волну  горячего воздуха,  вдруг  закружилась
голова.  Вокруг шевелились.  Я поднялся на цыпочки.  В центре площади люди
стояли  неподвижно;  было  такое впечатление,  словно они  оцепенели  и не
падают только потому, что сжаты толпой. Красный - синий - зеленый, красный
- синий - зеленый...  Одеревеневшие  запрокинутые лица,  черные  разинутые
рты,  неподвижные  вытаращенные  глаза.   Они  там  даже   не  мигали  под
плафонами...  Стало совсем  уже тихо,  и я вздрогнул,  когда пронзительный
женский  голос неподалеку крикнул:  "Дрожка!"  И сейчас же десятки голосов
откликнулись:  "Дрожка! Дрожка!"  Люди на тротуарах  по периметру  площади
начали размеренно хлопать в ладоши в такт вспышкам плафонов и скандировать
ровными голосами:  "Дрож-ка! Дрожка! Дрож-ка!"  Кто-то уперся мн е в спину
острым локтем.  На меня навалились,  толкая вперед,  к центру площади, под
плафоны.  Я сделал шаг, другой,  а затем двинулся через толпу, расталкивая
оцепеневших людей.  Двое подростков, застывших, как сосульки, вдруг бешено
забились, судорожно хватая друг друга, царапаясь и колотя изо всех сил, но
их неподвижные лица  по-прежнему были  запрокинуты к вспыхивающему небу...
Красный - синий - зеленый, красный - синий - зеленый.  И так же неожиданно
подростки вдруг замерли. И тут, наконец,  я понял,  что все это необычайно
весело.  Мы все хохотали.  Стало просторно, загремела музыка.  Я подхватил
славную  девочку,  и мы  пустились  в пляс,  как  раньше,  как  надо,  как
давным-давно, как всегда,  беззаботно,  чтобы кружилась голова,  чтобы все
нами любовались,  и я не отпускал ее руки,  и совсем ни о чем не надо было
говорить,  и она согласилась,  что шофер - очень странный человек. Терпеть
не могу алкоголиков,  сказал Римайер,  этот пористый нос - самый настоящий
алкоголик, а как же "Девон", сказал я, как же без "Девона",  когда  у  нас
замечательный зоопарк, быки любят лежать в трясине, а из трясины все время
летит мошкара, Рим, сказал я, какие-то дураки сказали, что тебе  пятьдесят
лет, вот еще вздор какой, больше двадцати пяти я тебе не дам, а это  Вузи,
я ей про тебя рассказывал, так я же вам мешаю, сказал Римайер,  нам  никто
не может помешать, сказала Вузи,  а  это  Сус,  самый  лучший  рыбарь,  он
схватил ляпник и попал скату прямо в глаз, и Хугер поскользнулся и упал  в
воду, не хватает, чтобы ты потонул, сказал Хугер, гляди, у тебя уже плавки
растворились, какой вы смешной, сказал Лэн,  это  же  есть  такая  игра  в
гангстера и мальчика, помните, вы играли с Марией... Ах, как  мне  хорошо,
почему мне еще никогда в жизни не было так хорошо, так обидно, ведь  могло
быть так хорошо каждый день, Вузи, сказал я, какие мы все молодцы, Вузи, у
людей никогда не было такой важной задачи, Вузи, и мы ее решили, была лишь
одна  проблема,  одна-единственная  в   мире,   вернуть   людям   духовное
содержание, духовные заботы, нет, Сус, сказала Вузи, я тебя  очень  люблю,
Оскар, ты такой славный, но прости меня, пожалуйста, я хочу, чтобы это был
Иван, я обнял ее и догадался, что ее можно поцеловать, и я сказал, я люблю
тебя...
     Бах! Бах! Бах! Что-то стало с треском лопаться в ночном  небе,  и  на
нас посыпались  острые  звонкие  осколки,  и  сразу  сделалось  холодно  и
неудобно. Это  были  пулеметные  очереди.  Загремели  пулеметные  очереди.
"Ложись, Вузи!" - заорал я, хотя еще ничего не сообразил, и бросил  ее  на
землю, и упал на нее, чтобы прикрыть от пуль, и тут  меня  стали  бить  по
лицу...
     Тра-та-та-та-та... Вокруг меня частоколом торчали одеревеневшие люди.
Некоторые стали приходить в себя и обалдело шевелили белками. Я  полулежал
на груди твердого, как скамейка, человека, и  прямо  перед  моими  глазами
была его широко раскрытая пасть с блестящей слюной на подбородке...  Синий
- зеленый, синий  -  зеленый,  синий  -  зеленый...  Чего-то  не  хватало.
Раздавались пронзительные вопли, ругань, кто-то бился и визжал в истерике.
Над площадью нарастал густой механический рев. Я с трудом  поднял  голову.
Плафоны были прямо надо мной, синий и  зеленый  равномерно  вспыхивали,  а
красный погас, и с него сыпался стеклянный мусор.  Тра-та-тата-та!..  -  и
сейчас же лопнул и погас зеленый плафон.  А  в  свете  синего  неторопливо
проплыли  распахнутые  крылья,  с  которых  срывались  красноватые  молнии
выстрелов.
     Я опять попытался броситься на землю, но это было невозможно, все они
вокруг стояли, как столбы. Чего-то гадко треснуло совсем недалеко от меня,
взвился султан желто-зеленого дыма, и пахнуло отвратительной  вонью.  Пок!
Пок! Еще два султана повисли над площадью. Толпа  взвыла  и  заворочалась.
Желтый дым был едкий, как  горчица,  у  меня  потекли  слезы  и  слюни,  я
заплакал и закашлял, и вокруг меня все тоже заплакали и закашляли и хрипло
завопили:  "Сволочи!  Хулиганы!   Бейте   интелей!.."   Снова   послышался
нарастающий рев мотора. Самолет возвращался. "Да ложитесь же,  идиоты!"  -
закричал я. Все вокруг меня повалились друг на друга. Трата-та-та-та-та!..
На этот раз пулеметчик промахнулся, и очередь пришлась по  дому  напротив,
зато газовые бомбы снова легли точно в цель. Огни вокруг площади  погасли,
погас синий плафон, и в кромешной тьме началась свалка.



                                    7

     Не знаю, как я добрался до этого фонтана. Наверное, у  меня  здоровые
инстинкты, а обыкновенная холодная вода - это было как раз то, что  нужно.
Я полез в воду, не раздеваясь, и лег. Мне сразу стало легче.  Я  лежал  на
спине, на лицо мне сыпались брызги, и это было необычайно  приятно.  Здесь
было совсем темно, сквозь ветки и воду просвечивали неяркие звезды, и было
совсем тихо.  Несколько  минут  я  почему-то  следил  за  звездой  поярче,
медленно двигавшейся по небу, пока не сообразил, что это  ретрансляционный
спутник "Европа", и подумал, как это далеко отсюда, и  как  это  обидно  и
бессмысленно, если вспомнить безобразную кашу на  площади,  отвратительную
ругань  и  визг,  мокротное  харканье  газовых   бомб   и   тухлую   вонь,
выворачивающую  наизнанку  желудок   и   легкие.   Понимая   свободу   как
приумножение и скорое утоление потребностей, вспомнил я, искажают  природу
свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний,  привычек
и нелепейших выдумок... Бесценный Пек  обожал  цитировать  старца  Зосиму,
когда кружил с потиранием  рук  вокруг  накрытого  стола.  Тогда  мы  были
сопливыми курсантами и совершенно серьезно воображали, будто  такого  рода
изречения годятся в наше время лишь для того, чтобы блеснуть  эрудицией  и
чувством юмора... Тут кто-то шумно рухнул в воду в шагах десяти от меня.
     Сначала он  хрипло  кашлял,  отхаркивался  и  сморкался,  так  что  я
поспешил выбраться из воды, потом принялся  плескаться,  ненадолго  совсем
затих и вдруг разразился бранью.
     - Гниды  бесстыжие,   -  рычал  он,   -   пр-р-роститутки...   Собаки
свинячьи...  По живым  людям!  Гиены  вонючие,  дряни  поганые...  Слегачи
образованные, гады...  - Он снова яростно  отхаркивался.  - Свербит у них,
что люди  развлекаются...  На щеку  наступили, сволочи...  - Он болезненно
охнул в нос. - Провались они с этой дрожкой, чтобы я туда еще раз пошел...
     Он опять застонал и поднялся. Было слышно, как с него льет. Я  смутно
видел во мраке его шатающуюся фигуру. Он тоже меня заметил.
     - Эй, друг, закурить нет? - окликнул он.
     - Было, - сказал я.
     - Гады, - сказал, - он. - Я тоже не догадался вынуть. Так во  всем  и
плюхнулся. - Он прошлепал ко мне и присел рядом. - Болван какой-то на щеку
наступил, - сообщил он.
     - По мне тоже прошлись, - сочувственно сказал я. - Ошалели все.
     - Нет, ты мне скажи, откуда они слезогонку берут? - сказал  он.  -  И
пулеметы.
     - И самолеты, - добавил я.
     - Самолет что! - возразил он. - Самолет у меня у самого  есть.  Купил
по дешевке, всего семьсот крон... Чего им надо, вот что я не понимаю!
     - Хулиганье, - сказал я. - Набить им как следует морду,  вот  и  весь
разговор...
     Он желчно рассмеялся.
     - Как же, набил один такой!.. Они тебя так отделают... Ты думаешь, их
не били? Еще как били! Да, видно, мало... Их надо было в  землю  вбить,  с
пометом ихним вместе, а мы прозевали... А  теперь,  они  нас  бьют.  Народ
мягкий стал, вот что я тебе скажу. Всем на все наплевать. Отбарабанил свои
четыре часика, выпил - и на дрожку, и бей ты его хоть из  пушки.  -  Он  в
отчаянии хлопнул себя по мокрым бокам. - Ведь были же, говорят, времена! -
завопил он. - Ведь пикнуть же не смели! - чуть из них кто вякнет - ночью к
нему в белых балахонах или там в черных рубашках, дадут в зубы с хрустом и
в лагерь, чтоб не  вякал...  В  школах,  сын  рассказывает,  все  фашистов
поносят: ах, негров обижали, ах, ученых совсем затравили, ах, лагеря,  ах,
диктатура! Да не травить надо было, а в землю вбивать, чтобы на развод  не
осталось! - он с длинным хлюпаньем провел ладонью под носом. -  Завтра  на
работу с утра,  а  мне  всю  морду  свезло...  Пойдем  выпьем,  а  то  еще
простудимся...
     Мы пролезли через кусты и выбрались на улицу.
     - Тут за углом "Ласочка", - сообщил он.
     "Ласочка" была полна мокроволосыми полуголыми людьми.  По-моему,  все
были подавлены, как-то смущены  и  мрачно  хвастались  друг  перед  другом
синяками и ссадинами. Несколько  девушек  в  одних  трусиках,  сгрудившись
вокруг электрокамина, сушили юбки - их платонически похлопывали по голому.
Мой спутник  сразу  пролез  в  толпу  и,  размахивая  руками  и  поминутно
сморкаясь в два пальца, стал призывать "вколотить их, сволочей, в  землю".
Ему вяло поддакивали.
     Я спросил русской водки, а  когда  девушки  отошли  и  оделись,  снял
гавайку и подсел к камину. Бармен поставил  передо  мной  стакан  и  снова
вернулся  за  стойку  к  пухлому  журналу  -  решать  кроссворд.   Публика
разговаривала.
     - И чего,  спрашивается,  стрелять?  Не  настрелялись,  что  ли?  Как
маленькие, ей-богу... Добро только портят.
     - Бандиты, хуже гангстеров, а только как хотите, дрожка  эта  -  тоже
гадость.
     - Это точно. Давеча моя говорит, я, говорит, тебя, папа, видела,  ты,
говорит, папа, синий был, как покойник, и очень уж страшный, а ей всего-то
десять лет, каково мне было в глаза ей смотреть, а?..
     - Эй, кто-нибудь, - сказал бармен, не поднимая головы. -  Развлечение
из четырех букв, это что?
     - Ну, хорошо. А кто все это выдумал? И дрожку, и ароматьеры... А? Вот
то-то...
     - Если промокнешь, лучше всего бренди.
     - ...Ждали мы его на мосту. Смотрим, идет,  очкарик,  и  трубу  такую
несет со стеклами. Мы его ка-ак взяли - с  моста.  С  очками  вместе  и  с
трубой, только ногами дрыгнул... А потом ноздря прибегает, в сознание его,
значит, привели, посмотрел с моста, как тот булькает. Ребята, говорит,  да
вы что,  пьяные,  это же совсем не тот,  я этого,  говорит,  в первый  раз
вижу...
     - А по-моему, надо издать закон: если ты семейный, нечего  на  дрожку
шляться...
     - Эй, кто-нибудь,  -  сказал  бармен.  -  А  как  будет  литературное
произведение из семи букв? Книжка что ли?..
     - ...Так у меня у самого во взводе было четыре интеля, пулеметчики. Я
помню, мы с пакгаузов удирали,  -  ну,  знаете,  там  еще  теперь  фабрику
строят, и вот двое остались прикрывать. Между прочим, никто их не  просил,
вызвались исключительно сами. А потом вернулись мы, а они  висят  рядышком
на мостовом кране, голые, и все у них калеными  щипцами  повыдергано.  Вот
так, понял? А теперь, я думаю: где остальные двое сегодня,  скажем,  были?
Может, они меня же слезогонкой угощали, ведь такие могут вполне...
     - Мало ли кого вешали... Нас тоже вешали за разные места.
     - В землю их вколотить до ноздрей, и все тут!
     - Я пойду. Чего тут сидеть... У меня  уже  изжога  началась.  А  там,
наверное, все починили...
     - Эй, бармен, девочки! По последней!
     Гавайка моя высохла. Я оделся и, когда кафе опустело,  перебрался  за
столик и стал смотреть, как в углу двое  изысканно  одетых  пожилых  людей
тянут через соломинку  коктейль.  Они  сразу  бросались  в  глаза  -  оба,
несмотря на  очень  теплую  ночь,  в  строгих  черных  галстуках.  Они  не
разговаривали, а один все время поглядывал на часы. Потом я отвлекся.  Ну,
доктор Опир, как вам показалась эта дрожка? Вы были на  площади?  Да  нет,
вы, конечно, не были. А зря. Интересно было  бы  знать,  что  вы  об  этом
думаете. Впрочем, черт с вами. Какое мне дело до того, что  думает  доктор
Опир? Что я сам об этом думаю? Что ты об этом думаешь,  высококачественное
парикмахерское сырье? Скорей  бы  акклиматизироваться.  Не  забивайте  мне
голову индукцией, дедукцией  и  техническими  приемами.  Самое  главное  -
побыстрей акклиматизироваться. Почувствовать себя своим среди  них...  Вот
все опять пошли на площадь. Несмотря на то, что  произошло,  они  все-таки
снова пошли на площадь. А у меня нет, ну, ни  малейшего  желания  идти  на
площадь. Я бы с удовольствием пошел сейчас домой и опробовал свою кровать.
А когда же к рыбарям? Интели,  "Девон"  и  рыбари.  Интели  -  может,  это
местная золотая молодежь? "Девон"... "Девон" надо иметь в виду.  Вместе  с
Оскаром. Теперь рыбари...
     - Рыбари - это немного вульгарно, - негромко, но  отнюдь  не  шепотом
сказал один из черных костюмов.
     - Все зависит от темперамента, - сказал другой. - Лично  я  нисколько
не осуждаю Карагана.
     - Видите ли, я тоже не осуждаю. Немного шокирует то,  что  он  забрал
свой пай. Джентльмен так не поступил бы.
     -   Простите,   но   Караган   не   джентльмен.   Он    всего    лишь
директор-распорядитель.  Отсюда  и  мелочность,   и   меркантильность,   и
некоторая, я бы сказал, мужиковатость...
     - Не будем так строги. Рыбари - это интересно. И честно говоря, я  не
вижу оснований, почему бы нам не  заниматься  этим.  Старое  Метро  -  это
вполне респектабельно. Уайлд элегантнее Нивеля, но мы же  не  отказываемся
на этом основании от Нивеля...
     - И вы серьезно готовы?..
     - Хоть сейчас... Кстати, без пяти два. Пойдемте?
     Они поднялись, вежливо-дружески попрощались  с  барменом  и  пошли  к
выходу -  элегантные,  спокойные,  снисходительно-высокомерные.  Это  было
удивительной удачей. Я громко зевнул и, проговорив: "На площадь пойти...",
последовал за ними, раздвигая табуретки. Улица была  еле  освещена,  но  я
сразу увидел их. Тот, что шел справа, был пониже, и, когда  они  проходили
под фонарями, было видно, что волосы у него мягкие и редкие. По-моему, они
больше не разговаривали.
     Они обогнули сквер, свернули в совсем темный переулок, отшатнулись от
пьяного человека, попытавшегося с ними заговорить, и вдруг резко,  так  ни
разу и не оглянувшись, нырнули  в  сад  перед  большим  мрачным  домом.  Я
услышал, как гулко хлопнула тяжелая дверь. Было без двух минут два.
     Я отпихнул пьяного, вошел в сад и присел  на  выкрашенную  серебряной
краской скамейку в  кустах  сирени.  Скамейка  была  деревянная,  дорожка,
ведущая  через  сад,  посыпана  песком.  Подъезд  дома   освещался   синей
лампочкой, и я разглядел две кариатиды, держащие  балкон  над  дверью.  На
вход в метро это не было похоже, но это еще ничего не значило, и  я  решил
подождать.
     Ждать пришлось недолго. Зашуршали шаги, и на дорожке появилась темная
фигура в  накидке.  Это  была  женщина.  Я  не  сразу  понял,  почему  мне
показалась знакомой ее гордо  поднятая  голова  с  высокой  цилиндрической
прической, в которой блестели под  звездами  крупные  камни.  Я  встал  ей
навстречу и  произнес,  стараясь  придать  голосу  насмешливо-почтительные
интонации:
     - Опаздываете, сударыня, уже третий час.
     Она нисколько не испугалась.
     - Да что вы говорите? - воскликнула она. - Неужели мои часы отстают?
     Это была та самая женщина, которая повздорила с шофером  фургона,  но
она, конечно, не узнала меня. Женщины  с  такой  брезгливой  нижней  губой
никогда не помнят случайных встречных. Я взял ее под руку, и мы  поднялись
по широким  каменным  ступенькам.  Дверь  оказалась  тяжелой,  как  крышка
реакторного колодца. В вестибюле никого не было. Женщина, не  оглядываясь,
сбросила мне на руки накидку и пошла вперед, а я  задержался  на  секунду,
оглядывая себя в огромном зеркале. Молодец мастер Гаоэй, но держаться  мне
все-таки рекомендуется в тени. Мы вошли в зал.
     Нет, это было что угодно, но только  не  метро.  Зал  был  большой  и
невероятно старомодный. Стены были обшиты черным деревом, на  высоте  пяти
метров проходила галерея с балюстрадой.  С  раскидистого  потолка  грустно
улыбались одними губами розовые белокурые ангелы. Почти всю  площадь  зала
занимали ряды мягких кресел, обитых тисненой кожей и  очень  массивных  на
вид. В креслах, небрежно развалясь, располагались  роскошно  одетые  люди,
большей частью пожилые мужчины. Они смотрели в глубину зала, где  на  фоне
черного глубокого бархата сияла ярко подсвеченная картина.
     На нас никто не оглянулся. Дама проплыла в передние ряды, а я  присел
в кресло поближе к двери. Теперь я был почти совершенно уверен, что пришел
сюда зря.  В  зале  молчали  и  покашливали,  от  толстых  сигар  тянулись
синеватые  струйки  дыма,  многочисленные   лысины   покойно   сияли   под
электрической люстрой. Я обратился к картине. Я неважный знаток  живописи,
но, по-моему, это был Рафаэль, и если не подлинный, то весьма  совершенная
копия.
     Грянул густой медный удар, и в ту же секунду рядом с картиной  возник
высокий худой человек в черной маске, весь от шеи до ногтей облитый черным
трико.  За  ним,  прихрамывая,  следовал  горбатенький  карлик  в  красном
балахоне. В коротких  вытянутых  лапках  карлик  держал  огромный,  тускло
отсвечивающий меч самого зловещего вида. Он замер  справа  от  картины,  а
замаскированный человек выступил вперед и глухо заговорил:
     - В соответствии с законами и установлениями благородного  сообщества
меценатов и во имя искусства святого и неповторимого, властью, данной  мне
вами, я рассмотрел историю и достоинства этой картины, и теперь...
     - Прошу остановиться! - раздался позади меня резкий голос.
     Все обернулись. Я тоже обернулся и увидел, что на меня в упор  глядят
трое  молодых,  видимо,  очень  сильных  людей  в  изысканно   старомодных
костюмах. У одного в правой глазнице блестел монокль. Несколько секунд  мы
разглядывали друг друга, затем человек с моноклем,  дернув  щекой,  уронил
монокль. Я сейчас же встал. Они разом двинулись на меня,  ступая  мягко  и
неслышно, как кошки. Я попробовал кресло - оно было слишком массивное. Они
кинулись. Я встретил их как мог, и сначала все шло хорошо, но очень быстро
я понял, что у них кастеты, и еле успел увернуться. Я  прижался  спиной  к
стене и смотрел на них, а они, тяжело  дыша,  смотрели  на  меня.  Их  еще
оставалось двое. В зале покашливали.  С  галереи  по  деревянной  лестнице
поспешно спускались еще четверо, ступеньки скрипели и визжали на весь зал.
Плохо дело, подумал я и бросился на прорыв.
     Это была тяжелая работа, совсем как в Маниле, но там нас  было  двое.
Уж лучше бы они стреляли, тогда бы я отобрал у  кого-нибудь  пистолет.  Но
они все шестеро встретили меня кастетами и резиновыми  дубинками.  Счастье
еще, что было очень тесно. Левая рука у меня вышла из строя, когда четверо
вдруг отскочили, а пятый окатил меня из плоского баллона какой-то холодной
мерзостью. И сейчас же в зале погас свет.
     Эти штучки были мне знакомы: теперь они меня видели, а я их - нет.  И
мне бы, наверное, пришел конец, но тут какой-то дурак  распахнул  дверь  и
жирным басом  провозгласил:  "Прошу  прощения,  я  ужасно  опоздал  и  так
сожалею..." Я ринулся на свет по падающим телам, смел с  ног  опоздавшего,
пролетел через вестибюль, вышиб парадную дверь и, придерживая  левую  руку
правой, пустился бежать по песчаной дорожке. Никто меня не преследовал, но
я пробежал две улицы, прежде чем догадался остановиться.
     Я повалилс