лении.
     Я ощупал физиономию. Ай да шутка! Никогда в жизни я еще не шутил  так
эффектно. Болван старый... Вот тебе и слег...
     - Можно? - спросил Лэн. Он стоял в дверях, и он был не  один.  С  ним
был угрюмый, остриженный наголо конопатый мальчик. -  Это  Рюг,  -  сказал
Лэн. - Можно, он тоже будет ночевать здесь?
     - Рюг, - задумчиво сказал я, разглаживая щеки. -  Рюг,  значит...  Ну
да, конечно, хоть два Рюга... Слушай, Лэн, а почему ты не пришел на десять
минут раньше?
     - Так тут же она была, - сказал Лэн. - Мы  в  окно  смотрели,  ждали,
когда она уйдет.
     - Да? - сказал я. - Очень интересно. Рюг, голубчик, а что скажут твои
родители?
     Рюг не ответил. Лэн сказал:
     - У него не бывает родителей.
     - Ну хорошо, - сказал я, чувствуя легкое утомление. - А вы не  будете
драться подушками?
     - Нет, - сказал Лэн, не улыбаясь. - Мы будем спать.
     - Ладно, - сказал  я.  -  Я  вам  сейчас  постелю,  а  вы  быстренько
приберите вот это все...
     Я постелил им на тахте и на креслах, они сразу же разделись и  легли.
Я запер дверь в холл, погасил у них свет и перешел  ко  мне  в  спальню  и
некоторое время сидел у окна,  слушая,  как  они  шепчутся,  ворочаются  и
двигают мебель. Потом они затихли. Около одиннадцати часов в доме раздался
звон битого стекла. Голос тети Вайны  запел  какую-то  маршевую  песню,  и
снова зазвенело разбитое стекло. По-видимому, неутомимый Пети опять  падал
мордой. Из города доносилось: "Дрож-ка! Дрож-ка!" Кого-то  громко  тошнило
на улице.
     Я запер окно и опустил шторы. Дверь из  кабинета  в  спальню  я  тоже
запер. Потом я отправился в ванную и пустил горячую воду. Я все сделал  по
инструкции: поставил приемник на полочку для мыла, бросил в воду несколько
таблеток "Девона" и кристаллики ароматической соли и хотел уже  проглотить
таблетку,  когда  вспомнил,  что  необходимо  еще  "развязаться".  Мне  не
хотелось беспокоить ребятишек, да это и не понадобилось: початая бутыль  с
бренди нашлась в туалетном шкафчике. Я сделал несколько глотков  прямо  из
горлышка, закусил таблеткой,  потом  разделся  догола,  залез  в  ванну  и
включил приемник.



                                    11

     Я нарочно не включал терморегулятор, и, когда вода остыла, я очнулся.
Вопил приемник,  блеск  яркого  света  на  белых  стенах  резал  глаза.  Я
основательно озяб и покрылся  пупырышками.  Выключив  приемник,  я  пустил
горячую воду и остался в ванне, наслаждаясь  приливающим  теплом  и  очень
странным, очень  новым  ощущением  полной,  какой-то  космически  огромной
пустоты. Я ожидал похмелья, но похмелья не было.  Было  просто  хорошо.  И
было очень много воспоминаний.  И  очень  хорошо  думалось,  словно  после
долгого отдыха в горах...
     В середине прошлого века Олдс и Милнер занимались  экспериментами  по
мозговой стимуляции. Они вживляли электроды в мозг белых крыс. У них  была
варварская техника и варварская методология, но, отыскав в  мозгу  у  крыс
центры наслаждения, они добились того, что  животные  часами  нажимали  на
рычажок,  замыкающий  ток  в  электродах,  производя   до   восьми   тысяч
самораздражений в час. Эти крысы не нуждались ни в чем реальном. Они знать
ничего не хотели, кроме рычага. Они игнорировали  пищу,  воду,  опасность,
самку, их ничто в мире не интересовало, кроме  рычага  стимулятора.  Позже
опыты были поставлены на обезьянах и дали те же результаты. Ходили  слухи,
что кто-то ставил такие  эксперименты  на  преступниках,  приговоренных  к
смерти...
     То было тяжелое для человечества время: время борьбы против  атомного
уничтожения, время непрерывных малых войн по всему  лицу  планеты,  время,
когда большинство людей голодало, но  даже  тогда  английский  писатель  и
критик Кингсли  Эмис,  узнав  об  опытах  с  крысами,  написал:  "Не  могу
утверждать, что это пугает меня сильнее, нежели берлинский или тайваньский
кризис, но должно,  по-моему,  пугать  сильнее".  Он  многого  опасался  в
будущем, этот умный и ядовитый автор "Новых карт ада", и, в частности,  он
предвидел возможности мозговой стимуляции для создания иллюзорного  бытия,
столь же или более яркого, нежели бытие реальное.
     В конце века, когда наметились первые триумфы волновой психотехники и
стали  пустеть  психиатрические  лечебницы,  в  хоре  восторженных  воплей
научных  комментаторов  раздражающим   диссонансом   прозвучала   брошюрка
Криницкого и Миловановича. В заключительной ее  главе  советские  педагоги
Криницкий и Милованович писали примерно следующее. В огромном  большинстве
стран   мира   воспитание   молодого   поколения   находится   на   уровне
восемнадцатого-девятнадцатого  столетия.  Эта  давняя  система  воспитания
ставила и ставит своей целью прежде всего и  по  преимуществу  подготовить
для    общества    квалифицированного,    но    оболваненного    участника
производственного  процесса.  Эту  систему  не  интересуют  все  остальные
потенции человеческого мозга, и  поэтому  вне  производственного  процесса
человек в массе  остается  психологически  человеком  пещерным,  Человеком
Невоспитанным.   Неиспользование   этих   потенций    имеет    результатом
неспособность индивидуума к восприятию нашего сложного мира  во  всех  его
противоречиях,  неспособность   связывать   психологически   несовместимые
понятия и явления, неспособность  получать  удовольствие  от  рассмотрения
связей  и  закономерностей,  если  они   не   касаются   непосредственного
удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов. Иначе говоря,  эта
система  воспитания  практически   не   развивает   в   человеке   чистого
воображения, фантазии и -  как  немедленное  следствие  -  чувства  юмора.
Человек  Невоспитанный  воспринимает  мир  как   некий   по   сути   своей
тривиальный, рутинный, традиционно простой процесс, из которого лишь ценой
больших усилий  удается  выколотить  удовольствия,  тоже  в  конце  концов
достаточно  рутинные  и  традиционные.  Но  и  неиспользованные   потенции
остаются, по-видимому, скрытой  реальностью  человеческого  мозга.  Задача
научной педагогики как раз и состоит в том, чтобы привести в движение  эти
потенции,  научить   человека   фантазии,   привести   множественность   и
разнообразие потенциальных связей человеческой психики  в  качественное  и
количественное соответствие  с  множественностью  и  разнообразием  связей
реального мира. Эта задача, как известно, и должна стать основной  задачей
человечества на ближайшую эпоху. Но пока эта задача  не  решена,  остаются
основания предполагать и опасаться, что  успехи  психотехники  приведут  к
таким  способам  волновой  стимуляции  мозга,  которые  подарят   человеку
иллюзорное бытие, яркостью и неожиданностью своей значительно  превышающие
бытие реальное. И если вспомнить, что фантазия позволяет человеку  быть  и
разумным существом и наслаждающимся животным, если добавить к  этому,  что
психический  материал  для  создания  ослепительного   иллюзорного   бытия
поставляется у человека невоспитанного самыми темными, самыми первобытными
рефлексами, тогда нетрудно представить себе тот  жуткий  соблазн,  который
таится в подобных возможностях...
     И вот - слег.
     Понятно, почему слово "слег" они пишут на заборах...
     Теперь все понятно. Скверно, что это мне понятно... Лучше бы я ничего
не понял, лучше бы я, очнувшись, пожал плечами и вылез из  ванны.  Неужели
Строгову это было бы понятно, и Эйнштейну, и Петрарке? Фантазия  -  ценная
вещь, но нельзя ей давать дорогу внутрь. Только вовне, только вовне...  До
чего же вкусного червяка  забросила  какая-то  сволочь  на  удочке  в  эту
заводь! И как точно выбрано время... Да, если бы я командовал уэллсовскими
марсианами, я не стал бы возиться с боевыми треножниками, тепловым лучом и
прочей ерундой... Иллюзорное бытие...  Нет,  это  не  наркотик,  куда  там
наркотикам... Это именно то, что должно было быть. Здесь. Сейчас.  Каждому
времени свое. Маковые зерна и конопля, царство сладостных смутных теней  и
покоя - для нищих, для заморенных, для забитых... А здесь никому не  нужен
покой, здесь ведь никто не умирает от голода, здесь просто скучно.  Сытно,
тепло, пьяно и  скучно.  Мир  не  то  чтобы  плох,  мир  скучен.  Мир  без
перспектив,  мир  без  обещаний...  А он  же  не карась,  он  же  все-таки
человек...  Да, это не  царство теней,  это именно бытие,  настоящее,  без
скидок, без грезовой путаницы... Слег надвигается на мир, и этот мир будет
не прочь покориться слегу.
     И вдруг на какую-то долю  мгновения  я  почувствовал,  что  погиб.  И
погибать мне было уютно. К счастью, я  разозлился.  Расплескивая  воду,  я
вылез из ванны, ругаясь, разжигая в себе злобу,  натянул  на  мокрое  тело
трусы и рубашку и схватил часы. Было три часа, и это могло быть  три  часа
дня, и три часа следующей ночи, и три часа через сто лет.  Дурак,  подумал
я, натягивая брюки. Разжалобился, отпустил Бубу, ведь он  готов  был  дать
мне адрес притона... Оперативники были бы уже здесь, и мы накрыли  бы  все
это проклятое гнездо.  Гнусное  гнездо.  Клопиное  гнездо.  Отвратительную
клоаку... И в этот момент по самому дну сознания световым зайчиком  прошла
какая-то очень спокойная мысль. Но я не уловил ее.
     В аптечке я нашел "потомак" - самое сильное возбуждающее,  какое  там
только было. Сунулся в гостиную, но там посапывали ребятишки, и я вылез  в
окно. Город, естественно, отдыхал. На  пригородной  торчали  под  фонарями
ржущие подростки, по магистралям, залитым светом, бродили галдящие  толпы.
Где-то орали песни, где-то  вопили:  "Дрож-ка!",  где-то  били  стекла.  Я
выбрал такси без шофера, нашел индекс солнечной  улицы  и  набрал  его  на
пульте управления.  Машина  пошла  кружить  по  городу.  В  кабине  воняло
кислятиной, под ногами катались бутылки. На одном перекрестке  я  чуть  не
врезался в хоровод завывающих людей, на другом ритмично вспыхивали и гасли
цветные огни, - видимо, дрожку можно было устраивать не только на площади.
Они отдыхали, они отдыхали во все  тяжкие,  добрые  духовники  из  Салонов
Хорошего Настроения, вежливые таможенники,  искусные  парикмахеры,  нежные
матери и мужественные отцы,  невинные  юноши  и  девушки,  -  все  сменили
дневной облик на ночной, все старались, чтобы было весело и ни  о  чем  не
надо было думать...
     Я затормозил. На том самом месте. Мне даже почудилось, будто потянуло
гарью.... Пек  подбил  бронетранспортер  из  "гремучки".  Бронетранспортер
завертелся на одной гусенице, прыгая на кучах  битого  кирпича,  и  наружу
сейчас же выскочили двое  фашистов  в  распахнутых  камуфляжных  рубашках,
швырнули в нас по гранате и помчались в  тень.  Они  действовали  умело  и
проворно, и было ясно, что это не сопляки из  Королевской  гимназии  и  не
уголовники из  Золотой  бригады,  а  настоящие  матерые  офицеры-танкисты.
Роберт в упор срезал их пулеметной очередью.  Бронетранспортер  был  набит
ящиками с консервированным пивом. Мы вдруг сразу вспомнили,  что  уже  два
дня непрерывно хотим пить. Айова Смит забрался в кузов и  стал  передавать
нам банки. Пек вскрыл банки ножом.  Роберт,  прислонив  пулемет  к  борту,
пробивал банки ударом об острый выступ  на  броне.  А  Учитель,  поправляя
пенсне,  путался  в  ремнях  "гремучки"  и  бормотал:   "Погодите,   Смит,
минуточку, вы же видите, у меня заняты руки..." В конце улицы  ярко  пылал
пятиэтажный дом, густо пахло гарью и горячим металлом,  мы  жадно  глотали
теплое пиво, мы были мокрые, было очень жарко, а мертвые офицеры лежали на
битом и перебитом кирпиче,  одинаково  раскинув  ноги  в  коротких  черных
штанах, камуфляжные рубахи сбились к затылку, и кожа на их спинах все  еще
лоснилась от пота. "Это офицеры, - сказал Учитель, - слава богу. Я  больше
не могу видеть мертвых мальчиков. Проклятая политика, люди  забывают  бога
из-за нее". - "Какого такого бога? - спросил Айова Смит  из  кузова.  -  В
первый раз слышу". - "Не надо шутить с этим, Смит, - сказал Учитель. - Все
это скоро кончится, и впредь никогда и никому не  будет  больше  позволено
отравлять души людей суетностью". - "А  как  они  будут  размножаться?"  -
спросил Айова Смит. Он снова нагнулся за пивом, и мы увидели горелые  дыры
у него на штанах. "Я говорю о политике, - сказал Учитель кротко. - Фашисты
должны  быть  уничтожены,  это  звери,  но  этого  мало.  Есть  еще  много
политических партий, и всем им со всей их пропагандой  не  место  в  нашей
стране. - Учитель был из этого города и жил в  двух  кварталах  от  нашего
поста.  -  Социал-анархисты,  технократы,  коммунисты,  конечно..."  -  "Я
коммунист, - объявил Айова Смит. - Во всяком случае, по убеждениям.  Я  за
коммуну". Учитель растерянно смотрел на него. "И я  безбожник,  -  добавил
Айова Смит. - Бога нет, Учитель, и с этим ничего не поделаешь". И  тут  мы
все стали говорить, что мы безбожники, а Пек сказал, что он к тому  же  за
технократию, а Роберт объявил, что отец его - социал-анархист, и  дед  был
социал-анархистом,   и   ему,   Роберту,   тоже    не    миновать    стать
социал-анархистом, хотя он не знает, что это  такое.  "Вот  если  бы  пиво
сделалось ледяным, - задумчиво сказал Пек, - я бы с удовольствием  поверил
в бога". Учитель сконфуженно улыбался и протирал пенсне. Он  был  хороший,
мы всегда над ним подшучивали, и он никогда не обижался.  Я  с  первой  же
ночи заметил, что храбрости он был невеликой, но и никогда не отступал без
команды. Мы все еще шутили и болтали, когда раздался грохот и треск, стена
горящего дома обрушилась, и прямо из крутящегося огня, из тучи искр и дыма
на нашу улицу  выплыл,  держась  в  метре  над  мостовой,  штурмовой  танк
"мамонт". Такого ужаса мы еще не видели.  Выплыв  на  середину  улицы,  он
повел метателем, словно осматриваясь, затем убрал воздушную  подушку  и  с
громом  и  скрежетом  двинулся  в  нашу  сторону.  Я  опомнился  только  в
подворотне. Танк был уже значительно ближе, и сначала я не увидел  никого,
но затем в кузове бронетранспортера поднялся  во  весь  рост  Айова  Смит,
выставив перед собой "гремучку", уперев казенник в живот, и стал целиться.
Я видел, как отдача согнула его пополам, я видел, как по черному лбу танка
ширкнула огненная черта, а затем улица наполнилась  ревом  и  пламенем,  и
когда я с трудом поднял опаленные веки, улица была пуста и дымилась, и  на
улице был только танк. Не  было  бронетранспортера,  не  было  куч  битого
кирпича, не было покосившегося киоска возле соседнего дома  -  был  только
танк. Он словно проснулся теперь, он извергал водопады огня,  и  улица  на
глазах переставала быть улицей и превращалась в площадь. Пек сильно ударил
меня по шее, и прямо перед лицом я увидел его стеклянные глаза, но не было
уже времени бежать к траншее и разворачивать лоток. Мы  вдвоем  подхватили
мину и побежали навстречу танку, и я помню только, что  неотрывно  смотрел
Пеку в затылок, задыхался и считал шаги, и вдруг каска  слетела  с  головы
Пека, и Пек упал, и я едва не выронил тяжеленную мину и упал на него. Танк
взорвали Роберт и Учитель. Я не знаю как и когда они это сделали, - должно
быть, они бежали вслед за нами с другой  миной.  Я  просидел  до  утра  на
середине улицы, держа на коленях перебинтованную голову Пека  и  глядя  на
чудовищные гусеницы танка, торчащие из асфальтового озера. В  то  же  утро
как-то сразу все кончилось. Зун Падана сдался со всем своим штабом  и  уже
пленный был застрелен на улице какой-то сумасшедшей женщиной...
     Это было то самое место. Мне даже  чудилось,  будто  пахнет  гарью  и
раскаленным металлом. И даже киоск стоял на углу, и он  даже  был  немного
перекошенный - в стиле новой архитектуры.  А  часть  улицы,  которую  танк
превратил в площадь, так и осталась  площадью,  а  на  месте  асфальтового
озера  был  сквер,   и   в   сквере   кого-то   били.   Айова   Смит   был
инженером-мелиоратором из Айовы, Соединенные Штаты. Роберт Свентицкий  был
кинорежиссером из Кракова, Польша. Учитель был школьным учителем из  этого
города. Их никто никогда больше не видел, даже мертвыми. А Пек был  Пеком,
который стал теперь Бубой. Я включил двигатель.
     Буба жил в таком же коттедже, как и я, и входная дверь была  раскрыта
настежь. Я постучал, но никто не отозвался и никто не вышел мне навстречу.
Я вошел в темный  холл.  Свет  не  загорелся.  Дверь  на  правую  половину
оказалась запертой, и я заглянул на  левую.  В  гостиной  на  растерзанной
тахте спал бородатый мужчина в пиджаке и без  брюк.  Чьи-то  ноги  торчали
из-под перевернутого стола. Пахло коньяком, табачным дымом  и  еще  чем-то
сладким, как давеча из гостиной тети Вайны. У двери в кабинет я столкнулся
с красивой пышной женщиной, которая нисколько не удивилась, увидев меня.
     - Добрый вечер, - сказал я. - Простите, Буба здесь живет?
     -  Здесь,  -  ответила  она,  разглядывая  меня  блестящими,   словно
масляными глазами.
     - Можно его видеть?
     - А почему бы нет? Сколько угодно.
     - Где он?
     - Вот чудак! - она засмеялась. - Ну где может быть Буба?
     Я предполагал - где, но сказал:
     - Не знаю. Может быть, в спальне?
     - Тепло, - сказала она.
     - Что тепло?
     - Вот дурак. И еще трезвый. Хочешь выпить?
     - Нет, - сказал я сердито. - Где Буба? Он мне срочно нужен.
     - Плохо твое дело, - сказала она весело.  -  Ну  пошли,  поищи,  а  я
пойду.
     Она потрепала меня по щеке и вышла.
     В кабинете было пусто. На столе возвышалась большая хрустальная  ваза
с какой-то красноватой дрянью. От нее пахло сладко и тошно. В спальне тоже
никого не было, простыни и подушки были скомканы и валялись как попало.  Я
подошел к двери ванной. В дверь явно стреляли из пистолета, изнутри,  судя
по форме пробоин. Я помедлил, затем взялся за ручку. Дверь была заперта.
     Я с трудом открыл ее. Буба лежал в ванне по шею в  зеленоватой  воде,
от воды поднимался пар. На краю ванны хрипел и завывал приемник. Я стоял и
глядел на Бубу. На бывшего космонавта-испытателя Пека  Зеная.  На  бывшего
стройного мускулистого парня, который  в  восемнадцать  лет  покинул  свой
теплый город у теплого моря и ушел в космос во  славу  человечества,  а  в
тридцать лет вернулся на родину, чтобы драться с последними  фашистами,  и
остался здесь навсегда. Мне было противно  думать,  что  какой-нибудь  час
назад я был похож на него. Я потрогал его лицо, подергал за редкие влажные
волосы. Он не пошевелился. Тогда  я  нагнулся  над  ним,  чтобы  дать  ему
понюхать "потомак", и вдруг понял, что он мертв.
     Я сбросил на пол приемник и раздавил его каблуком.  На  полу  валялся
пистолет. Но Пек не  застрелился,  просто  ему,  наверное,  мешали,  и  он
стрелял в дверь, чтобы его оставили в покое. Я сунул руки в горячую  воду,
поднял его и перенес  в  спальню  на  кровать.  Он  лежал  весь  обмякший,
страшный,  с  глазами,  утонувшими  подо  лбом.  Если бы  он не  был  моим
другом...  Если бы он не  был таким замечательным парнем...  Если бы он не
был таким замечательным работником...
     Я вызвал по телефону "Скорую помощь" и сел рядом с Пеком. Я  старался
о нем не думать. Я старался думать о деле. И я  старался  быть  жестким  и
холодным, потому что по дну моего сознания снова  прошел  теплый  световой
зайчик, и на этот раз я понял, что это за мысль. Когда приехал врач, я уже
знал, что буду делать дальше. Я найду Эля.  Я  заплачу  ему  любую  сумму.
Может быть, я буду его бить. Если  понадобится,  я  буду  его  пытать.  Он
скажет мне, откуда ползет на мир эта  зараза.  Он  назовет  мне  адреса  и
имена. Он скажет мне все. И мы найдем этих людей. Мы разгромим и сожжем их
тайные мастерские, а их самих мы увезем так далеко,  что  они  никогда  не
смогут вернуться. Кто бы они ни были. Мы выловим всех,  мы  выловим  всех,
кто когда-либо пробовал слег, и их мы тоже изолируем. Кто бы они ни  были.
Потом я потребую, чтобы изолировали меня, потому что  я  знаю,  что  такое
слег. Потому что я понял, что это б