нам. Но берег родины
мы успеем увидеть.
   Два часа прошли в напряженном  молчании,  и  даже  заветная  амфора  не
смогла разрядить его. Южный ветер был ровен  и  бодр,  небеса  безоблачны,
тень Перста почти неподвижно лежала на палубе параллельно бортам.  За  все
это время произошло лишь одно событие, не замеченное никем, кроме  Окиала:
один из штырей металлического ежа - тот, что был обращен к корме, -  вдруг
удлинился. А когда Окиал повернул ежа, делая вид, что просто устанавливает
его поудобнее, штырь заполз обратно, и  выдвинулся  другой  (на  этот  раз
именно он оказался обращенным к корме). Там, далеко за кормой, на юге, был
Лефкас, был мыс Итапетра и было святилище с тремя заряженными ежами.
   Окиал опять представил  себе  расположение  лабиринта,  нащупал  ежи  и
разрядил их. Три длинных штыря (на Лефкасе они тянулись вверх)  поочередно
заползли внутрь, едва Окиал одну за другой выщелкнул и бросил три пластины
обратно в ящик. Но еж, лежавший у него под  рукой,  на  корме  феакийского
корабля, по-прежнему тянулся длинным штырем к югу.
   Может быть,  он  звал  кого-то.  Может,  искал.  Может  быть,  нашел  и
следил... Окиал старался не думать, чтобы не мешать ему. Если это  опасно,
он всегда успеет выщелкнуть пластину и бросить за борт.  Без  пластины  еж
мертв.
   Но лишь незадолго до того, как слепой аэд снова  тронул  струны  своего
инструмента, штырь стал укорачиваться. Зато попеременно удлинялись другие,
и, когда не на шутку разгорелась свара на Олимпе, длинный  штырь  указывал
точно в зенит. Что-то там было, в зените, за  непонятно  откуда  взявшимся
облачком, неподвижно зависшим над кораблем...
   Никто, кроме Окиала, не обращал внимания на это  облачко:  все  слушали
песню аэда и время от  времени  поглядывали  на  север,  где  должна  была
показаться Схерия. За бездельников работал Нот - работал  ровно  и  мощно,
напрягая тяжелое льняное полотнище паруса, -  поэтому  слушали  не  только
ритм.
   Гефест гнул  свою  непонятную  линию,  злостно  саботируя  изготовление
трезубца. За эти два часа он сумел раздобыть еще  один  заказ  -  и  более
высокий:  простодушный  Зевс,  поддавшись  на  грубоватую  лесть  мастера,
повелел ему выковать зеркало  для  своей  новой  любовницы.  Отшлифованная
серебряная пластина у Гефеста, конечно, была, и не одна,  но  на  обратной
стороне зеркала предстояло выковать множество аллегорических изображений и
сцен, прославляющих высокопрестольного дарителя. Работа тонкая, долгая  и,
безусловно, гораздо более спешная, чем заказ  Посейдона.  Морской  бог  не
посмел впрямую  нарушить  волю  Эгидоносителя  и  развернул  стремительную
интригу,  имевшую  целью  публично  столкнуть  новую  фаворитку  с  Герой,
законной  женой  Громовержца.  Проведенная  с  превеликим   трудом   и   с
непревзойденным блеском, интрига завершилась грандиозной сварой на  Олимпе
и молниеносным изгнанием фаворитки за Геракловы Столпы. Однако заказ  свой
Эгиох не отменил: зеркало теперь было обещано Гере.
   - Благодарю тебя, мой  повелитель,  -  отвечала  богиня.  -  Оно  будет
напоминать мне об этой маленькой победе и послужит залогом новых. И  когда
же я получу свой подарок?
   Зевс  раздраженно  пожал  плечами,  и   воспрянувший   духом   Посейдон
немедленно встрял:
   - Как только  твой  сын  Гефест  закончит  работу,  о  лилейнораменная!
Насколько я знаю, он уже приступил...
   - Гефест? - Гера слегка нахмурилась. - Ах, да, ну конечно, Гефест, кому
же еще.
   - Он искусен и быстр, - невозмутимо продолжал Посейдон. - Помнится,  то
самое кресло, на целых две недели сковавшее твои руки и ноги, он изготовил
всего лишь за день. А тут какое-то зеркальце...
   - Значит, к вечеру, - сухо сказала Гера.
   - Быстрее! - воскликнул Посейдон. - Я думаю, что гораздо быстрее!
   - Ладно, хватит, - оборвал Зевс. - Пускай  принесет  через  час.  Пошел
вон. - И, вхолостую, без  молнии,  громыхнув,  удалился  в  свои  покои  -
переживать, а Посейдон  не  замедлил  сообщить  высочайшее  волеизъявление
мастеру.
   - Вот и все, чего ты добился, - констатировал он,  устало  развалясь  в
том самом кресле,  уже  отмытом  от  сажи  и  пепла.  -  Эгиох  раздражен.
Владычица недовольна, оба они слишком хорошо помнят, что ты  якшаешься  со
смертными, - словом, дела твои плохи, племянник... Кстати, я тебе не очень
сильно мешаю?
   - Не перенапрягайся, дядя, - буркнул Гефест. - Отдохни.  Из  кубка  вон
похлебай, мало будет - амфора под  столом,  сам  нальешь.  Супруга  дворец
отмывает, так что прислуживать некому...
   - А ты куда?
   - На Олимп, дядя. Я же ведь хроменький, пока доберусь  -  как  раз  час
пройдет. Да обратно столько же. Отдыхай.
   - А зеркало?
   - А трезубец, ты хочешь спросить? Трезубец потом, когда вернусь.
   - То есть, зеркало ты уже выковал? Успел?
   - Если б не якшался со смертными, не успел бы. Я же тебе  говорил,  что
ты плохо знаешь мою работу. Зачем обязательно ковать? Вот оно,  зеркало...
- Гефест грохнул на наковальню грубо сколоченный деревянный  ящик  и  стал
отдирать доски. Посыпалась  сухая,  добела  пережженная  глина,  сверкнуло
золото отливки. Подоспевший  слуга  ухватил  ее  металлическими  пальцами,
другой рукой смахнул глину и доски на пол, своротил туда же медную плиту и
бережно уложил отливку на дубовый торец наковальни. - Самое трудное было -
найти эту глину, - объяснил Гефест, копаясь в груде инструментов. -  Самое
дорогое - выдавить в ней рисунок. - Он приложил к  отливке  отполированный
лист серебра. - А самое тонкое - залить в опоку расплавленное золото  так,
чтобы не пришлось потом  переделывать.  Не  придется...  -  И  несколькими
точными короткими ударами он приклепал серебряный лист. - Отдыхай, дядя, -
повторил он. - Ты за эти два часа не меньше моего наработался.
   - Может быть, ты хоть теперь объяснишь, зачем тебе это  было  нужно?  -
спросил Посейдон.
   - Что?
   - Зачем ты тянул время?
   - Я тянул время? - удивился Гефест. - Демодок с тобой, дядя, я этого не
умею. Просто я не люблю, когда меня торопят.
   - А я не люблю, когда меня задерживают! - взревел Посейдон и  поднялся,
нависая над устьем пещеры, почти сравнявшись  ростом  с  горой,  и  пяткой
раздавил кресло...
   - Зря. Вот это зря, Демодок... - (Окиал не сразу понял, что  это  голос
учителя прорвался сквозь песню, но слепой аэд и  вовсе  не  услышал  голос
Тоона).
   Морской бог  был  страшен  в  бессильном  гневе,  бледная  радужка  его
водянистых глаз потемнела и подернулась рябью.
   - Ты вот что, дядя, -  забормотал  Гефест,  боком-боком  придвигаясь  к
своему молоту, ухватил его и выскочил из пещеры на солнечный свет. - Ты не
забывай: Гелиос все видит! И если я тебя ненароком стукну - так только  из
верноподданнических  соображений.  Чтобы  исполнить  волю  отца  моего   -
Вседержителя Зевса. Уйди с дороги, а то молот тяжелый - уроню на ногу!
   - На земле очень много смертных, - уже спокойно и раздумчиво проговорил
Посейдон. - Даже Урания вряд ли  сочтет  их  -  собьется.  Многие  из  них
некрасивы и хромы, как ты. И, как ты,  искусны  в  ремеслах...  Если  тебе
надоело бессмертие - так и скажи. На Олимпе незаменимых нет -  кроме  тех,
кто всегда помнит об этом... Не дай тебе Демодок, - Посейдон усмехнулся, -
проверить на себе это правило...


   Окиал с удивлением посмотрел  на  певца  и  заметил,  что  не  он  один
удивлен. Песня уже не оказывала своего волшебного действия на  слушателей:
боги не вставали перед глазами во всем своем блеске и гневе, они вихлялись
плоскими дергаными тенями, пещера Гефеста померкла и  расплылась,  куда-то
пропал, как и не был, забытый аэдом золотолобый слуга. Аэд подолгу шевелил
губами и морщился перед каждой новой строкой  гекзаметра,  но  слова  были
просто словами (далеко не всегда внятными), а мелодия - просто мелодией.
   Что-то мешало им вновь обрести свою силу, что-то  вклинивалось  в  них,
рвя и корежа ритм, и Окиал не сразу понял, что  это  "что-то"  исходит  из
металлического  ежа.  В  нем  скрежетало,  хрипело   и   отрывисто   сипло
попискивало, а потом густой металлический голос произнес: "Мужская логика,
Юрий Глебович". - И еще  более  низкий,  на  почти  неслышных  басах:  "От
Надежды Мироновны слышу".
   Аэд выронил лиру, и она жалобно  зазвенела,  ударившись  о  скамью.  Он
повернулся  к  Окиалу,  слепо  вытянул  руки,  шагнул  и  чуть  не   упал,
споткнувшись о свой инструмент. Окиал поспешно вскочил, уступая  дорогу  и
одновременно заслоняя ежа от кормовых гребцов, которые тянули шеи  и  тоже
прислушивались, но пока еще сидели на месте.
   - Я так и знал, - бормотал аэд,  слепо  ощупывая  руками  металлические
штыри. - Я так и думал... Один непредвзятый ум, всего лишь один... Ну, два
- ты и твой ученик...
   В еже щелкнуло, пропали скрежет и хрип,  и  неожиданно  чистый  баритон
воззвал, словно стараясь докричаться через  много  стадий:  "Восемнадцатый
бэ! Алло, восемнадцатый бэ! Есть там кто-нибудь?"
   - Есть! Это я! - закричал аэд помолодевшим  голосом.  -  Это  ты,  Юра?
Командор!
   "Ну, вот видишь? - обрадованно сказал баритон. - Это кто-то из наших...
Восемнадцатый бэ, кто ты?"
   - Это я, командор! Я, Демодок... То есть, Дима...
   "Держись возле маяка, Дима! Сейчас я врублю хрр-р-р..."
   Голос, грубея, перешел  на  немыслимые  басы,  затем,  произнеся  почти
нормальным тоном: "...стоп!" и "Держись возле...",  сдвинулся  в  писк  и,
резанув по ушам, пропал. Окиал изо всех сил  сдерживал  напиравшую  толпу,
что-то орал с кормы Акроней, судно, накренившись на левый  борт,  чуть  не
зачерпнуло  волну  и,  продолжая  некоторое  время  крениться,  застыло  в
неестественном положении. Не меньше двадцати гребцов навалились на  Окиала
сзади, а он, разведя руки и упираясь ногами в  палубу,  держал  их.  Напор
становился слабее, наконец пропал, но Окиал не мог не только оглянуться  -
он не мог шевельнуть  ни  единым  мускулом,  даже  моргнуть  не  мог.  Аэд
суетился возле ежа, перехватывая штыри, руки его мелькали так быстро,  что
их не стало видно, аэда трясло, он расплывался мутным грязно-белым пятном,
что-то сверкающее и длинное упало с неба и тут же унеслось прочь, обратно,
а потом все двадцать с лишним человек навалились на Окиала, и  он  вытянул
руки вперед, чтобы не упасть грудью на штыри,  грохнулся  на  голые  доски
палубы, и всю толпу накрыло волной. "А Навболита  здесь  нет,  -  спокойно
подумал он, ускользая в небытие. - Это хорошо, что его здесь  нет,  это  я
молодец..."
   Очнувшись, он обнаружил себя лежащим навзничь  на  палубе,  увидел  над
собой неподвижный Перст в неподвижных, заклиненных рамках, услышал  мерный
скрип уключин и мерное, в  такт,  пощелкиванье  Акронеева  бича.  Плавание
продолжалось. Учитель убрал с  его  лба  мокрую  тряпку,  Окиал  приподнял
голову, оперся на локти и сел.  Гребцы  (хмурые,  со  свежими  рубцами  на
плечах и на  лицах)  работали  молча,  Акроней  прохаживался  между  ними,
пощелкивая и тоже хмурясь. Обломок мачты торчал посреди  палубы.  Аэда  не
было на корабле, и ежа его  тоже  не  было,  лишь  крепившие  его  найтовы
валялись у борта.
   - Где он? - спросил Окиал.
   - Ушел в свой мир, - непонятно ответил учитель и улыбнулся. -  И  тебе,
мой мальчик, тоже надо уйти в свой мир, на Андикиферу. А мне  в  свой.  Ты
здесь бессилен, а я там - бесполезен. Уже бесполезен.
   - Не понимаю, - сказал Окиал. - Но тебе виднее, учитель.
   - Да, - согласился Тоон. - Мне виднее. Но все же  там,  на  Андикифере,
постарайся не употреблять эту  формулу.  Никогда.  Постарайтесь  жить  без
богов...
   - Земля!
   - Посейдон!
   Эти  два  возгласа  раздались  почти  одновременно.  Окиал  понял,  что
подспудно давно ожидал одного из них, и вскочил на ноги. Заболели  измятые
в свалке мышцы на спине и груди, резануло в правой коленке.  Он  пошевелил
пальцами, нащупывая в  воздухе  рукоять  своего  меча.  Нет,  надо  что-то
другое...
   Учитель тоже отреагировал быстро  -  но  очень  странно.  Он  встал  на
колени, в упор глянул в прозрачные водянистые глаза бога и покорно опустил
голову.
   - Уходи, Окиал, - шепнул он. - Прыгай за борт, мой мальчик. Не думай  о
нем - и он не заметит тебя. Не думай о нем, ты ведь умеешь...
   Окиал не слушал его. Он наконец сообразил, что ему нужно, сжал дротик и
швырнул его прямо в переносицу бога.
   "Мал!" - с сожалением подумал он,  когда  Посейдон,  взревев,  выдернул
дротик и, почти не целясь, послал обратно. Окиал увернулся и, закричав  от
усилия, бросил громадное - в два своих роста - копье с тяжелым зазубренным
наконечником. Гребцы лежали ниц, побросав весла, и даже  Акроней,  выронив
бич, медленно подгибал колени, повторяя позу учителя. Копье пробило голову
бога насквозь, и Посейдон, обливаясь кровью и хрипло рыча,  вслепую  занес
над кораблем тяжелую длань.
   "Гефест... Где ты, дружище?" - подумалось вдруг Окиалу, и он  удивился,
потому что никогда прежде не думал о богах с такой теплотой и... надеждой?
жалостью?
   - Я всего лишь бог, - услышал он отчетливый голос Гефеста,  словно  тот
был не на далеком Олимпе, а рядом. - Я - ничто без таких, как ты. Но  ведь
ты не единственный. Вас много...
   И это было последнее, что Окиал слышал.


   ...могучий земли колебатель
   В Схерию, где обитая феакийский народ, устремился
   Ждать корабля. И корабль, обтекатель морей, приближался
   Быстро. К нему подошед, колебатель земли во мгновенье
   В камень его обратил и ударом ладони к морскому
   Дну основанием крепко притиснул; потом удалился.
   (Гомер. Одиссея, песнь тринадцатая.)




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НЕТ БОГА, КРОМЕ...


                                            Читатель ждет уж рифмы розы...
                                            А.Пушкин


МИР БЕЗ ВЛАСТИ

   - Вот так здесь появляются острова... Ты все успела записать?
   - Все. А ты?
   - И я успел. Дома сравним?
   - Там видно будет. Маяк оставь.
   - Я помню. Который на очереди?
   - Эс-пятый.
   - Сто двенадцать-эс-пять... Пошел. Куда опустим?
   - Прямо на этот островок - он здесь уже навсегда.
   - Ох, надеюсь... Хотя, какая разница - все равно замолчит.  Они  всегда
замолкают в античных сферах. И навсегда.
   - Восемнадцатый-бэ-три не молчал.
   - Да - пока здесь был этот парень. Кстати, как он там?
   - Спит. Ты вкатил ему слишком большую дозу - хватило бы и полкубика. Он
так истощен... И, ты знаешь, у него что-то с глазами.
   - Это я еще там заметил, внизу.  Ничего,  дома  разберемся...  Обратный
старт?
   - Давай. Маяк не забыл включить?
   - Ни в коем случае. Даю обратный старт.
   Запели,  удаляясь,  позывные  "сто  двенадцатого-эс-пять",  по   экрану
побежали светлые полосы, исчезли, и в уголке вспыхнули титры:  "Экспедиция
112-С, античные сферы. Информация широкого доступа".
   "А бывает еще и узкого, -  подумал  Демодок,  отключив  терминал.  -  И
узкоспециального. И "только для  исполнителей"...  Не  было  у  нас  такой
информации - "только для исполнителей". А тут есть. Бессмыслица  какая-то:
записывают все, но кое-что может просмотреть лишь тот, кто записывал. Ну и
хранили бы в личных магнитотеках - зачем загружать Информаторий?"
   Он сунул терминал под подушку, откинул одеяло и встал.  Огромное  -  от
пола до потолка - окно сейчас же уехало  в  стену,  приглашающе  распахнув
желтую беговую дорожку, и  Дима  поежился,  вдохнув  заоблачный  озонистый
воздух Академгородка.
   "Бегайте сами", - с ленивым протестом  подумал  он,  выходя  в  сад,  и
нарочито неторопливо, нога за ногу, побрел к парапету,  густо  оплетенному
новомодным гибридом - высокогорной мандариновой лозой.  Северо-Байкальский
штамм,  который  здесь,  в  двух  километрах  над  Томском,  почему-то  не
приживается. Не успевает вызревать. Вот километром  ниже,  на  двенадцатом
ярусе, говорят, уже весь парапет оранжевый, надо бы сходить посмотреть;  а
тут - мелкая мутно-зеленая кислятина гроздьями. Но знатоки не отчаиваются,
ищут и  находят  в  ней  пикантные  вкусовые  элементы,  мужественно  жрут
десертными ложками варенья и муссы и даже пытаются угощать  ни  в  чем  не
повинных соседей. Из  жильцов  двадцать  первого  яруса,  не  обремененных
специальными  ботаническими  познаниями,  одна  только   Машка   разделяет
восторги знатоков. Да и то  к  величайшему  неудовольствию  своих  хозяев:
пикантные вкусовые элементы в козьем молоке они полагают лишними...
   Дима шуганул Машку  из  мандариновых  лоз;  она,  недовольно  мемекнув,
отпрянула, сыпанула на девственно чистый  песок  катышками  непереваренной
зелени и коры, отошла на пять метров вдоль парапета и принялась  за  свое,
нагло кося в его сторону горизонтальным черно-желтым зрачком.
   - Ну и дура, - сказал он козе.
   Машка не возражала.
   Демодок улегся грудью на парапет и стал смотреть вниз. Ночью опять была
гроза, сады нижних ярусов башни влажно поблескивали.  Оранжевого  парапета
на двенадцатом ярусе Дима не разглядел.  Может  быть,  слишком  далеко,  а
может быть, врут. Точнее сказать - привирают. Ну и пусть. Жалко,  что  ли.
Все равно одно удовольствие было смотреть вот так  вниз,  лежа  грудью  на
теплом, влажном от росы парапете. Или, допустим, вверх, перевернувшись  на
спину. Только предварительно надо зажмуриться, чтобы,  переворачиваясь  на
спину, не видеть окрестностей. Чтобы смотреть только на башню. И тогда все
знакомо и мило - как дома. Как в настоящем,  а  не  в  кем-то  придуманном
Томском Академгородке. Даже планировка внизу чем-то похожа, если не  очень
всматриваться:  приземистый   бункер   глубинного   вакуум-энергетического
полигона, шахматный строй ангаров со шлюпами квазиисториков, квазигеологов
и  квазикосмогонистов,  корпуса  и  павильоны   прикладников   от   химии,
субъядерной физики, тонкой позитроники, генетики -  и  прочая,  и  прочая,
почти все на своем месте. За исключением Здания Ученого Совета, которого у
них просто нет. Как-то они умудрились обойтись  без  него  -  без  Ученого
Совета, то есть, а следовательно,  и  без  здания.  Мол,  пережиток  эпохи
абсолютизма. Твердая рука, мол, и ежовые рукавицы.  Деспотия  большинства,
видите ли, которая ничем  не  лучше  деспотии  личности...  Утопия,  одним
словом. Акратия, сиречь анархия, но  слова  "анархия"  здесь  не  любят  -
вызывает ассоциации.
   А вакуум-энергетикам, между прочим, только дай волю - всю ихнюю  утопию
по миру пустят. В лучшем случае... Ну, ничего, они еще спохватятся -  даст
бог, не при мне.
   Не  дома  я  здесь.  Ох,  не  дома!  Да  еще  эти  эллинские  привычки,
отстоявшиеся за сорок лет... Врут они, все-таки, что не  сорок,  а  только
двенадцать плюс или минус полгода.  Для  Наденьки  -  да,  может  быть,  и
двенадцать. Значит, теперь ей тридцать, она и выглядит ровно на  тридцать.
Ну, Командор всегда был человеком без возраста - он и сейчас такой. А  мне
шестьдесят, а не тридцать два - и выгляжу я на шестьдесят, что бы они  там
ни говорили. Уж глазам-то своим я верю. И нечего мне про выпадение памяти,
понимаешь. Что, я своего Томска не помню? По заповеднику не бродил?  Да  я
там каждый уголок...
   Дима глянул вперед, на заповедник старого Томска,  и  сейчас  же  отвел
глаза вправо, на север. На севере было привычнее. Знакомо и мило - если не
очень всматриваться.
   - Любуетесь?
   Дима нехотя обернулся и сполз с парапета. Это был сосед, один из хозяев
Машки. Бодренький низенький старичок,  затянутый  в  серое  и  строгое,  с
пухлым  портфелем  под  мышкой  и  с  таким  же  животиком.   Работал   он
представителем городского  бюро,  а  звали  его  кто  как.  Кто  Геннадием
Агрегатовичем, кто Агнессием Аккуратовичем - он никогда  не  обижался,  но
обязательно  поправлял.  Хотя  настоящее  имя  его   было,   конечно   же,
ненастоящим - как почти все в нем.
   - Любуюсь, - Дима улыбнулся и ткнул пальцем в животик, который тут же с
громким хлопком опал и съежился. - Олицетворение дутого авторитета?
   - Именно! - обрадовался сосед, сунул руку в карман, где носил балл