го жизни, да, похоже, и не только в его,-
тоже в кресле-качалке. У него тело спортсмена, лицо молодое, круглое,
простецкое; здесь есть люди, которые выглядят старше. А он самый
старший - и не только по возрасту, но своего рода старейшина, аксакал,
человек выдающийся. По нему это не скажешь - это заметно по отношению
других к нему. Лицо Ило сейчас в тени, он тактично избегает смотреть на
профессора, но тот помнит: его серые глаза смотрят сразу и на человека,
и "за него", на весь мир, с каким-то требовательным вопросом. Почему? О
чем вопрос?

Левее, в плетеном кресле,- Ли. Индексовое имя ее Лио 18, но
дополнительной информации оно почти не несет. Она сама - информация о
себе, вся как на тарелочке, золотистоволосая юная лаборантка Ило.

Берн уже знает ее, любительницу приятных сюрпризов, имел случай.

...Апельсины, гроздья винограда, груши, бананы, рубиновые, желтые,
фиолетовые, янтарные, радужные соки в тонких чашах, распространяющие
душистые ароматы; подвижные ленты несут их, плетенки с теплым хлебом,
блюда, от которых текут умопомрачительные - особенно для
проголодавшегося после осмотра Биоцентра профессора - запахи. И вся
атмосфера этого зала в зелени, с цветами на столах, в солнечных
полосах, зала, где говорят, смеются и, главное, поглощают отменную
разнообразную еду и напитки, обещает простое плотское счастье.

И Ли, отворачивая негодующий носик, приносит профессору, жаждущему
такого счастья, на прекрасном, едва ли не золотом блюде... свиную
тушенку с бобами:

- Вот, кушай. Автоповар не смог, это мы сами... - и садится рядом -
сопереживать, радоваться гастрономическим утехам Пришельца Аля.

Берн подцепил вилкой клок темно-бурого с белыми вкраплениями месива,
смотрел с негодованием: опять свиная тушенка, будь она неладна! Потянул
носом: лежалая. Осторожно взял в рот, пожевал - на зубах захрустел
песок. "Ну, это уж слишком. Издевательство какое!" Он бросил вилку.

- Не понравилось? - У Ли вытянулось лицо. - А мы думали, что угадали
твое любимое блюдо...

И профессор, все поняв, хлопнул себя по бокам, расхохотался так, что
многие прибежали поглядеть, как смеялись века назад. "Ну конечно,
пищевые остатки! В моем желудке не обнаружилось ничего, кроме этой
треклятой тушенки. Они проанализировали и точно воспроизвели. Даже с
песком и запахом".

...И вот она сидит, Ли. Лицо у нее смуглое, в веснушках - и по нему
ясно, что все на свете должно быть хорошо, и всем на свете тоже; и что
ее недавно только допустили в круг взрослых, хочется выглядеть солидно,
но не сидится; и что ей понятно, почему рядом устроился Эоли - это
смешно и здорово, только пусть он не думает: веснушки из-за него она
выводить не станет.

Берн улыбнулся ей, а она - на все ровные зубки - ему. Потупилась,
ерзнула в кресле. И конечно, нельзя было не обратить внимания на
смутные и от этого еще более притягательные линии ее девичьего тела под
полупрозрачной одеждой. (Одежды, приметил Берн, имели не совсем прежнее
назначение. Ткани, из которых состояли блузы, шорты, накидки, куртки,
были легки, красивы, защищали тело от холода и жары, от влаги и веток,
от чего угодно... только не от чужого глаза. Они не скрывали тело и не
украшали его. Так считалось красивым. Так и было красиво). Для него,
впрочем, добыли кремовый халат и брюки, которые раньше сочли бы
пижамными; к его бородке, усам и потрепанно-интеллигентному виду одежда
эта по-домашнему шла.

Эоли сидит в траве подле кресла девушки, скрестив ноги. Он худощав,
долговяз, вьющиеся черные волосы, нос с горбинкой, темные, влажно
блестящие глаза, мелковатый подбородок. Красивым его не назовешь. Ли,
пожалуй, преувеличивает: сегодня в центре внимания первого помощника
Ило не она, а Берн. Оливковые глаза его устремлены на профессора с
откровенным, прямо неприличным - по меркам двадцатого века - любопытством.

Нет, все они - разные. И вместе с тем близки друг к другу несравнимо
больше, чем он к ним; являют единое впечатление... чего? Красоты?
Выразительности? Верно, никогда Берн не видел вместе столько чистых
умных лиц, хорошо сложенных тел, которые действительно незачем
приукрашивать тканями и фасонами, столько гармонично точных движений и
жестов, столько хороших улыбок. В красоте людей не было ни стандарта,
ни кинематографической подмалеванности - все естественное, свое.

И еще объединяла их простота. Простодушие? Простоватость? Простодушие
людей не недалеких - о нет! - а таких, которым не надо быть себе на
уме; не было и нет в том нужды.

Никто не спешил начать разговор - и Берну это было на руку. Он сейчас
не просто смотрел, набирался новых впечатлений, но и, как опытный
лектор, вживался в аудиторию. И напряженно обдумывал стратегию
поведения. Момент был важный, это он понимал: от того, какое
впечатление он произведет сейчас, могло зависеть его место в новом
мире. Сенсационный драматизм его появления - в его пользу. Первенство в
анабиозе, отмеченное в индексовом имени, тоже. Теперь важно и дальше не
ударить в грязь лицом, показать, что он, хоть и из прошлого, но. по
уму, и духу близок к ним.

Наконец Тан, тот сидевший под деревом светлокожий негр, задал вопрос,
который у всех был на уме:

- Так зачем ты пожаловал? Какая цель у тебя?

Берн почувствовал некоторое замешательство: вопрос Иоганна Нимайера -
только задан не на старте, а на финише. На финише бега. И так прямо...
Что ответить? Я отрицаю человечество? Что более рассчитывал на встречу
с дикарями, чем с разумными потомками? Да, все это было тогда в его
усталом, озлобившемся уме, но... профессор с сомнением посмотрел на
сидевших: нет, она, истина - не для простых душ.

- Видите ли, я... - он откашлялся (эти звуки вызвали изумленное "О!" у
кого-то), - я был неудовлетворен... м-м... обществом своего времени,
примитивными и жестокими отношениями людей. Я верил, что в будущем все
сложится лучше. Кроме того... кроме того, - Берн заметил, как Ли
смотрит на него во все глаза, будто впитывает, почувствовал себя в
ударе, - когда имеешь на руках идею и способ огромной значимости,
естественно стремление вырваться из узких рамок своей эпохи, раздвинуть
тесные пределы биологической жизни, соразмерить ее с планетными
процессорами. Вот я и...

Он все-таки тянул на героя. И был среди собравшихся человек, который
смотрел на него как на героя - вроде тех, кто прививал себе
пандемические болезни, чтобы проверить свои вакцины, или в изобретенных
аппаратах впервые поднимался в воздух, опускался под воду, входил в
огонь. И он, Аль, такой. У некоторых из тех Ли на портретах видела
похожие усы и бородки. И вообще, вот разве она смогла бы вырвать себя
из своего времени, из окружения близких людей - Ило, Тана, Эоли, всех,
- уйти от жизни, где так хорошо, и кинуться через века в неизвестность?
Да никогда и ни за что! А он смог. И все, что он сегодня делал, было
поэтому необыкновенным, чудесным. Вот и это...

- Ой, - сказала Ли, - как ты это сделал?

- Как? М-м... Это способ прижизненного бальзамирования, - с облегчением
("Пронесло!") начал объяснять профессор, - путем вдыхания
консервирующего газа, с последующим охлаждением тела до...

- Да нет, это-то ясно. - Ли тряхнула волосами. - Как тебе удается
думать одно, а говорить другое?

- В самом деле, - поддержал Тан, - ведь в твоих мыслях созревал иной ответ?

- То есть... позвольте! - Профессор с достоинством откинулся в кресле.
- Что вы этим хотите сказать?! Вы не смеете!..

Сейчас это был целиком, без примесей, человек своего времени, человек,
для которого боязнь лжи сводилась к опасению быть уличенным в ней. Он
гневно поднял голову - и осекся: на него глядели без осуждения,
насмешки, просто с любопытством к казусу, который сейчас разъяснится.
Только Ило нахмурится.

Обеспокоенный Эоли поднялся, подошел, взял Берна за руку жестом
одновременно и дружеским, и медицинским:

- Мы поторопились, Ил, психическое осложнение. Может, на сегодня хватит?

- Это не осложнение. - Ило тоже встал, подошел. - Другое:
целесообразная выдача правдоподобной, но не истинной информации.

- Не хотите ли вы сказать, что я... - поднял голову Берн, - что я...
э-.э... произнес... э-э... die Luge?! [Ложь (нем.).]

- "Ди люге"? - озадаченно повторил Эоли.

И Берн понял все, опустил голову. Богат, гибок, выразителен был язык
людей XXII века но обиходных понятий для обозначения его поступка в нем
не было. Только косвенно, многими словами - как описывают нечто
диковинное, уникальное. Что ж, проиграл надо платить.

- Успокойся, Эоли, я здоров. - Он поднял глаза, слабо улыбнулся. - Во
всяком случае, в наше время это болезнью не считалось...

- Внимание! Не заслоняйте Альдобиана, - прозвучал на поляне чистый,
отчетливо артикулированный голос из сферодатчика. - Помните о других.
Идет прямая трансляция.

Ило и его ассистент отступили в стороны. Берна будто оглушили:

- Что?! Прямая трансляция - и не предупредили меня?! Да это... это...
schuftig [Подло (нем.).] с вашей стороны!

Это снова была ложь, ложь чувствами, хорошо разыгранным возмущением. Не
мог Берн не понимать, почему собрались именно у шара-датчика ИРЦ.
Понимал и был не против - пока шло гладко. А теперь сознание, что
оказался вралем перед человечеством - и каким: расширившим пределы по
всей Солнечной (и радиоволны сейчас разносят всюду скандальное о нем)!
- просто плющило его в кресле.

Люди - первая Ли - опустили глаза: на Альдобиана было трудно смотреть.
Лишь Эоли упивался открытиями в психике человека из прошлого.
Во-первых, Пришельца огорчило не то, что он исказил истину, а что об
этом узнали, во-вторых, какие эмоции выражаются него на лице сейчас -
растерянность и вызов, испуг и стыд, отрицание стыда, мучительные и
бессильные вспышки ярости... Интересно!

- Послушайте, - в отчаянии показал профессор на шар, - выключите эту
штуку или я... разобью ее!

- Зачем же - разобью? - хмуро молвил Ило. - Достаточно сказать.

Алый огонек в сферодатчике угас. Секунду спустя весь шар осветился,
стал многосторонним экраном. ИРЦ с середины включил вечерние сообщения.

Белая точка среди обильной звездами тьмы. Она становится ярче,
объемнее, приближается, будто фара поезда; разделяется на ядро и три
вложенные друг в друга искрящиеся кольца... Сатурн! Он приближается
еще, в сферодатчик вмещается только покатый бок планеты да часть
внутреннего кольца. Но это лишь образный адрес - он уплывает в сторону.
Теперь мельтешат возле планеты какие-то огоньки в черном пространстве;
прожекторы выделяют там из небытия веретенообразные блестящие тела,
ощетиненные щупальцами-манипуляторами, фигурки в скафандрах около и
среди звезд. Паутинные сплетения блестящих тяжей - ими монтажники
сводят громадные, заслоняющие созвездия лепестки. Когда лучи
прожекторов касаются их, они сияют черным блеском.

- Заканчивается монтаж нейтридного рефлектора первого АИСа -
аннигиляторного искусственного солнца - у Сатурна, - сообщил
автоматический голос. - Для экономичного освещения и обогрева планеты
потребуется шесть таких "солнц", горящих в согласованном ритме. Если
испытания пройдут успешно и конструкция оправдает себя, будет создано
70 АИСов для оснащения всех дальних планет и их крупных спутников по
проекту Колонизации...

Ах, как интересно было бы Берну видеть и слушать это в иной ситуации!
Но сейчас ему было не до Сатурна, не до АИСов - передаваемое только еще
больше уничтожало его. Он плавился от стыда в своем кресле. Все
рухнуло. Как постыдно он ударил лицом в грязь! И винить некого: эту
незримую грязь он притащил с собой.

Ило понял его состояние, тронул за плечо:

- Ладно, пойдем...

Они направились к коттеджу Берна ночным парком. Ило положил теплую
ладонь ему на плечо:

- Ничего. Дело и время, время и дело - все образуется.

Берн почувствовал себя мальчишкой.



4. "ОБРАТНОЕ ЗРЕНИЕ"

Может, иной раз это было не по-товарищески, некорректно, но Эоли ничего
не мог с собой поделать: каждый человек был для него объектом наблюдений.

К тридцати восьми годам он немало узнал, немало попробовал занятий,
бродил по всем материкам Земли, работал на энергоспутнике Космосстроя,
на виноградниках Камчатки, проектировал коралловые дамбы и
водораздельные хребты: девятый год он в Биоцентре. Но везде и всегда
его увлекало одно: чувства, мысли и поступки людей, их характеры,
спектры ощущений и поведения в разных состояниях, мечтания, прошлое...
все от простого до сложного, от низин до высот.

Мир прочей живой природы, как и мир техники, был проще, скучнее. Там
все - от поведения электрона или бактерии до работы вычислительных
систем и до жизни зверей - подчинялось.- естественным законам,
укладывалось в несложные цепочки причинных связей; зная начала,
предскажешь концы. Иное дело - человек. И нельзя сказать, чтобы он не
был подвластен законам природы, - подчинен им, да сверх того наложил на
себя законы социальные, экономические, нравственные. А при всем том
свободнее любой твари!.. Он реализует законы с точностью до плюс-минус
воли, плюс-минус мысли, творческой дерзости и усилий - и неясным
оказывается в конечном счете, что более повлияло на результат: законы
или эти, складывающиеся по годам, по людям и коллективам "плюс-минус
погрешности"?

Во всяком случае, это было интересно. Дело на всю жизнь.

Правда, пока больше приходилось заниматься другим: проектом
Биоколонизации, полигонными испытаниями. Это тоже надо. Во-первых, Ило
есть Ило; другой такой человек, от которого черпаешь и знания, и
умение, и ясное, беспощадно честное мышление исследователя... и который
все равно остается недосягаемо богатым по идеям по глубине мышления, -
не встретится, может быть, за всю жизнь Во-вторых, надо накопить
побольше биджей - залога самостоятельности. "Может быть, для меня в
моем положении это главное? Проект Ило в этом смысле баснословно
перспективен. Честно говоря, сама идея Биоколонизации меня не
воспламеняет, странно даже, что Ило меня избрал первым помощником. Ведь
есть люди способнее меня. Или я способнее? Лестно, если так".

То что во время облета леса группа Эоли заметила расправу эхху с
Берном, было случайностью. Но дальнейшее - нет: это Эоли убедил Ило
пожертвовать ради спасения пришельца из прошлого мозгом Дана, прервать
опыты, исполнить сложнейшую операцию... сделать его, короче говоря,
тем, кем он сейчас является. Получилось интересно - но это еще далеко
не все!

Сейчас, с утра пораньше, Эоли спешил к Берну - завлекать, приобщать.
План был тонкий: сначала заинтересовать Аля "обратным зрением",
продемонстрировав его на эхху, а потом предложить и у него считать
глубинную память. Увидеть картины прошлого двухвековой давности - и то
интересно, а если еще приоткроется память Дана!.. "Хитрый я все-таки
человек", - с удовольствием думал Эоли.

Вот он, "объект" Аль: вышел из дома, стоит, хмуро глядя перед собой
Серебристо-серые волосы всклокочены, лицо обрюзгшее и помятое, под
глазами мешки... Интересно! Трет щеки, подбородок, ежится. И вдруг -
оля-ля! - раскрыл до предела рот, будто собираясь кричать, откинул
голову, зажмурился, застыл. Изо рта вырвался стон, в уголках глаз
показалась влага.

- Ой, как ты это делаешь?

Профессор захлопнул рот, обернулся: Эоли стоял в тени орехового дерева.
Опять тот же вопрос! И без того омраченное утренней неврастенией
настроение Берна упало при напоминании о вчерашнем скандале.

- Не видал, как зевают? - неприветливо осведомился он.

- В том-то и дело! - Эоли приблизился легким шагом. - Не покажешь ли
еще? Берн хмыкнул:

- По заказу не получится. Это непроизвольная реакция организма.

- На что?

- На многое: сонливость, усталость, однообразие впечатлении

или, напротив, на избыток их.

- А... какие еще были реакции? Только не сердись на мое любопытство, ты
ведь сам был исследователем. Берн не сердился, разговор развлек его.

- Еще? Много. От воздействия сквозняка или сырости люди чихали,
кашляли, сморкались. Перегрузившись едой, отрыгивали, икали, плевались.
Иногда у них бурчало в животе. Во сне храпе сопели... Чесались. В
минуту задумчивости иные чистили ноздри, пальцем - от наслоений.
Неужели у вас этого нет?

- Нет. Утратили.

- И не жалейте.

- А не мог бы ты... когда с тобой приключится одна из таких реакций
поблизости от сферодатчика, сказать ИРЦ: "Для Эолинга 38"? Для знания.
Его-то ни в коем случае не стоит утрачивать!

Берн пообещал.

- А теперь, - не терял времени Эоли, - не желаешь ли встретиться с
одним своим знакомым?

Профессор удивленно поднял брови: какие у него могут быть здесь знакомые!

- Это сюрприз для тебя, но еще больший - для него. Пошли. По дорожкам
из матовых плит, мимо домиков и туннеля к читальному залу они
направились к большой поляне, где высился первый лабораторный корпус
Биоцентра, корпус Ило. Здание это удивительно сочетало в себе наклонные
линии и изгибы буддийского тибетского монастыря (их Берн видывал в этой
местности прежде) со взлетом прибойной волны. Оно и выглядело
стометровой волной из пластика, стекла и металла, взметнувшейся над
лесом. Эоли по пути переваривал первую порцию наблюдений:

- Странно. Таких реакций и у животных, как правило, нет. То, что
человеческое тело - орган, который переживает удовольствия и
неудовольствия, приятное и неприятное, было известно за тысячи лет до
твоего времени. В наше время вырабатывался другой, тоже не плохой,
взгляд: тело - универсальный чуткий прибор познания мира. Так ли, иначе
ли - но при твоей, с позволения сказать, "регулировке" этого
инструмента и удовольствия можно ощутить только самые грубые, и вместо
познания выйдет одно заблуждение: помехи все забьют!

Берн отмалчивался. После вчерашнего он решил без крайней необходимости
не высказываться.



Великий Эхху сидел на гладком, блестящем дереве. Побеги его оплели
лапы. Он зажмурился от яркого света и с бессильной яростью наблюдал за
Безволосым вдали, на возвышении. Тот указывал на него кому-то
невидимому. Видно, что-то замышляет...

У, эти Безволосые, ненавистные существа с силой без силы! Племя эхху
побеждало всех, загоняло в болото даже могучих кабанов. Он сам, Великий
Эхху, ломал им хребты дубиной, тащил дымящуюся от крови тушу в
стойбище. Но с Безволосыми, Умеющими летать - они ничего не могли сделать.

Безволосые уводили время от времени соплеменников: самцов, самок,
детенышей - но не убивали, боялись! Те возвращались невредимые, но
злые, напуганные. И никогда не умели объяснить, что с ними было. И его
они не раз заманивали в свои блестящие западни с ярким светом. Но он,
Великий Эхху, благодаря хитрости и силе своей всегда освобождался.
Уйдет и теперь! Он знает это, верит в себя, не боится их. Пусть они его
боятся, уаыа!

Вождь рванулся, завизжал: проклятое дерево держало крепко!

- Узнаешь?

Они находились на галерее лабораторного зала: Эоли у перил, Берн в
глубине. Здесь были приборы, экраны, клавишные пульты. Берн зачарованно
смотрел вниз, на дикаря в кресле: как было не узнать эти разбухшие на
пол-лица челюсти, заросший шерстью нос с вывернутыми ноздрями, глазки в
кровяных белках. Как было забыть эти лапы, мускулистость которых не
скрывала рыжая шерсть, - лапы, занесшие над ним дубину! Сейчас они
покоились в зажимах-подлокотниках.

- Что вы собираетесь с ним делать?

- Проникать в душу и читать мысли. А если проще, то наблюдать
представления, которые возникнут в его мозгу от сильных впечатлений,
выделять из них что поинтереснее. Вот, скажем, раздражитель номер один
- "Гроза в лесу"... - Эоли нажал клавишу на пульсе.



В "пещере" Безволосых вдруг наступила ночь. Или это налетела туча?
Впереди, во тьме, теплилась красная точка. Уголек? Глаз зверя?.. Она
притягивала внимание Эхху. Безволосого не видно, но он здесь.

Вдруг полыхнул голубой Небесный Огонь, зарычал Небесный Гнев. Снова
Огонь и еще громче Гнев. Вождь съежился. Налетел ветер, понес листья,
пыль, ветки. Застонало и ухнуло сломанное дерево. Хлынула струями вода.
Красная точка вспыхивала в такт Небесному Огню и грохоту Гнева.

...Г