Вячеслав РЫБАКОВ

                           ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СПАСЕНИЯ




                            ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УТРО


                                   ОТЕЦ

     Мужчина и женщина завтракали. Впрочем, для  женщины  это  был  скорее
ужин. Менее четверти часа назад она вернулась домой  с  ночной  смены,  и,
хотя  стрелки  на  циферблате  с  тридцатью  делениями  показывали  начало
восьмого, позади у  нее  было  двенадцать  часов  рабочего  дня.  Мужчина,
высокий и  худой,  с  немного  детскими  -  порывистыми  и  нескладными  -
движениями, поспешно  вскрывал  жестянки  с  консервированной  питательной
массой,  нарезал  ее  ломтиками,  раскладывал  по  пластмассовым  блюдцам.
Женщина, забравшись  с  ногами  на  койку  и  плотно,  словно  ей  немного
мерзлось, обхватив колени руками, прижавшись спиной к  перегородке,  из-за
которой слышались голоса, весело щебетала, рассказывая обо всех  пустяках,
случившихся за день. Ее оживление выглядело несколько  чрезмерным,  но  не
искусственным. И хотя землистый цвет лица и мешки под глазами  говорили  о
крайней измотанности, сами глаза - только что тусклые и равнодушные -  уже
разгорались задорным блеском. Мужчина между тем отвинтил колпачок фляги  и
стал разливать воду по небольшим металлическим стаканам.
     - А глазки-то совсем не глядят, - ласково произнесла  женщина.  -  Не
выспался?
     -  Н-не  спалось...  слишком  уж  устал  вчера.  Да  ничего,   сейчас
прочухаюсь. - Он придвинул к женщине блюдце с плоскими кусочками,  обильно
намазанными густой коричневой приправой. - Все, - сказал он и со  стаканом
в руке уселся на койку напротив женщины. - Питайся.
     Она взяла свой стаканчик, качнула им в сторону мужчины:
     - Твое здоровье.
     - Твое здоровье, малыш.
     Чокнулись и пригубили.
     - М-м, - с  восхищением  сказала  она,  ставя  стакан  на  столик.  -
Холодненькая! Какая вкусная вода! - воскликнула  она  чуть  театрально,  и
сразу в тонкую перегородку за ее спиной несколько  раз  увесисто  стукнули
кулаком: потише, мол. С утрированно виноватым видом женщина втянула голову
в плечи, и оба тихонько посмеялись.  -  Это  еще  не  ваша,  профессор?  -
спросила она затем.
     - Нет, - с улыбкой ответил мужчина.
     - Жаль.  Знаешь,  только  и  разговору:  шахта,  шахта...  Столько-то
пройдено, такие-то прогнозы...
     Принялись за еду.
     - А ты, профессор, как считаешь - долго еще? - спросила женщина, сняв
языком  прилепившуюся  к  нижней  губе  крошку.  Тот,  кого  она   назвала
профессором, чуть пожал плечами.
     - Трудно сказать. Стараемся вовсю... Знаешь, - он  несколько  повысил
голос, - я так рад, что пошел  добровольцем  в  шахту!  Все-таки  до  чего
приятно делать дело, которое так бесспорно нужно всем. Видела бы  ты,  как
слаженно, как воодушевленно идет работа! И ведь самые разные  люди,  самых
разных профессий - а так сработались, сжились друг с другом.  Товарищество
просто, я раньше только в книгах о таком читал и завидовал...
     - Ну, я рада, - сказала  женщина,  они  чокнулись  глухо  звякнувшими
стаканами и выпили еще по  глотку  воды.  Одобрительно  улыбаясь,  женщина
поднесла ладонь ко рту и поболтала  ею  в  воздухе,  изображая  размашисто
болтающийся язык, а затем показала профессору большой палец. -  Рада,  что
ты нашел себя.
     Он грустно покивал ей в ответ. Ее  лицо  тоже  стало  серьезным.  Она
помедлила, как бы что-то для себя  решая,  провела,  с  силой  надавливая,
ладонью по столу несколько раз. И вдруг лукаво глянула на профессора:
     - А то я, сказать по совести, извелась. Думаю, наверное, правильно ты
собирался остаться в округе, с той...
     Профессор, вздрогнув, изумленно уставился ей в лицо.
     - К моменту ноль был бы крупным военным математиком. Я же помню, тебе
предлагали. И семья новая сразу - хоп! -  по  месту  жительства.  Подружка
молоденькая...
     - Никуда я не собирался...
     - Собирался, собирался! - дразнясь, как  девчонка,  она  даже  кончик
языка показала ему. - Все знаю. И что на пять лет меня моложе. И что врач.
И что в командировки ездил, а в отелях ни разу не останавливался, только у
нее.
     - Да ты...
     - А я даже очень рада. - В нее будто бесенок вселился. -  По  крайней
мере, мог убедиться, что у меня грудь красивее, - рывком спустив  ноги  на
пол, чтобы не заслонять себя, она сильно распрямила спину, обеими ладонями
натянула на груди плотную, застегнутую до ворота рубашку. - А?
     -  Что  там?..  у  запястья?!  -  свистящим  шепотом  выдохнул  вдруг
окаменевший профессор.
     Жуткая тень скользнула по веселому лицу женщины. Стремительно спрятав
обе руки за спину, она Насмешливо сказала:
     - Ну ты муж! Полный гений! За четырнадцать лет родинку не выучил.
     Он привстал. Перегнувшись через столик, протянул руку к ее локтю.  Со
смехом она прянула  в  сторону  и  назад,  ударила,  отбиваясь,  ногами  в
воздухе.
     - Нетушки-нетушки! Надо было  раньше  смотреть.  Вот  мужчины  -  все
больше сзади, все больше ниже пояса... Говорю, не дамся! Иди  лучше  мусор
выкинь.
     Он косился недоверчиво - она снова  показала  ему  кончик  языка.  Он
скомкал  кусок  промасленной  бумаги,  запихнул  его  в   одну   из   двух
опустошенных банок.
     - Хорошо.
     -  Угу,  -  женщина,  достав  из  навесного  шкафчика   зеркало,   от
сосредоточенности ерзая языком по губам, поправляла прическу. Вскинула  на
мужа сверкающие, счастливые глаза: - А ты думал, я и  не  знаю,  какой  ты
коварщик? Мне даже фотокарточку ее кто-то прислал... Ты что, обиделся?
     Он вышел в  коридор  и  побрел,  горбясь,  к  мусороприемнику.  Мимо,
покачиваясь, проплывали нумерованные двери  секций,  похожих,  как  ячейки
сот: площадь два с  половиной  на  полтора,  две  койки  вдоль  поперечных
перегородок, не доведенных до потолка,  между  ними  раковина,  утратившая
смысл, когда было отключено индивидуальное водоснабжение, и откидывающийся
на нее от глухой стены столик. Коридор гудел голосами; профессор раздвигал
грудью их слои, словно брел через густой серый спектр.
     - Нет, старик, ты этого не можешь представить. Я когда увидел, что он
сделал с моей фляжкой, - у меня просто волосы зашевелились!
     Плач ребенка где-то впереди.
     - Милочка,  это  бессмысленно.  Это  всегда  было  бессмысленно,  это
навсегда останется бессмысленно. Сейчас это бессмысленно в особенности. Не
будьте смешной.
     Плач ребенка впереди.
     - А ты слышал про завтра? В административном блоке,  говорят,  только
об этом и шепчутся. Будто сам Мутант сказал кому-то,  что  близится  день,
когда он всех нас отсюда уведет... и день этот - завтра...
     - Говори тише.
     - ...И всех победил. Сел на трон и сказал: кто не поцелует мои флаги,
всех расстреляю. И тогда враги все встали на колени и... мама... мама, где
мои флаги?
     Плач ребенка.
     - Не подумай только, будто  я  как-то  жалуюсь,  милый.  Но  эти  сто
семьдесят метров грунта над головой... я их чувствую постоянно, вот здесь,
здесь... Неужели я никогда больше  не  увижу,  как  восходят  солнца?  Как
взлетают стрекозы с хвощей у нашего озера?
     - Курить хочу, господи, хочу курить, умираю, я умираю, что же вы  все
сидите, я курить, курить хочу!..
     - Заткнись, дерьмо!
     Плач ребенка рядом.
     - Уйми ублюдка, наконец! Я вызову психогруппу!
     - Не надо! Соседушка, не надо! Ради бога! Ну спи, спи же,  проклятый.
Сейчас заснет, сейчас. Чего ты так боишься, ведь все хорошо,  все  хорошо,
слышишь, мама рядом, вот она я. Не надо психогруппу!
     Плач ребенка позади.
     - И я думаю: может, и впрямь  где-то  сохранился  оазис?  Мутант  это
вполне может знать, он-то, говорят, поверху шастает свободно.
     - Возможно. Все возможно. Только говори шепотом, ладно?
     Плач ребенка позади. Заходящийся, надрывный.
     - Помяни мое слово. Если маркшейдера  не  освободят,  десятник  точно
пойдет на его место, точ-чно! И тогда у меня все шансы взять нашу десятку.
Так что ты... это. Если  у  тебя  о  нем  станут  спрашивать...  ну,  там,
понимаешь... вверни  чего-нибудь.  Высказывался  пренебрежительно...  или,
может, скрытый саботаж... Как друга тебя прошу. Как друга.
     Профессор  бросил  в  мусороприемник  лязгнувшие  жестянки,  задвинул
тяжелую крышку. Постоял несколько секунд. Потом двинулся дальше,  в  конец
коридора - туда, где за большим столом с  лампой  и  телефоном,  спиной  к
массивной металлической двери сидел дежурный.
     - Доброе утро, господин дежурный.
     - Утречко доброе, - жмурясь, сказал дежурный добродушно.
     - Хотелось бы получить жетон на выход.
     - На вечер? - деликатно прикрыв рот ладошкой, дежурный сладко зевнул.
     - Хотелось бы сейчас. Я подменюсь с кем-нибудь, отработаю в следующую
смену.
     - Приспичило, значится. Да ты садись, пиши заявление. И чтоб по  всей
форме, а не как прошлый раз. Куда пойдешь-то?
     - К другу. В медико-биологическую лабораторию. - Дежурный с уважением
поджал губы и покивал. - Надо посоветоваться.
     - Об чем это?
     - Ну, так. Поговорить, - чуть смутился профессор. - Я давно с ним  не
виделся.
     - Значится, так и  пиши:  цель  выхода  из  блока  -  дружеский...  -
дежурный опять со стоном зевнул, - визит...
     Профессор присел на стул для посетителей, взял бланк и ручку, которые
выдал ему дежурный, поспешно набросал текст. Дежурный принял листок и стал
читать. На лысине его  лежал  отчетливый  блик  от  висящей  под  жестяным
абажуром  лампы.  Профессор  поднял  взгляд  выше,  на  покрывавшие  стену
плакаты. "При первых признаках заболевания, - гласили крупные  акварельные
знаки, шедшие столбиком по левому краю плаката,  -  таких,  как  появление
сиреневых пятен на коже или ноющих болей в  суставах,  следует  немедленно
обратиться к дежурному по блоку. Он вызовет санитарную  группу  и  оформит
Ваш переход в санитарный блок, где Вам будет оказана  квалифицированная  и
эффективная  медицинская  помощь".  Справа  шли  неумело  нарисованные   и
раскрашенные картинки, иллюстрирующие оказание эффективной помощи: врачи в
белом, придерживая с двух сторон больного, вели его к  сложному  аппарату;
медсестра в  очень  коротком  халатике,  обольстительно  улыбаясь,  делала
больному укол; излучающий  полное  довольство  больной  уплетал  усиленный
витаминизированный паек...
     - Ну, все правильно,  -  прогудел  дежурный  как-то  разочарованно  и
придвинул к себе толстый гроссбух, - можешь ведь...  -  Лизнув  палец,  он
принялся перекидывать страницы. Нашел, повел обкусанным коричневым  ногтем
по столбцу имен. - Да-а... Как тебя... А, вот!
     Ниже и крупнее прочего на стене  висело:  "Сокрытие  недуга  является
тяжким преступлением против общины!" Иллюстраций к этой надписи не было.
     - Погоди, погоди. Не пойдет. У тебя выходной лимит на декаду выбран.
     - Как выбран? Пятый выход еще не взят, вы что-то перепутали, господин
дежурный.
     - Ничего не перепутал. Снизили  до  трех.  Так  что  шабаш,  сиди  не
рыпайся. И знай, что  в  ту  декаду  у  тебя  один  уже  использован,  два
остались.
     Профессор  медленно  встал.   Постоял   секунду,   прижимая   пальцем
дергающееся веко.
     - Очень правильная и  своевременная  мера,  -  произнес  он  сипло  и
опустил руку. - Эти бесконечные хождения из блока в блок только затрудняют
борьбу с эпидемией.
     У него опять задергалось веко,  и  он  опять  прижал  его  -  тыльной
стороной ладони.
     - Вот именно. Понимаешь ведь.
     - Быть может, - нерешительно спросил  профессор,  -  в  счет  будущей
декады разрешите? Очень нужно. Очень... я по нему соскучился.
     - Иди, иди, - дежурный, уже роясь в своих бумагах, отстраняюще махнул
рукой.
     Он пошел.
     - Не, я в этот треп не верю. Никогда. Мутанты, шмутанты...
     Шепот.
     Шепот.
     - Ну я же курить, понимаешь, курить я хочу, курить!
     - А король достал свой золотой меч с рукояткой из... из... из  алмаза
и сказал: "Ну, подонки, спецслужба вами займется!"
     Шепот.
     - Он ничего не умеет, ни-че-го! Я, милочка,  с  ним  когда-то  спала.
Ноль!
     - И, понимаешь, лезет передо мной  со  своей  тарелкой  без  очереди.
Старик, у меня просто волосы дыбом встали!
     Когда профессор вошел, женщина лежала на  своей  койке,  с  закрытыми
глазами, с запрокинутым  лицом;  не  раздеваясь,  она  до  пояса  укрылась
одеялом. На звук его шагов она не шевельнулась. Он замер, притворив тонкую
дверцу.
     - Долго, - сказала женщина, не открывая глаз.
     - Разговорился с дежурным, - громко и  мертво  ответил  профессор.  -
Славный он мужик все же.
     - Посиди здесь, -  попросила  женщина  и  чуть  шевельнула  рукой  по
свободному краешку. Он присел рядом, взял ее безвольную  руку,  расстегнул
манжету -  и  даже  не  вздрогнул.  Только  сглотнул.  Застегнул  манжету.
Наклонившись, коснулся губами  сухих,  палящих  губ  жены.  Потом  -  шеи.
Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и замер на миг, увидев  другое  пятно,
под ключицей. "Я тебе говорю, старик, с этим  лабухом  ты  наплачешься!  -
выкрикнули за перегородкой. - Ты посмотри, как он ключ разводной держит  -
у тебя же волосы зашевелятся!"
     - Не страшно целовать меня теперь? - тихо  спросила  женщина.  Вместо
ответа профессор, всхлипнув горлом на коротком  вдохе,  прижался  к  пятну
губами. Она положила руку ему на затылок, чуть жалобно сказала:
     - Не чувствует. Даже тебя уже не чувствует. Нелепо...
     - Храбрая моя... Любимая моя...
     - У тебя не будет никаких хлопот со мной. Не было и  не  будет.  Нет,
нет, - она тихонько засмеялась, -  подожди.  Дай...  я  совсем  сниму  эту
проклятую рубашку.
     - Эй! - остервенело крикнули из-за  перегородки.  -  Вы  потише!  Сил
слушать нет!
     -  Профессор,  -  ехидно  сказали  с  другой  стороны,  -  я  намекну
десятнику, чтоб тебя поставили с  отката  на  молоток.  Что-то  ты  сильно
шустрый, здоровья много!
     Невеселый мужской хохот залязгал слева и справа.
     - Бедные, -  едва  слышно  выдохнула  женщина,  а  потом,  решившись,
лихорадочно содрала надетый под рубашкой облегающий свитер. У  нее  горело
лицо. Застенчиво и как-то беспомощно, моляще вскинула  глаза  на  мужа.  -
Я... как тебе? Еще ничего?
     Стремительный семенящий детский бег  накатился  и  укатился  мимо  по
коридору, а следом за ним - тяжелый топот и крик, от которых  хилая  дверь
затряслась:
     - Стой, ублюдок! Я и без докторов из тебя кишки выпущу!
     - А у тебя там... были дети? - осторожно спросила женщина.
     Профессор молчал. Женщина чуть качнула головой.
     - Она молодец. Что решилась. От тебя радостно иметь детей.
     Он молчал. Она улыбнулась.
     - Ты будто с неба спустился.  У  нас  ведь  как:  если  "это"  люблю,
значит, "не это" - не люблю. А ты... Кто умеет по-настоящему любить  сразу
разное, никогда не станет давить и заставлять. Знаешь, я  когда  отревела,
поняла, что эта цидулка меня еще сильней к тебе приворожила.
     - Плакала? - тихо спросил он.
     - Спрашиваешь! Ты в дверь - я в подушку...
     Вдали заголосили, завопили: "Перестань!" - "Оттащите, он задушит!"  -
"Психогруппу!!"
     - Обидно только, что ты мне сам не сказал... Как не родной.
     - Ничего про них не знаю, - вдруг сказал профессор.  -  Только  молю,
чтобы они погибли сразу, как наш... Чем гнить.
     - Неправда! - страстно выдохнула  она.  -  Неправда,  понимаешь!  Дай
руку. Вот так. Почувствуй! С тобой мне хорошо даже здесь. А с нами - и ему
было бы хорошо.
     Прошло несколько минут.
     Женщина сказала едва слышно:
     - А ведь тот странный мальчик, который у нас жил... Это, наверное,  и
есть Мутант. Говорят, будто завтра...
     Воздух встряхнулся от громкого,  просторного  щелчка,  и  в  шуршании
плохой  аппаратуры  голос  дежурного,  усиленный   хрипящими   динамиками,
проревел:
     - Внимание! Первой дневной смене через полчаса быть готовой к выходу!
Слыхали? И прекратите там свалку в самом деле, что такое, в конце концов!
     Опять щелчок хлопнул по ушам, и шуршание исчезло.
     - Поторопись, профессор, - подсказали  из-за  левой  перегородки,  но
вяло, без удовольствия.
     - Завтра, -  попыталась  продолжить  фразу  женщина  и  запнулась,  -
завтра... - и наконец вдруг заплакала.



                                   СЫН

     Двумя грандиозными комплексами, отрытыми не более чем в четырех милях
друг от друга, система убежищ, в которых сосредоточилась  теперь  разумная
жизнь   планеты,   не   ограничивалась.   Вокруг   них   были   разбросаны
многочисленные индивидуальные и  коллективные  укрытия,  предусмотрительно
созданные в свое  время  различными  муниципальными  учреждениями  и  даже
отдельными состоятельными гражданами. Большинство этих  скромных  ковчегов
давно обезлюдело, как обезлюдели постепенно  и  другие,  более  отдаленные
норы. Но некоторые близость правительственных сооружений спасла от гибели.
Правительственные  же   комплексы,   один   из   которых   находился   под
непосредственной юрисдикцией  кабинета  министров,  а  другой  -  комитета
начальников штабов  (с  некоторых  пор  между  двумя  этими  авторитетными
организациями  начало  возникать   не   вполне   внятное   соперничество),
подкармливали так называемых  "индивидуалов",  или  "верхачей",  поскольку
запасы продовольствия, хотя и весьма оскудевшие за истекший год, благодаря
громадной естественной убыли населения в самих комплексах,  позволяли  это
делать. Со своей стороны, политическая  ситуация  вынуждала  руководителей
обеих группировок, подготавливая почву для создания резерва живой силы  на
случай  возможного  конфликта,  заботиться  о  нескольких  стах   верхнего
населения, и каждая делала  все  возможное,  чтобы  обеспечить  лояльность
именно себе как можно большей его  части.  Одно  время  органами  военного
планирования как при кабинете, так и при комитете активно  разрабатывались
варианты  "репатриации"  индивидуалов,   пусть   даже   насильственной   и
обязательно - упреждающей  аналогичную  акцию  потенциального  противника.
Однако все они с сожалениями были отставлены. Эпидемия загадочной болезни,
то вспыхивавшая, то затухавшая  -  но  никогда  не  сходившая  на  нет,  -
буквально косила людей попеременно то "наверху", то "внизу". Пока  еще  не
пострадавшее от нее руководство испытывало перед нею  ужас  куда  больший,
чем рядовое население, - правда, фатальность недуга держалась, по  крайней
мере официально, в тайне от рядовых. Боязнь занести в бункера новые отряды
невесть откуда взявшихся непостижимых  вирусов  и  вызвать  новые  могучие
вспышки, перед которыми могли уже  и  спасовать  заботившиеся  о  здоровье
лидеров  профилактические  службы,  оказалась  решающим   доводом   против
переселения "верхачей" в глубину.
     Примерно через час после  того,  как  красное  солнце  всплывало  над
дальними курганами и наступало самое светлое время суток, то  есть  время,
когда можно было не опасаться черных песчаных крыс, владевших поверхностью
в сумерках и во тьме, в наскоро построенном три с половиной  месяца  назад
тамбуре, у главного входа в министерский комплекс,  начиналась  бесплатная
раздача продовольствия.
     Для  "верхачей"  это  был  час  блаженства.  Те,  кто  жил   поближе,
собирались у  запертых  броневых  створок  задолго  до  урочного  времени.
Конечно, хотелось и очередь занять пораньше - но разве лишь  в  этом  было
дело! Для  живших  небольшими  группами,  а  то  и  в  полном  одиночестве
"верхачей" это было единственной возможностью повидать других,  поговорить
с другими, обсудить течение дел. Здесь все давно знали друг друга, помнили
прекрасно, у кого крысы съели  старшего  брата,  кто  ищет  по  развалинам
остатки книг, у кого сработался фильтр в противогазе, чей муж сошел с ума.
     И после получения пайков "индивидуалы"  по  большей  части  долго  не
расходились.
     Прямо  за  углом,  у  внешней  боковой  стены  та