екта не  было,
неистовство  мутило  сознание  лишь  до  решения, страх небытия
терзал до внутренне принятого отказа от бытия.  Конечно,  я  не
радовался,  но  и  уныние  не  одолевало.  Была  даже некоторая
удовлетворенность, что найден выход из  совершенной,  казалось,
безвыходности,   да   практическое   любопытство  --  много  ли
совершишь всяких  не  имеющих  отношения  к  эксперименту  дел,
разных   необязательностей,   которыми   всегда  полнится  наше
существование. "Раньше в подобных случаях  писали  завещания  и
заверяли  их  подписями и печатями",- подумал я. И почти весело
рассмеялся -- раньше не  было  подобных  случаев.  Никто,  даже
после  моей гибели, не должен догадываться, что я ее предвидел,
она предстанет случайностью эксперимента, а не его рассчитанным
результатом.
     Компьютер выдал утешительный расчет: жизни  хватало  и  на
дело,  и  на  безделье,  можно  и всласть соснуть, и разика два
погулять по холмам Урании. Я зевнул и потянулся. Желание сна --
одно из самых сильных проявлений жизни, но меня, пока я  просто
жил, на сон не хватало.
     --  Отказываясь  от  жизни,  можно  разрешить себе солидно
поспать! -- сказал я  вслух  и  засмеялся.  Все  получалось  по
любимой формуле: "Мне бывало хорошо, даже когда было плохо".
     Я  пошел  к  двери.  Появившийся  на экране Антон задержал
меня.
     -- Эдик, что такое! -- заорал он.- Я возмущен, можешь  мне
поверить!
     --   Охотно   верю,-  ответил  я.-  Ты  всегда  чем-нибудь
возмущен. Что на этот раз вывело из  себя  Повелителя  Демонов?
Наверно,  взбесил  закон сохранения энергии? Или ты по-прежнему
негодуешь на таблицу умножения?  Или  стало  непереносимо,  что
электроны существуют независимо от позитронов?
     --  Независимо  они не существуют, я берусь- это доказать.
Но меня возмущаешь ты, а не позитроны. Это гораздо хуже.
     -- Раньше назови мою вину, потом будешь  убеждать,  что  я
хуже возмутительных законов природы.
     -- Твоя вина -- в Жанне!
     -- В Жанне? -- На мгновение я растерялся. Все, что связано
с Жанной,  имело  особый  смысл. Любое упоминание о ней звучало
опасностью.
     -- Да, в Жанне! В чем же еще, спрошу тебя?
     -- Повелитель, воля твоя...
     -- Не прерывай! Я встретил Жанну, когда  она  возвращалась
от  тебя. Она уже выглядела поздоровевшей, даже помолодевшей, а
ты ее чем-то так расстроил... Я, естественно,  поинтересовался,
скоро  ли она принесет очередную партию пластинок для сепарации
воздуха. Она послала меня в преисподнюю и убежала.
     -- Ты уверен, что не было у нее  причин  посылать  тебя  в
преисподнюю  и  без  того,  чтобы  предварительно  посещать мою
лабораторию? Для Повелителя Демонов...
     -- Я запрещаю тебе острить! Ты не Чарли, у тебя остроты не
получаются.  Скажи  прямо,  чем  ты  довел  Жанну   до   такого
расстройства?
     Повелителя Демонов надо было успокоить. Его необузданность
непосредственно  не  грозила ходу моих экспериментов, но он мог
привлечь внимание к дурному настроению Жанны.  И  такую  мелочь
следовало предвидеть и предотвратить. Я сказал:
     --  Мы  говорили  о Павле. Я наконец показал ей место, где
Павел упал. Раньше я боялся это делать. Она плакала, я тоже  не
плясал. Поводов для веселья не было.
     Антон мигом перестроился.
     -- Понимаю. Будем надеяться, что это последнее потрясение.
На время ее надо оставить в покое, пусть она выплачется. Обещаю
не торопить с новой партией пластинок, хотя, поверь, они ох как
нужны!  Он отключился, и я выбрался наружу. Была глубокая ночь,
короткая ночь Урании, прекраснейшая из ночей, какие мне удалось
увидеть   в   жизни.   Всего   восемь   земных   часов   отвели
космостроители  на суточное вращение Урании вокруг своей оси. В
природной своей первозданности Урания вращалась еще быстрей, ее
прежнее шальное кружение замедлили чуть ли не вчетверо.  Первые
поселенцы  жаловались,  что  не  успевают  от заката до восхода
Мардеки сосредоточиться ни на одной толковой мысли,  а  быстрый
бег  дневного  светила по небосклону вызывает головокружение. И
при  нас  старожилы  ворчали,  что  космостроители   могли   бы
расстараться  и  на большее, мол, ночь осталась такой короткой,
что не успеваешь перевернуться с одного бока на другой, как уже
пора  вставать.  Мы,   новое   поколение   исследователей,   не
предназначали  ночи  для  сна, бывало, не спали и по неделям --
драгоценное  время  не  стоило  тратить  на  такое  примитивное
занятие,  как  сон.  Зато  если  выпадал  спокойный  часок,  мы
торопились на торжество звездной ночи. "Ты -- своя  собственная
обсерватория",-  шутил  обо  мне  Чарли,  изредка соглашаясь на
совместные прогулки. "Ты  восторженный  созерцатель,  ты  всему
радостно  удивляешься",-  сказала  сегодня  Жанна. В отличие от
Чарли, ни ее, ни  тем  более  Павла  мне  ни  разу  не  удалось
уговорить  полюбоваться  праздником  звезд.  У  них  была  иная
радость -- побыть лишний  раз  друг  с  другом.  Звезды  им  не
требовались.
     Выйдя  из  научного  городка, я зашагал по темной равнине.
"Дойду до извива реки и поверну назад",- сказал я себе.  Я  шел
не  торопясь,  и небо двигалось мне навстречу. Быстрое вращение
планеты добавляло своей красоты в ночное колдовство. Звезды  не
медленно  передвигались,  как  на  Земле,  они  торопились,  не
шествовали друг за дружкой, а -- казалось глазу  --  стремились
одна другую обогнать. Силуэты созвездий менялись: расплывчатыми
выплывали  из-за  горизонта,  сжимались,  становились четкими в
зените, снова расплывались, рушась за горизонт. Пока я  шел  до
речки,  небо  стало  другим.  "Оно  еще раз изменит свой облик,
когда я ворочусь",- думал я растроганно.
     На  долинки  и  холмы  лился  серебристый  свет,   близкие
окрестности  выступали отчетливо. Урания не имеет спутников, но
ночи и без лун полны сияния. Повелитель Демонов утверждает, что
при свете звезд он свободно читает старинные  книги.  Возможно,
это  правда,  но я и днем не видел Антона с книгами, он черпает
свои знания из пленок, а не из книг. И, сотни раз  прогуливаясь
по ночным просторам, я ни разу не встречал на них Антона. Вот и
сейчас   я   был,   вероятно,  один  на  всем  обширном  ночном
пространстве планеты. Я шел и шел -- никто  не  приближался  ко
мне, никого я не увидел вокруг.
     Я  постоял  у речного обрыва. По воде плыли сияющие жгуты:
каждая звезда, поднимаясь на небо, торопилась  прочертить  след
своего  небесного  пути. Выбрав самую яркую звездную ниточку, я
любовался ею: расплывчатая, очень длинная -- через  всю  реку,-
она сжималась, все ярче сияла, пока звезда карабкалась вверх, а
там,  в  зените,  линия  превратилась  в  пылающую  точку.  Всю
поверхность воды  усеяли  такие  неподвижные  сверкающие  точки
среди  сотен  живых,  меняющихся  полос и жгутов. Я наслаждался
водным отображением звезды, а когда  она  двинулась  из  зенита
вниз  и  точка  снова растянулась в расплывающуюся и тускнеющую
ниточку, я оторвался от реки и пошел домой.
     Впервые за много коротких ночей  Урании,  за  долгие  часы
лабораторных  бдений  я на своей кровати, отрешенный от суетных
мыслей, крепко и сладко спал примитивным сном моих предков,  не
ведавших  ни  антиморфена,  ни  радиационных  душей,  ни острой
необходимости    жертвовать    необязательным     сном     ради
настоятельного бдения. И, проснувшись к концу следующего дня, я
удовлетворенно сказал себе:
     --  Мне  отпущено  семь дней на жизнь. Мне хватит пяти для
завершения эксперимента. Процесс идет автоматически.
     Процесс шел автоматически, это было единственно верное. Но
не было ни семи дней, предоставленных на жизнь, ни пяти дней на
завершение процесса. Меня с экрана вызвал Чарли. Еще никогда  я
не видел его столь расстроенным.
     --  Приходи  ко мне, Чарли,- сказал я.- Поверь, мне нельзя
оторваться от аппаратов.
     -- Оторвись! Когда ты около своих механизмов, с  тобой  не
поговоришь.
     На  его  двери  горел красный глазок, запрещающий вход. Ко
мне он относиться не мог. Я вошел не постучав. Чарли  ходил  по
своему  большому  кабинету, как волк в клетке. Он молча показал
рукой на кресло, но я присел на  подоконник.  В  окне  творился
очередной  закат  Мардеки.  Мне  недолго  оставалось любоваться
закатами, этим тоже  не  удалось.  Чарли  раздраженно  крикнул,
совсем   как  Антон,  даже  голоса  стали  похожи,  раздражение
подавило все иронические интонации, столь обычные у Чарли:
     -- Слезай с  подоконника!  Скоро  у  тебя  будет  вдосталь
времени  обсервировать  красоты Урании и без того, чтобы делать
это из моего окна.
     Я знал, что именно  этого-то  и  не  будет,-  времени  для
любования  красотами  Урании из какого-либо окна,- ибо для меня
вскоре  время  кончится.  Тем  не  менее   сел   в   кресло   и
вопросительно  поглядел на Чарли. Он продолжал ходить и на ходу
говорил:
     -- Проклятый Рой нанес-таки нам удар! Энергетики  нажимают
на  него,  он поддался. Он дает разрешение на доставку с Латоны
сгущенной  воды.  Энергетики   обещают   отменить   ограничения
пользования энергией.
     -- Ты считаешь это ударом?
     --  Ударом,  и  почти  смертельным,  если  мы  с  тобой не
восстанем. Условием для получения воды Рой поставил прекращение
всех работ  по  трансформации  времени.  Ибо  ему,  видишь  ли,
неясно, как конкретно произошел сдвиг времени на энергоскладе в
обратную  сторону.  Он  опасается,  что  и  с  новой  цистерной
сгущенной воды произойдет такая же катавасия. Он со всем  своим
земным  изяществом  так  и  выразился: катавасия!.. Удивительно
точный язык для знаменитого космофизика!
     -- Но ведь и вправду точно неизвестно, каким образом волна
обратного времени достигла энергосклада,- осторожно заметил  я.
Чарли  я  не  смог показать, что знаю о причинах взрыва больше,
чем он.
     -- Да, разумеется, мы далеко не все понимаем. Но какое это
имеет значение? В свой час допытаемся и  подробностей.  Сегодня
важно  одно: такая волна была, ее генерировал Павел Ковальский,
она вызвала  взрыв.  А  Павла  Ковальского  больше  нет,  волны
обратного   времени   никто   не   генерирует,  опасностей  для
энергосклада, к  тому  же  ныне  отнесенного  далеко  от  наших
лабораторий, не существует. Я рисую ситуацию неправильно?
     --  Правильно  рисуешь.  Уверен, как и ты, что условия для
новой катастрофы полностью отсутствуют.
     -- Так почему, тысячу раз черт его  подери,  Рой  Васильев
отказывается это понять?
     -- Спроси у него самого.
     --  Уже  спрашивал.  Он  притворяется  дурачком.  Разводит
руками -- не физически, а фигурально,  с  этакой  наукообразной
грацией:   доказательства   неубедительны,   ситуация  остается
темной, мои, мол,  мозолистые  мозговые  извилины  не  способны
разобраться во всех тонкостях вашей хропистики.
     -- Так прямо и высказывается?
     -- Не прямо, а криво! Придумал новый тип аргументации. Нас
учили, что "ультима рацио" логики -- доказательство от абсурда.
А у него  --  доказательство от невежества. Аргументирует своим
невежеством! А за его невежеством  стоят  обширные  полномочия.
Все  могу  понять,  одного  не понимаю: как Альберт Боячек, наш
светлоразумный, наш проницательнейший президент Академии  наук,
мог снабдить этого Роя Васильева таким властительным мандатом!
     -- Что собираешься предпринять?
     --  Завтра  вылетаю  на  Латону, оттуда на Землю. На время
моего  отсутствия   директором   Института   Экспериментального
Атомного  Времени  назначаю  тебя.  Продолжать  борьбу  с  Роем
Васильевым будешь ты. Тебе понятны твои задачи?
     --  Мои  задачи  мне  понятны.  Мне  непонятно,   что   ты
собираешься делать на Земле?
     --  Буду  стучать  кулаком  по всем начальственным столам!
Схвачу мудрого Боячека за его старческое горло,  вытряхну  душу
из этого милого человека.
     -- А если по-серьезному?
     --  По-серьезному?  Буду  доказывать,  что  эксперименты с
атомным  временем  слишком   важны   для   науки,   чтобы   так
безапелляционно  их  запрещать.  Думаю,  в Академии наук к моим
аргументам прислушаются больше,  чем  к  безграмотным  велениям
какого-то   дознавателя.  О  чем  ты  так  напряженно  думаешь?
Откажись  хоть  разок  от  привычки  многозначительно  молчать!
Надеюсь на твою полную откровенность.
     Полной откровенности я не мог себе разрешить. Но на многие
просчеты Чарли указал. Я напомнил, что еще недавно он предвидел
пользу  вызванного  аварией  дополнительного  внимания к работе
института. Пользы не получилось, ожидается вред. Он думал, что,
доказав правильность гипотезы обратного времени,  заставит  Роя
удовлетвориться  этим объяснением аварии. Рой пошел дальше, он,
судя по всему, основательно напуган возможностями, какие таятся
в искусственном изменении тока  времени.  Теперь  Чарли  делает
новую    ошибку.   Конечно,   он   докажет   Боячеку   важность
хроно-экспериментов. Это тем проще, что Боячек и не сомневается
в их важности. Разве тот факт, что  Чарльза  Гриценко,  физика,
создавшего  первый  в  мире  трансформатор времени, единогласно
избрали в  члены  Академии  наук  и  Боячек  после  голосования
публично  объявил:  трудами нового академика открывается особая
глава в изучении природы -- создается новая наука хронофизика,-
разве это не свидетельствует о признании важности наших  работ?
Но    Чарльз    Гриценко,   академик   и   директор   Института
Экспериментального  Атомного  Времени,  любитель  парадоксов  и
острот,   человек,   умеющий   ко  всякому  несомненному  факту
немедленно подобрать  другой  несомненный  факт,  ставящий  под
сомнение  несомненность  первого, этот блестящий софист и столь
же  блестящий  экспериментатор,  этот  наш  общий  друг   Чарли
почему-то упорно закрывает глаза на то, что всеми понимается не
только  важность,  но и опасность любых искусственных изменений
хода времени.
     -Я ни в одном пункте не отошел от  утвержденной  па  Земле
тематики наших работ! Будь справедлив ко мне, Эдуард!
     --  Буду  справедлив.  Не отошел от утвержденной тематики,
все верно. Но сама эта утвержденная тематика  показалась  такой
опасной,  что  колебались,  можно  ли  ее  выполнять на Урании,
далекой  от  Земли  планете,   специально   оборудованной   для
сверхопасных  работ.  Разве  не изучали предложение оборудовать
вторую планетку, подобную Урании, и передать ее одному тебе?  И
разве  не  ты  убедил  этого  не  делать, ибо тебе не терпелось
поскорей развернуть  исследования?  Вспомни,  что  ты  говорил:
работы  наши,  конечно,  опасны,  но  вряд  ли опасней творений
биоконструкторов. Те  способны  выпустить  в  мир  искусственно
созданные смертоносные бактерии, новых гигантских цератозавров,
всякое невиданное зверье, перед которым земные тигры, что божьи
коровки  перед осой,- в общем, тысячи рукотворных, биологически
реальных демонов зла. А мы, хронофизики, и близко  не  коснемся
таких  страхов.  Так ты говорил, верно? А что получилось? Погиб
Павел    Ковальский,    прекрасный    человек,     великолепный
экспериментатор.  И только счастливая случайность, что все мы в
тот миг сидели в своих сверхэкранированных казематах, именуемых
лабораториями, только эта случайность предотвратила гибель  еще
десятков,  если  не сотен людей. Так к кому прислушаются теперь
на Земле?  К  тебе  или  посланцу  Боячека  Рою  Васильеву?  Не
надейся,   что   распоряжение   Роя   Земля  отменит,  она  его
подтвердит. Ты предлагал нам уступать, но  не  поступаться.  Ты
поступишься  всем. Знаешь, чего ты добьешься? Что возвратятся к
предложению, которое ты когда-то уговорил снять: станут  спешно
выискивать  другую  планетку  для  наших  работ. А все те годы,
которые понадобятся для ее оборудования, мы будем поплевывать в
потолок  или  прогуливаться  по  равнинам  Урании.  Если   нас,
конечно,  не  отзовут  на  Землю,  чтобы  поручить  совсем иные
исследования
     -- Проклятый молчун! -- с  досадой  сказал  Чарли.Сто  лет
держишь  замок  на  губах,  но  уж  если  заговоришь!..  Что ты
предлагаешь делать?
     --  Просить  Роя  отменить  свой  запрет.  Объяснить   ему
ситуацию так, чтобы он взглянул на нее нашими глазами. Все иное
неэффективно.
     Чарли, шагая по кабинету, с минуту размышлял.
     --   Согласен.  Надо  опять  идти  к  Рою.  И  немедленно.
Поднимайся, отправимся вместе.
     -- Нет,- сказал  я.-  К  Рою  пойдет  один  человек.  Этот
человек -- я. Ты останешься у себя.
     Чарли выглядел таким удивленным, что я едва не рассмеялся,
хотя мне было не до смеха.
     --   Ты  слишком  волнуешься,  Чарли,-  продолжал  я.И  ты
увлекаешься собственной аргументацией, боюсь,  на  педанта  Роя
это действует плохо. Доверь мне переговоры.
     Чарли принимал решения без долгих колебаний.
     --  Иди  один.  Если  ты меня переубедил, то с ним задание
проще -- не переубеждать, а убеждать. Превратить  его  дремучее
невежество хотя бы в еле брезжущий рассвет знания.
     -- Та самая простота, которая хуже воровства,- ответил я в
его стиле,  и  он  захохотал: реплика показалась ему отвечающей
обстановке.
     До гостиницы  от  института  было  метров  пятьсот,  но  я
потратил  на них полчаса. Уверенность, с какой я разговаривал с
Чарли, вдруг испарилась. Убедить Роя я мог только исповедью,  а
не  вывязыванием  цепочки аргументов. На исповедь я не пошел бы
ни к Жанне, ни к  Чарли.  И  я  не  был  уверен,  что  скорбная
откровенность  подействует  на  сухого  землянина.  Что, если и
последняя моя отчаянная попытка спасти процесс будет напрасной?
Нужно тысячу раз  подумать,  сотни  раз  взвесить  все  "за"  и
"против",   прежде   чем   постучать   в   дверь  Роя.  Я  шел,
останавливался, стоял -- ни одной мысли не возникало в голове,-
снова шел. Меня вела неотвратимость.
     На двери Роя горел зеленый глазок: он  был  у  себя  и  не
запрещал входа. Я постучал и вошел. Рой стоял у окна. Он сделал
шаг  ко  мне и показал рукой на кресло. Ни на лице, ни в голосе
его не было удивления. Он очень спокойно сказал:
     -- Хотя и поздно, но вы пришли!

     8

     -- Хотя и поздно, но вы пришли! -- повторил он, усаживаясь
против меня.
     -- Почему  поздно?  --  Это  была  единственная  возникшая
мысль, и я высказал ее, ибо что-то надо было сказать. И, еще не
закончив, сообразил, что не так следовало начать
     Но  Рой,  похоже,  не  нашел  в  моей реакции на его слова
ничего странного. Возможно, именно такого начала беседы  011  и
ожидал.
     -- Почему поздно? Мне кажется, вы это должны понимать. Вам
лучше было прийти до того, как я наложил запрет на все работы с
трансформатором  времени.  Не  появилось  бы  протестов у ваших
коллег.
     -- Да, пожалуй, так было бы логичней,- сказал я и удивился
тому, что он сказал, и тому, что  я  ответил.  Так  можно  было
говорить только после исповеди, а я еще ни в чем не повинился.
     Рой   смотрел   пристально,   но   без  настороженности  и
отстраненности, раньше я видел в  его  глазах  только  эти  два
настроя  -- настороженность и ощутимое, как рукой, отстранение.
Он знал, с чем я пришел,- не конкретные факты, конечно, но  мою
готовность  искренне  поведать  о  фактах.  И  я ответно на его
знание знал, что ничего теперь  не  утаю.  И,  понимая  это,  я
понял,  что  и  мне предоставлено право требовать ответа на мои
недоумения и что лучше мои вопросы ставить сразу.
     Я начал так:
     -- Рой, разговор наш будет  не  из  легких,  для  меня  по
крайней мере. И я хотел бы, чтобы раньше разъяснились некоторые
ваши  странности.  Почему вы еще в аэробусе выделили меня среди
других? Вы не знали, кто я, какая связь между мной  и  взрывом,
ваши  глаза  невозмутимо  обегали  наши  лица, ни на ком они не
задерживались,  а  на  мне  задержались.  Ваш   взгляд   словно
споткнулся,  когда  упал  на  меня.  Не  знаю,  заметили ли это
другие, но я не мог не заметить. Скажу больше -- я содрогнулся.
Надеюсь, мой вопрос не показался вам нетактичным?
     Рою  вопрос   показался   естественн