит, как они
искали край - целый день шли.  А озеро-то,  озеро!  Изнутри - с трудом
переплывешь,  а это всего-навсего лужица. Как это все устроено - хотел
бы Он знать. Жизнь здесь, конечно - не сахар. Яблоки с неба не падают.
Здесь яблоки - кислые-кислые, Он съел одно - потом долго отплевывался.
Их тут надо это... как его, куль-ти-ви-ро-вать, отбирать, долго, в те-
чение  многих лет,  чтобы они стали такими же сладкими,  как там.  Это
вопрос времени.  Ничего, время у них есть, а умрут они - дети вырастят
сладкие яблоки. Кстати - как это - умрут? Он так и спросил тогда: "Как
это - умрут?" Голос не разъяснил.  Оставил этот вопрос  без  внимания.
Вообще,  Голос  тогда был какой-то странный,  знакомый Голос,  Они его
много раз слышали,  но всегда он был ласковый,  а в тот раз  ...  гру-
бый...Нет,  говорил он вежливо ... жесткий - вот. Дескать - сказал - и
никаких!  А мы - что? Мы и не просили, чтобы нас оставили. Это там-то,
в том мире! Интересно, а если им и здесь надоест? Обратной дороги нет,
говорил Голос. Теперь им придется жить здесь всю жизнь, до самой смер-
ти... Смерть... Что это такое? Узнаем... Со временем все узнаем... Вот
надоест здесь - тогда и умереть можно...
   Она посмотрела на Него.  Спит. Наелся и спит. Пусть. Она присела на
камень.  Камень был теплый - нагрелся от костра. Возле правой ноги ва-
лялась кость с остатками мяса.  Она швырнула кость собаке, та с готов-
ностью поднялась,  ухватила кость зубами и принялась грызть.  Надо  бы
подбросить в огонь сучьев,  и тоже лечь спать.  Она встала,  подошла к
куче дров,  выбрала несколько сучьев потолще, положила в очаг, посмот-
рела, как огонь лениво облизывает дерево, снова села. Потрогала живот,
улыбнулась. Уже скоро. Интересно, как это ребенок помещается в животе?
Очень просто - он маленький.  Но ведь рожать ей уже совсем скоро - что
же,  ребенок так и родится маленьким?  Странно.  Он и Она  сразу  были
большими, или Она чего-то не помнит? Уже скоро... А когда это - скоро?
И как она узнает,  что пришло время рожать?
   В пещеру  вошла  кошка,  посмотрела  на собаку.  Собака была занята
костью и не обращала на кошку внимания. Кошка пошла вдоль стены, обхо-
дя  разгоревшийся  огонь стороной,  подошла к Ней,  потерлась о ногу и
улеглась рядом.  Красивый зверь. И у кошки скоро будут котята. У Нее -
ребенок,  а у кошки - котята.
   Она встала,  подбросила в огонь еще несколько палок и легла рядом с
Ним. Натянула на себя одеяло. Он завозился, что-то промычал. Она уста-
ла.  Там Она никогда не уставала - точнее - так не уставала.  Там  Она
ничего не делала, только бегала, играла, купалась... А здесь... Рожать
будешь в муках - вспомнилось почему-то. В муках... Ладно, посмотрим. В
муках...  Она уже знает,  что такое боль,  значит рожать будет больно?
Хотелось бы,  чтобы было не очень больно.  Или совсем не больно. В му-
ках... Страшно... Не так чтобы очень страшно... страшновато... Ничего,
посмотрим.

                                  * * *

 Исполнитель.
    На Бумаге было написано...  каллиграфическим почерком,  чернилами,
и, скорее всего, гусиным пером, следующее:
   Город Черноземск. Улица Котельщиков,  дом 32, квартира 3.
   Объект - 1: Семаков Геннадий Павлович. 15 лет.  Ученик девятого "А"
класса средней школы N 4.
   Родители: мать Семакова Анастасия Георгиевна, 45 лет, шпалоукладчик
на  железной  дороге.  Отец в данном городе не проживает и отношения к
Объекту - 1 не имеет.
   Объект - 2: Книга.
   Дата: 12 мая 19... года.
   Цель: контакт Объекта - 1 и Объекта - 2.
   Ну вот,  подумал я.  Устраивай контакт Семакова Геннадия Павловича,
пятнадцати лет с какой-то книгой. Я посмотрел на стол. Книга уже лежа-
ла там. Большая, черная, старинная. В кожаном переплете и с серебряны-
ми  почерневшими  застежками.  Я привстал,  чтобы посмотреть название.
"Магия".  Латинскими буквами. Вытеснено золотом. Я вздохнул и принялся
искать пепельницу. Пепельницу мне удалось обнаружить на втором кресле.
Она была тяжелая,  бронзовая,  в виде свирепого  орла,  распластавшего
крылья.  В ней было три смятых окурка.  Я водрузил пепельницу на стол,
смял Бумагу и положил между крыл. Бумага сразу вспыхнула и быстро сго-
рела.  Я поворошил пепел пальцем,  брезгливо поморщился, вытер палец о
кисть на персидском халате и взял книгу...


                        Глава 3. Дети.


   - Ты так думаешь?
   - Вмешательство необходимо,  решительно необходимо. Посуди сам - ты
не дал вмешаться,  когда произошло первое  убийство;  когда  произошло
первое отцеубийство;  когда началась первая война.  Ты говорил:  так и
должно быть,  не вмешивайся,  дай им самим во всем разобраться.  Я  не
вмешивался. Я ждал. Я терпеливо ждал! А теперь не знаю слов, чтобы се-
бя обругать.  Все с самого начала было не так.  Войны следуют одна  за
одной.  Они убивают.  Причем убивают не только солдат - это бы куда ни
шло,  они убивают женщин и детей.  Стариков!  Они жгут поселения,  они
грабят, они насилуют. Они развратничают. Уму непостижимо - что они вы-
думали для услаждения плоти.  Они притесняют друг друга. Кто-то из них
бесится с жиру - это их выражение - а кто-то голодает.  От голода уми-
рают дети!  Это ужасно.  Я понимаю - Эксперимент.  Я предвижу все твои
возражения. Я наизусть знаю все твои аргументы. Они убеждают меня, что
мое желание вмешаться и хоть что-то поправить - это не более чем  эмо-
ции. Но я имею право на эмоции! Я не могу равнодушно смотреть на плоды
наших трудов. Они погубят сами себя и Эксперимент будет провален. Я не
хочу  этого.  Я не могу это допустить.  Это выше моих сил.  Пойми меня
правильно.
   - Я  очень  хорошо тебя понимаю.  Более того - мне самому многое не
нравится. Вот ты говоришь - вмешаться. Хорошо. Как?
   - Как? Вот давай и обсудим - как.
   - Лично ты что предлагаешь?  Напугать их?  Внушить им мысль о  том,
что  нам  с  тобой что-то не нравится и мы намерены принять меры?  Или
публично наказать некоторых особо неприятных тебе,  а остальных заста-
вить смотреть?  А как наказать? Выпороть? Поставить к позорному столбу
и закидать камнями?  Распять на столбах,  как у них практикуется?  Или
наслать мор,  засуху,  голод?  Две трети умрут,  а остальные зарекутся
грешить?  Или препарирвать их,  каждого в отдельности и сделать из них
праведников?  Что именно ты предлагаешь?
   - Вздор!  Ничего подобного я и не думал. Это все твои методы. Напу-
гать их не сложно. Их надо учить. Дать им закон, который они исполняли
бы беспрекословно.  Не из страха наказания,  а из уважения к закону.
   - Чудесно.  И они сразу же исправятся?
   - Ну почему же сразу. Пройдет какое-то время...
   - И ты думаешь, что все они будут свято блюсти такой закон?
   - Ну почему же все.  Хотя бы треть и ...
   - А две трети будут продолжать убивать, насиловать и угнетать?
   - Не спорю - вопрос сложный.  Но придумать  что-то  все-таки  надо.
Терпеть больше невозможно.
   - Хорошо.  Я согласен - равновесие нарушено и его нужно как-то вып-
равить.  Возможно  -  я ошибался,  когда не давал тебе вмешиваться.  В
принципе - я не против закона.  Вот только как ты собираешься  им  его
дать? Спустишься на площади и начнешь вещать?
   - Ты все смеешься,  а дело серьезное.
   - Да - серьезное.  У них и так полно всяких суеверий и верований, и
стоит тебе...
   - Я не собираюсь высаживаться на площади. Достаточно показаться од-
ному из них,  у меня есть на примете такой человек - они ему верят.
   - Чепуха.  Он сойдет с ума и они перестанут ему верить.
   - Он не сойдет с ума. Я не собираюсь показываться в своем настоящем
обличье.
   - Он - ученый человек?
   - В некоторой степени - да, он ученый человек.
   - Значит,  он в некоторой степени сумасшедший.  И тем не менее, тем
не менее... Все-таки, я не хотел бы, чтобы ты общался с ними напрямую.
Ты понимаешь - почему. Нельзя ли как-нибудь подсунуть им этот закон?
   - Нельзя.  Они  должны уверовать в закон.  И если закон дам я,  они
уверуют в него.  Только так.  Если ты видишь более подходящий  путь  -
скажи.
   - ... Пожалуй, ты прав. Хоть и не нравится мне все это, но, по-
жалуй, ты прав.

                                * * *

Теофей сидел на большом,  не остывшем еще камне, и горестно кивал тря-
сущейся седой головой в такт своим мыслям. Он стар. Он очень стар. По-
чему выбор пал на него? Он мудр. Пусть. Ему верят. Пусть. Да, ему пока
верят.  Станут ли верить дальше? Как на него посмотрел Саав, когда ус-
лышал,  что Бог требует построить для него,  Бога, ковчег. Саав ничего
не сказал,  но ему и не нужно было ничего говорить - все было написано
у него на лице.  И Дорония посмотрела почти так же.  И Вул. И расходи-
лись они все понурые какие-то,  печальные. Дескать, совсем спятил ста-
рик. Однако за дело они все-таки взялись. С неохотой, но взялись. Ков-
чег почти готов. Завтра он будет совсем готов. А послезавтра...
   Теофей посмотрел  на запад.  Солнце давно село и с востока надвига-
лась тьма. Ему стало холодно, он поежился, но уходить не хотелось. Он,
Теофей,  обманул их.  Обманул Саава,  Доронию, Вула. Обманул всех. Бог
вовсе не требовал постройки ковчега.  Бог ничего не требовал. Это была
его, Теофея, идея - построить ковчег. Ну как же - разве можно разгова-
ривать с Богом где-то кроме как в ковчеге? Нельзя. Он помотал головой,
вытер  рукавом слезящиеся глаза.  Никак нельзя.  Будь на его месте Са-
ав...  Нет,  Саав еще молод и неразумен.  Как бы поступил на его месте
Саав?  Или Вул? Трудно сказать. Вул в два раза старше Саава, но Теофей
не знал, как поступил бы Вул, потому что Вул в два раза моложе Теофея.
Да  и важно ли это - как поступили бы Вул и Саав?  Не Вулу и Сааву Бог
доверил быть Проводником,  а ему,  Теофею, и Теофей сам решает. Вот он
решил  построить  для Бога ковчег.  А если при этом он обманул жителей
деревни...  Нехорошо. Обманывать нехорошо. Стать Проводником и обманы-
вать... Но теперь уже поздно. Прийти к ним и сказать, что Бог вовсе не
просил ковчега...  Признаться во лжи...  Они ничего не скажут,  только
утвердятся  в  мысли,  что совсем выжил из ума старый Теофей.  А может
быть,  кто-нибудь и скажет.  Вот Приум, например. Да, Приум непременно
что-нибудь скажет. Хотя бы вот : "А куда ковчег будем девать?" На него
шикнут, и все. Мол, не перечь старому человеку. Мол, каким еще ты ста-
нешь,  когда доживешь до таких лет. Нет, прийти и сказать такое немыс-
лимо.  Невозможно такое сказать.  Да и не надо такое говорить. Обманул
так обманул.  Теперь молчи. Да и потом - где же с Богом разговаривать?
   Интересно - а можно ли прожить жизнь и ни разу не согрешить? Ни ра-
зу... Никого никогда не обмануть, никого никогда не унизить. Не согре-
шить ни разу...  Холодно... Нет! Не холодно совсем. Что это он вообра-
зил? Не холодно, а страшно. Ведь если то, что он видел в снах - не бо-
лее чем сны...  Страшно даже подумать об этом...  Что же получается  -
если это были только сны, тогда ему придется продолжать лгать? Продол-
жать строить ковчег,  подгонять,  чтоб поторопились?  Или признаться в
том,  что он,  Теофей,  действительно выжил из ума? Бррр! Невозможно в
этом признаться,  невозможно! Никто, конечно, не покажет на него паль-
цем,  никто  не  захихикает,  но он-то будет знать,  что не захихикают
только потому,  что будут сдерживаться.  Из уважения к нему, значит. А
может быть и захихикает кто-нибудь. И стоит ему, Теофею, на этого, за-
хихикавшего,  посмотреть, как у того сделается постное лицо. Дескать -
что?  Я ничего.  Ну а за глаза... Ох-ох-ох!
   Но не может же быть,  чтобы это были просто сны.  Ведь никогда же с
ним ничего подобного не было.  А тут - свет. И не то чтобы просто свет
- как от солнца, например, а такой свет, что проникает в самую глубь и
просвечивает насквозь.  И Голос...  Ласковый такой...  Он,  Теофей, не
помнит, чтобы с ним так ласково говорили. Да нет, эта ласка не в инто-
нациях Голоса,  она откуда-то извне,  и обволакивает,  обволакивает...
Непостижимая ласка,  нечеловеческая... Нет! Не может это быть простыми
снами!  Невозможно!.. Теофей осекся. Кажется, последние слова он прок-
ричал вслух. Он подслеповато прищурился, оглядел сгущающиеся сумерки -
нет ли кого поблизости,  не слышал ли кто? Сердце забилось толчками, в
горле встал комок. Если услышат, что он, Теофей, сомневается, тогда...
Не хочется думать об этом... Горько думать об этом... Почему выбор пал
на него?  Он стар,  немощен и не честен.  Обманывал ли он когда-нибудь
раньше?  Обманывал. Обманывал! Грешен. Грешен! Так почему же выбор пал
на него?  Не потому ли,  что другие более грешны?  Как замолить грехи?
Как задобрить Бога,  который, конечно же, знает, что он, Теофей - гре-
шен?  Надо принести ему в жертву козленка. И не одного. Самого лучшего
вина.  Теофей смутился.  Разве Бог пьет вино? Разве Бог ест мясо? Нет,
не годится. Он еще подумает над этим... Он еще подумает...
   Ноги затекли.  Теофей с трудом встал,  сделал несколько неуверенных
шагов,  плотнее запахнулся в длинную серую накидку и побрел прочь, ос-
кальзываясь и спотыкаясь.

                               * * *
   Он заставил их втащить ковчег на гору. Видно было, что им не хочет-
ся тащить, но они подчинились. Тащить было тяжело, мужчины часто меня-
лись.  Женщины с дарами шли позади. Теофей бегал туда-сюда, совершенно
запыхался  и  боялся теперь только одного - как бы сердце не выскочило
из горла,  где оно пребывало со вчерашнего вечера.  Его суета была со-
вершенно не нужна,  и он понимал это,  но ничего поделать не мог. Если
бы он остановился,  его начала бы бить крупная дрожь - такая  крупная,
что кто-нибудь обязательно заметил бы, а ему не хотелось, чтобы кто-то
видел как он волнуется и боится.  Когда, наконец, ковчег установили на
вершине и можно было остановиться, Теофей не остановился. Он продолжал
сновать туда-сюда, никого не подпускал к дарам, которые женщины сложи-
ли у входа в ковчег,  а мужчины порывались внести внутрь,  погнал всех
вниз, свирепея в душе от того, что люди так медлительны и неповоротли-
вы.
   Очень скоро он остался один на вершине,  но и тогда не остановился,
проверял в последний раз, все ли в порядке, хотя все было в абсолютном
порядке,  просто не могло быть что-то не в порядке.  А,  собственно, в
каком порядке?  Он сам определил,  что должен быть такой и такой поря-
док,  Бог его ни о чем не просил, то есть не требовал, разве Бог может
просить.  В сотый раз перекладывая дары,  разложенные им в ковчеге, он
пытался заставить себя сесть и спокойно ждать, и не мог. И только тог-
да, когда он почувствовал, что взвинчен до предела, что если он сейчас
же,  сию минуту не сядет, то умрет, только тогда он сел внутри ковчега
и  неподвижными глазами уставился на дверь.  Он не мигал и скоро слезы
потекли по дряблым щекам - он не