равно. Я смотрел  на  Ию,  я  не  мог
понять: как она натягивает такое узкое платье? Я почти не слышал  ее.  Она
говорила что-то там об эффектах. Ну да, об эффектах второго порядка. И еще
она сказала: Хвощинского не тревожить. А потом повернулась ко мне  и  даже
не прикрыв трубку ладонью, спросила: "Куда он там хотел поехать, этот твой
Славка?" Я незамедлительно ответил: "В Сингапур. Или в Канаду".  Я  хотел,
чтобы Славка тоже был счастлив. Мне безумно хотелось  обнять  Ию.  А  она,
укорив меня голубыми, странными, почти синими глазами, сказала  в  трубку:
"Хвощинский говорит - в Сингапур. Или в Канаду. Что значит - далеко? Разве
Южная Корея ближе?"
     И повесила трубку.
     - Кажется, Славке, наконец, повезло? - спросил я.
     - Не знаю...
     Мы помолчали.
     Ия долго посмотрела на меня. Ее синие глаза потемнели.
     - Это платье... - спросил я. - Ты сама его связала?
     - Сама.
     - Оно мне нравится...
     В глазах Ии, все больше темнеющих, угадывалось обещание.
     - Хочешь, завтра я опять приду в нем?
     - Хочу, - в горле у меня пересохло. - Как оно снимается?
     Глаза Ии полны тревоги, но и понимания, в них угадывалось желание,  и
нежность, и колебание. Она действительно не могла решиться. Но это длилось
недолго. Она повернулась ко мне спиной:
     - Видишь, какая там длинная молния?
     Я целовал ее плечи - гладкие,  круглые;  шею  -  нежную,  лишенную  и
намеков на морщинки; я задыхался.
     - Ты, наверное, все можешь.
     - Не все, - шепнула она.
     Платье сползло с нее, как змеиная кожа. Она  сама  оказалась  гибкой,
как змея. Мы задыхались, мы забыли обо всем, кроме того,  что  мучило  нас
последние два года, и - грянул звонок.  Пронзительный,  настойчивый,  даже
злобный.
     Я не отпустил Ию. Пусть  телефон  заливается  в  истерике,  сейчас  я
дотянусь и ногой сброшу его на пол.
     - Не надо... Возьми...
     Тяжело дыша, я дотянулся до трубки.
     - Хвощинский! Какого черта! До тебя не дозвонишься! - Юренев явно был
не в духе. - Почему фотографии прошли мимо меня?
     - Ну, может быть потому, что я не имею к ним никакого отношения...
     - К фотографиям? - не поверил Юренев.
     - И к службам тоже, - усмехнулся я.
     - Ты шутишь!
     - Не имею ни малейшего желания. К тому же... Не  звони  без  дела.  Я
далеко не всегда снимаю трубку.
     - Черта с два! - заорал Юренев.  -  Будешь  снимать,  когда  надо!  А
придурка этого, дружка из редакции, я на уборку картошки отправлю!
     Я хмыкнул.
     Почему-то мне казалось, что судьба Славки уже состоялась.
     Еще раз хмыкнув, я повесил трубку. Я не мог злиться даже на  Юренева,
ведь рядом была Ия. Я  мог  только  дивиться  неистовству  света  в  окне,
неистовству дерущихся за окном воробьев, и тому, как быстро и незаметно Ия
разобрала постель.
     - Рано смеешься, - в синих глазах Ии, как всегда, таилась  непонятная
грусть. - Это только начало.
     Я не успел спросить - начало чего? Грянул телефон. Сейчас, подумал я,
Юренев узнает все, что я о нем думаю.
     Звонил не Юренев.
     - Ну ты, кончай! - голос был мерзкий, липкий, с каким-то невообразимо
пошлым присвистом. - Тянешь, ублюдок!
     Я ошеломленно повесил трубку.
     - Это не все, - печально сказала Ия. - Тебе еще позвонят.
     Я обреченно обнял ее.
     Телефон мгновенно сбесился.
     Звонили из Госстраха: намерен ли я погашать задолженность? Звонили из
автоколонны: наряды подписаны, я могу забирать КАМАЗ. Звонили из  детского
клуба "Калейдоскоп": выставка детских  рисунков  открывается  завтра,  они
счастливы видеть меня на выставке почетным гостем. Звонила некая  девочка,
не столь даже порочная, сколь закомплексованная. Придешь  в  "Поганку"?  -
блудливо и трусливо ворковала она. - Не можешь? Как жалко. Давай, я к тебе
приду.
     Я целовал Ию, но телефон взрывался вновь и вновь.
     - Позволь, я разобью его?
     Ия закрывала еще более потемневшие глаза, медленно поводила  головой,
ее волосы разметались по подушке.
     - Это не поможет.
     И добавляла негромко:
     - Нам надо быть сильными.
     Не знаю, что она имела в виду.
     Я поднимаю трубку.
     - Ваш товарищ вчера... - я узнал голос недоброжелательного  швейцара.
- Ваш товарищ вчера, известный товарищ, часами в меня бросил... Он,  когда
рвался к вам, сильно расстраивался, я не сержусь... - швейцар деликатно  и
гнусно покашливал в кулак. - Часы иностранные, с боем, карманные -  боевые
часы! Я сейчас вам занесу их.
     - Попробуй только, - сказал я негромко.
     - Да это ж минуточка, это ж минуточка! Вы и не заметите, как  быстро!
Вы меня даже и не заметите. Я - торк в дверь! И тотчас обратно.
     - Сволочь, - сказал я негромко.
     - Как-с? - не понял швейцар.
     - Сволочь, - повторил я.
     - Как так? - растерялся швейцар. - Я же отдать должен!
     Я бросил трубку.
     Ия принужденно рассмеялась.
     Мы целовались. Я ее любил. Я хотел ее любить. Она вся была подо мной,
но что-то  уже  изменилось,  что-то  уже  незаметно  наполнило  комнату  -
тревожное, смутное, действующее на нервы. Как там,  на  алтайской  поляне,
вспомнил я, под траурной лиственницей. Удушье, томление темное, как  перед
грозой, даже смех терялся, тонул в этом удушье.
     В дверь постучали.
     - Ты обещал, - быстро сказала Ия. - Ты обещал не быть грубым.
     - Это швейцар?
     Она кивнула.
     Я встал, подошел к двери и рывком открыл ее.
     Боком, как краб, угодливо,  но  и  нагло,  не  спрашивая  разрешения,
швейцар, сопя, полез в номер.  То,  что  я  стоял  перед  ним  практически
обнаженный,  нисколько  его  не   стесняло.   Багровый,   со   слезящимися
воспаленными глазами, он, как ни странно, до сих пор сохранял следы  былой
армейской выправки. Задирал плечо,  пытался  выкатывать  грудь.  Наверное,
подполковник в отставке. Это потолок для подобных созданий -  подполковник
в отставке. Бывший  аккуратист,  служака,  скучающий  штатской  жизнью.  В
правой руке он держал  часы  Юренева,  а  в  левой...  мою  книгу!  Мы  же
понимаем, гнусно гудел он. Мы следим, мы хорошо  следим  за  отечественной
литературой!
     - Знаю,  что  следите.  Знаю,  что  хорошо,  -  меня  передернуло  от
отвращения. - Автограф? Сейчас поставлю.
     До него, наконец, что-то дошло. Он вздрогнул, замер, весь сжавшись, и
так же боком, как краб, сопя и потея, отступил в коридор.  А  я  пошел  на
него. Я тебя в котельную загоню, ты у меня уголь будешь бросать лопатой!
     Он не выдержал, вскрикнул и боком криво побежал мимо дежурной.
     Дежурная встала. Ее взгляд отливал холодом.
     - Вы что это? Здесь иностранцы!
     Я захлопнул дверь.
     - Бабилон.
     Ия засмеялась, но уже устало. Она не протянула ко мне  рук,  как  еще
пять минут назад. Напротив,  она  приложила  пальцы  к  распухшим  усталым
губам:
     - Тс-с-с...
     Я и сам уже что-то слышал.
     Шорох, шуршание, какие-то голоса.
     - Это за стеной?
     - Тише... - Ия узкой ладонью зажала мне рот. - Вот теперь... Слышишь?
     Я мрачно кивнул.
     Далекие заплетающиеся женские голоса... Отзвуки, эхо дальнее... Как в
зале ожидания большого  вокзала...  Женские,  явственные,  теперь  отлично
слышимые голоса... "Он меня раздевает..." И умоляюще: "Не гаси свет..."  И
уступая, уступая: "Как хочешь, милый..." И умирающе: "Еще! Еще! Ну!.."
     Голоса сливались и  смешивались.  Каждый  когда-то  был  мне  знаком,
иногда - хорошо знаком. Один голос я слышал  когда-то  на  даче  приятеля,
другой звучал в каюте рейсового теплохода. Неважно - где. Главное, все эти
голоса я когда-то слышал, когда-то все они были обращены ко  мне.  Но  то,
что  трогало  и  ввергало  в  трепет  наедине,  сейчас,  в  общей   гамме,
производило оглушительное впечатление.
     - Это твои бывшие подружки?
     Я мрачно кивнул.
     Я не знал, что с этим делать.
     Голоса звучали везде, доносились до нас отовсюду, и  в  то  же  время
непонятно откуда. "Нам надо быть сильными". Как?
     - Их много, - усмехнулась Ия.
     - Так кажется. Они звучат все разом, поэтому кажется, что их много.
     - Может быть... - Ия  вновь  усмехнулась  печально  и  села  на  край
кровати, уронив  на  пол  простыню.  Она  была  совершенна.  Она  даже  не
потянулась к простыне, но с отвращением прижала пальцы к вискам.
     - Он сильнее.
     Я не знал, о ком она. Может быть, о Юреневе.  Не  знаю.  Я  испытывал
стыд и горечь. Ничего другого. Стыд и горечь. Вот и все.
     - Бабилон.
     Смолкли женские  голоса,  умолк  телефон,  никто  больше  не  пытался
прорваться в номер. Ия вышла  из  ванной  уже  одетая.  Помоги  застегнуть
молнию. Спасибо. Провожать не надо, успеешь еще, напровожаешься.
     Я остался один.
     Раздавленный.



                          9. ЦИТАТА ИЗ ТЬЮРИНГА

     Полог палатки опять  светился,  смутные  тени  бесконечно  бежали  по
пологу - как арабская вязь. Их бег  сопровождался  чудовищной,  отливающей
металлом речью. И это  лицо...  Кто?..  Кто?..  Я  умирал...  Я  знал:  не
вспомнить - это смерть...
     Из темного ужаса меня вырвал телефонный звонок.
     - Ты спишь? - голос Юренева звучал вполне благодушно. Собственно,  он
всегда был отходчивым человеком. - Кто к Козмину собирался?
     - Я.
     - А почему у тебя голос хриплый? Опять пил?
     - Ты в гостинице? Ладно, можешь не подниматься, подожди меня внизу...
     Я заставил его ждать. Специально. Я не хотел, чтобы  он  увидел  -  у
меня трясутся руки. В зеркале отразилось бледное лицо, мешки под  глазами.
Как ослепительна Ия, мелькнуло в голове, и как постарел я.
     Юренев стоял в холле рядом со швейцаром.  На  меня  швейцар  даже  не
взглянул.
     - В коттедж?
     Юренев кивнул. Он выглядел  уверенно,  как  человек  принявший  некое
решение.
     - Что там все-таки случилось с лабораторией? - спросил я на ходу. - Я
ведь ничего не знаю.
     - И хорошо. Не надо тебе ничего знать, -  Юренев  усмехнулся.  -  Чем
меньше знаешь, тем лучше.
     - Не твое правило.
     - Но я ведь не о себе говорю, - он опять усмехнулся. - Ты ведь  много
читал, Хвощинский, ты должен понимать, что, хотя бы  в  силу  случайности,
люди натыкаются иногда на невозможные вещи.
     - Что это за невозможные вещи? - подозрительно спросил я.
     Мы шли по яблоневой аллее. С ума сойти, каким ароматом несло на нас.
     -  Большая  часть  прочитанных  нами  книг  -  пустышки,   -   Юренев
неодобрительно хмыкнул. - Есть ряд просто ненужных книг, хотя их все равно
читают. Но иногда, Хвощинский, заметь - иногда! - встречаются  и  полезные
книги. Не очень часто, к тому же они не каждому по зубам, но они есть, они
существуют.
     - О чем ты?
     - О полезных книгах.
     - Что ты имеешь в виду, какие книги?
     - Полезные, полезные, Хвощинский! Ахама, хама,  хама...  Ну,  скажем,
книги Тьюринга. Слыхал о таком? Да ладно,  ладно,  не  обижайся...  Физик.
Теория возмущений, скалярная мезонная  теория  и  так  далее...  Вот  его,
Хвощинский, я могу цитировать на память, как стихи. Стихи, кстати, вредное
производство. Даже стихи Гоши Поротова. Цитирую, - он  ухмыльнулся:  -  Не
Поротова, а Тьюринга... "Система Вселенной как единое  целое  такова,  что
смещение одного электрона в одну миллиардную долю сантиметра  в  некоторый
момент времени может явиться причиной того, что через год какой-то человек
будет убит обвалом в горах." Конец цитаты. Усек?
     Он остановился и изумленно моргнул.
     - Ты, Хвощинский, давно в системе, только не знаешь об этом. "Сам  по
себе... Завтра уеду..." - передразнил он мой голос. - Никуда ты не уедешь.
И сюда ты попал не случайно. Нельзя, нельзя смещать электроны!
     - Ты о фотографиях? - непонимающе спросил я.
     - И о них тоже, хотя для нас это не фотографии. Скажем  так,  эффекты
второго порядка. Не входи ты в  систему,  ничего  такого  с  тобой  бы  не
произошло.
     - О какой системе ты говоришь?
     - Не торопись, - Юренев снова  шагал  прямо  по  траве,  не  разбирая
дороги. - Система у нас одна - НУС.
     - Надо же, - протянул я скептически. - А  я-то  думал,  мы  в  другой
системе живем...
     - Не торопись, Хвощинский.
     - Ага, - до меня дошло. -  Я  не  один  такой.  С  вами  тоже  что-то
случилось. Вы, может быть, уже привыкли к таким фотографиям?
     - Эти явления, Хвощинский, для себя мы называем "подарками", так  оно
яснее.  -  Юренев  изучающее,  с  каким-то  даже  невероятным   для   него
любопытством косился на меня. - Некто Носов, кочегар  из  котельной  нашей
подстанции, трижды за одну неделю находил кошелек, туго набитый долларами.
Заметь, каждый раз на одном и том же  месте.  Последний  раз  он  отправил
кошелек в милицию почтой, посчитал, что его просто  проверяют...  А  некто
Лисицина,   дура-техничка,   превратилась    в    ясновидящую.    Отсталая
провинциальная женщина, полуграмотная, считала до тридцати, сейчас  к  ней
наши математики прислушиваются - когда речь заходит о вероятности того или
иного события... Или вот есть у нас  Грибалев  -  лаборант.  Зимой  всегда
ходит в валенках. В прошлом году с первыми морозами полез  в  кладовую,  а
валенки его выросли за лето размеров на семь. А? И его, его  это  валенки,
он их как-то там по-особенному подшивает. Чуть не спился Грибалев...
     -  Тут  запьешь,  -  хмыкнул  я.  -  Но  ведь  можно  еще  и   пальцы
обморозить... Летом... И в жаркой баньке...
     - Можно! - Юренев вдруг обрадовался. - И это до тебя дошло? Недурно.
     И загадочно добавил:
     - В системе, в системе ты.
     -  Но  позволь,  -  возразил  я.  -  Ты  хочешь  сказать,  все  тобою
перечисленное как-то связано с экспериментами твоего института?
     - У тебя сильная логика.
     - Перестань! - я разозлился. - Вы что-то там взрываете, а  несчастный
Грибалев запивает, а какой-то еще более несчастный дед теряет пальцы?
     - Ну, примерно. Не так уж это для них и плохо. Денег  на  компенсацию
мы не жалеем.
     - А они что же, - удивился я, - молчат?
     - А ты думал! - тоже  удивился  Юренев.  -  Кто  им  поверит?  Трижды
кошелек с долларами! Валенки за зиму выросли! Пальцы обморозил  в  баньке!
Тут самое большое трепло заткнется. А если бы и стали болтать, для НУС это
без разницы.
     - Для НУС... - протянул я.
     Ахама, хама, хама...
     - Послушай... А то, что случилось с Андреем  Михайловичем,  это  тоже
что-то вроде "подарка"?
     - Не совсем, - Юренев согнал с губ улыбку. - С  Андреем  Михайловичем
все проще и все сложней. Был взрыв. Действительно был  взрыв.  Собственно,
даже не взрыв,  а  некий  волновой  удар  с  необычной  динамикой.  Андрея
Михайловича доставили в клинику без сознания,  операция  шла  под  сложным
комбинированным   наркозом.   Странности   позже   начались.    Повышенная
температура, очень повышенная температура, потом бред, точнее то,  что  мы
сперва принимали за бред. А хуже всего то, что, придя в  сознание,  Андрей
Михайлович  перестал  адекватно  воспринимать  окружающее.  Для  тебя  это
прозвучит странно, но попытайся понять. Сегодня он ощущает себя  вовсе  не
математиком. Он даже современником нашим себя не ощущает. Он совсем другой
человек,  совсем  не  тот,  каким  был  до  случившегося.  Он  теперь   не
Козмин-Якунин,  член-корреспондент  Академии  наук,   он   теперь   просто
охотник-чукча Йэкунин. Понимаешь? Чукча! Охотник!
     Юренев изумленно моргнул.
     Мы остановились.
     - Это трудно понять,  но  он  действительно  другой  человек.  Он  не
говорит по-русски, но бегло объясняется по-чукотски. Его  сознание  весьма
опростилось: стойбище, олешки, моржи. Он не знает, что такое  радиант  или
интеграл, зато знает все способы боя моржей.
     Юренев медленно приблизил ко  мне  свое  широкое  лицо  и  пристально
глянул в глаза:
     - Ты обязан понять: ты появился в  Городке  не  случайно.  Ты  обязан
помочь нам.
     - Я? Помочь?
     - Послушай, -  терпеливо  заговорил  Юренев,  положив  мне  на  плечо
тяжелую лапищу. - Ты включен в систему НУС. Давно включен. Ты не  знал  об
этом, тебе не полагалось об этом знать. Но ты в системе, в  системе.  Само
твое  появление  в  Городке  тому  подтверждение.  Еще   более   серьезное
подтверждение - "подарки". НУС сразу отметила твое появление. Уверен, даже
твое обращение к историческим темам не случайно, ведь ты дружил с  Андреем
Михайловичем...
     - Не с чукчей, с математиком, - быстро возразил я.
     - Это детали.
     - Вот как? А что говорят врачи?
     - Врачи... - Юренев нахмурился. - Что  врачи?  Они  мало  знают.  Еще
меньше они понимают. Ну,  хроническое  переутомление,  сильнейшее  нервное
потрясение,  опять  же  влияние  комбинированного  наркоза...  Плевать  на
врачей! Какой-то там сбой в  мозговом  обмене.  Какой-то  плохо  изученный
фермент или белок воздействует на разлаженный механизм генной памяти...  -
Юренев досадливо выругался. - Черт!  Неувязки  есть,  неувязки...  Скажем,
случись что-либо такое с индусом, он мог бы вспомнить восстание  сипаев  -
нечто _с_в_о_е_ бы вспомнил. А монгол бы мог припомнить ставку Орды... Это
я все так, к примеру. Но почему, черт  побери,  Козмин,  человек  русский,
вспомнил не древлян там, не боярские смуты, не  скифов,  на  худой  конец?
Почему он почувствовал себя чукчей?
     - Не ори так.
     Юренев спохватился:
     - Ладно.
     И, подумав, сказал веско, даже грубо:
     - Займешься Андреем Михайловичем.
     - Я не говорю по-чукотски, - напомнил я сухо.
     - Ничего, у нас переводчик есть.  Возьмешься  за  Козмина,  записывай
каждое его слово. Где-то там должен быть ключ. Я чувствую - должен! Может,
Андрей Михайлович на само твое появление как-то особенно отреагирует... Не
знаю. Ты должен все замечать. Мы обязаны вернуть Козмина из прошлого.
     - Почему ты все время говоришь о прошлом?
     Юренев возмутился:
     - Как почему?
     И спохватился:
     - Ну да, ты же не знаешь. Козмин теперь - охотник-чукча, но  охотник,
скорее всего, из первой половины семнадцатого века.



                            10. ЧУКЧА ЙЭКУНИН

     Мы шли вниз по Золотодолинской и  все  это  время  за  нами  медленно
следовала черная "Волга". Окна ее были зашторены. Я не видел,  кто  в  ней
находится.
     - Эта наша НУС, - спросил я все еще  сухо.  -  Что  она,  собственно,
умеет делать?
     Юренев ухмыльнулся.
     - Отвечать на вопросы.
     - Как?
     - Совсем просто. Ты спросил, она ответила. У  нее  даже  голос  есть.
Понятно, синтезатор голоса. Главное, верно сформулировать вопрос.
     - А если вопрос сформулирован неверно?
     - Этого нельзя допускать.
     - Но если?..
     Юренев неодобрительно фыркнул:
     - Любой неверно сформулированный вопрос вызывает то, что мы  называем
эффектами второго порядка.  Отмороженные  в  бане  пальцы  или  кошелек  с
долларами.
     Мы подошли к знакомому мне коттеджу.
     Калитка,  стриженые  лужайки,  несколько  берез  -  ничего   тут   не
изменилось.  На  невысоком  каменном  крылечке  белели  два   раскрашенных
гипсовых сфинкса, подаренных Козмину кем-то из местных скульпторов.
     Два крепыша  в  кожаных  куртках  выглянули  из-за  деревьев,  узнали
Юренева и исчезли. Видно, все тут хорошо контролировалось.
     Знакомый просторный холл, знакомая трость  под  вешалкой.  Просторная
гостиная с камином.
     Не знаю, что я ожидал увидеть, может, больничную  койку,  медицинских
сестер, больного неопрятного старика...
     Ничего такого тут не было.
     Знакомый старинный буфет,  привезенный  Козминым  из  Ленинграда,  на
стенах  знакомые  литографии,  а  еще  лиственничная  доска   под   икону:
благообразный лик Андрея Михайловича, шаржированно вписанный в нимб.
     В камине потрескивали  поленья,  припахивало  дымком,  перед  камином
лежала медная кочерга, а на затертой медвежьей шкуре - когда-то она висела
на стене - скрестив ноги, сидел чукча Йэкунин.
     Он завтракал.
     Это Козмин?
     Он.
     Конечно, он.
     И в то ж