Геннадий ПРАШКЕВИЧ

                              ДЕМОН СОКРАТА




                                1. ЮРЕНЕВ

     Пакет подсунули под дверь, пока я спал.
     Пакет лежал на полу, плоский и серый, очень скучный на вид. Он не был
подписан, он нисколько не бросался в глаза; впрочем, я и не торопился  его
поднимать. Сжав ладонями мокрые, горячие на ощупь виски, я сидел  на  краю
дивана, пытаясь утешить, унять колотящееся сердце.
     Я вырвался из сна.
     Там, во сне, в который раз осталась  вытоптанная  поляна  над  черной
траурной лиственницей. Палатка, брезентовая, тяжелая, тоже осталась там. В
беззвездной ночи не было ни фонарей, ни луны, и все  равно  полог  палатки
был светел, его будто освещал снаружи мощный прожектор. По этому  светлому
пологу легко, как  по  стеклу  отходящего  от  перрона  вагона,  скользили
смутные тени. Они убыстряли бег, становились четче, сливались  в  странную
непрерывную  вязь,  в  подобие  каких-то  письмен,  если  такие   письмена
существуют. В их бесконечном, ничем не прерываемом беге все  время  что-то
менялось, вязь превращалась в нечто вроде смутного  рисунка.  Казалось,  я
уже узнаю лицо - чужое, и в то же  время  мучительно  знакомое.  Кто  это?
Кто?! Я никак не мог, не мог вспомнить, я  не  мог  даже  шевельнуться.  Я
умирал. Я знал, что я умираю. И все это время жутко и мощно билась в  ушах
птичья быстрая речь, столь же жутко и мощно отдающая  холодом  и  металлом
компьютерного синтезатора.
     Я умирал.
     Я знал, что я умираю.
     Я не мог шевельнуть ни одним мускулом, мышцы закаменели, не мог  даже
застонать, а спасение - я знал - заключалось  только  в  движении.  Сквозь
птичью быструю речь, удушавшую меня холодом и металлом, я слышал:
     - Хвощинский!
     И снова - грохот, жуть, ледяной холод в сердце.
     - Хвощинский!
     Я вырвался из сна.  Я  сумел  вскрикнуть,  двинуть  какой-то  мышцей,
вынырнуть из ужаса умирания.
     Серый пакет лежал под дверью, в номере было сумеречно, горел  ночник.
В дверь колотили  ногой,  незнакомые  женские  голоса  перебивались  рыком
Юренева:
     - Где ключи? Где они? Всех к черту повыгоняю!
     И он колотил ногой в дверь:
     - Хвощинский!
     Меньше всего я хотел сейчас видеть Юренева. Не ради него я приехал  в
Городок, незачем Юреневу ломиться в мой номер, как в собственную квартиру.
В  некотором  смысле,  понимал  я,  эта  ведомственная  гостиница  ему   и
принадлежит.  Ну,  скажем,  не  ему,   а   институту   Козмина-Екунина   -
таинственному закрытому институту. Все же Юреневу не стоило ломиться в мой
номер - два года назад мы расстались с Юреневым отнюдь не друзьями.
     Не  отвечая  на  грохот,  на  испуганные   голоса,   едва   сдерживая
разрывающееся от боли сердце, я добрался до ванной. Ледяная вода освежила,
я будто очнулся. Возвращаясь, даже поднял с пола серый пакет - конверт это
был, казенный, серый и плоский - и бросил  его  на  тумбочку.  Потом.  Все
потом. Сейчас важно отдышаться...
     Собственно, в гостиницу я попал случайно.
     В Городок я приехал вечером, идти было некуда, хотя в холл  гостиницы
я зашел только ради телефона. Толстомордый сизый швейцар, -  наверное,  из
бывших  военных,  -  ткнул  толстым  пальцем  в  объявление,  напечатанное
типографским способом: "Мест нет", и так же молча, с презрением, отчетливо
переполнявшим  его,  перевел  палец  левее:  "Международный  симпозиум  по
информационным системам".
     Я понимающе кивнул:
     - Вижу, вижу. Мне только позвонить.
     Швейцар раскрыл рот, но вмешалась рыжая администраторша, сидевшая  за
стойкой. Если быть точным, это парик  на  ней  был  рыжим.  Помню,  я  еще
удивился: зачем надо надевать парик в столь душный,  в  столь  томительный
июльский день?
     -  Звоните,  -  кивнула  администраторша,  заставив  этим   умолкнуть
швейцара.
     Я бросил монету в автомат.
     Длинные гудки.
     "Зачем вообще носят парики? - размышлял я. - Ведь носят их  вовсе  не
лысые. И почему в швейцары, как правило, идут бывшие военные? У  них  что,
пенсия маленькая?"
     В трубке щелкнуло. Мужской незнакомый голос отчетливо произнес:
     - Слушаю.
     - Андрея Михайловича, пожалуйста.
     - Кто его спрашивает?
     - Писатель Хвощинский.
     - У вас к нему дело?
     Я удивился.
     - Разумеется.
     - Перезвоните по телефону ноль шесть ноль шесть, - две  первые  цифры
подразумевались. - Вам ответит доктор Юренев.
     - Простите, мне нужен не Юренев, а Козмин-Екунин.
     Но трубку уже повесили.
     Я оглянулся.
     Рыжая администраторша, оставаясь за стойкой, не спускала с меня глаз.
Она буквально изучала меня. Их  тут,  наверное,  подумал  я,  каждый  день
призывают к бдительности. Вон как изготовился  швейцар.  Он  явно  готовит
какую-то фразу на прощанье.
     Я набрал телефон Ии. Не  хотел,  не  собирался  ей  звонить,  но  вот
набрал. Не мог не набрать. Не стоит лгать, действительно не  мог.  Я  даже
обрадовался, услышав не ее, а незнакомый мужской голос:
     - Слушаю.
     - Ию Теличкину, пожалуйста.
     - Кто ее спрашивает?
     - Писатель Хвощинский.
     - У вас к ней дело?
     Я еще больше удивился.
     - Разумеется.
     - Перезвоните по телефону ноль шесть ноль шесть. Вам  ответит  доктор
Юренев.
     - Простите, мне не Юренев нужен.
     Трубку повесили.
     Я тоже повесил трубку. В самом деле,  не  Юреневу  же  звонить.  Кому
угодно, только не Юреневу. Разыщу  ребят  из  газеты,  устроюсь  на  ночь.
Скажем, Славку разыщу - он приютит. Не хотел я звонить Юреневу.
     - Товарищ Хвощинский!
     Я обернулся.
     Рыжая  администраторша  улыбалась  из-за  стойки   приветливо,   даже
загадочно. Она привстала, что незамедлительно отметил швейцар и  вытянулся
по стойке смирно.
     - Что же вы так, товарищ  Хвощинский?  -  администраторша  как  бы  и
укоряла меня, мягко, приветливо укоряла. - Мы вас ждем,  номер  вам  давно
заказан, а вы первым делом к телефону!
     - Заказан? Давно?
     Администраторша заглянула в какие-то бумаги.
     - Почти месяц назад заказан, - ее голубые глаза пронзительно  впились
в меня, она никак не могла понять тайну столь долгого моего отсутствия.  -
Вы, наверное, к нам прямо из-за границы?
     - Да нет, - ответил я, понимая, что администраторша ошиблась и сейчас
исправит ошибку.
     - Это  неважно,  неважно.  Я  и  не  спрашиваю  ни  о  чем,  -  вдруг
спохватилась администраторша. - Просто номер ждет вас почти месяц. Мы  его
аккуратно убираем.  Юрий  Сергеевич  так  и  сказал:  держать  в  чистоте,
Хвощинский чистоту любит. Вот мы и ждем, ждем. Вещи-то ваши где?
     - На крыльце. Сумка спортивная. С сумкой меня швейцар не пустил.
     - Служба такая, - извинительно улыбнулась рыжая администраторша. - Вы
уж на него не сердитесь. Проходите, проходите прямо в номер. Вы чай любите
или кофе? Не стесняйтесь. Если чаю хотите или кофе,  звоните  дежурной  по
этажу. Она сделает. Вы же у нас проходите по рангу иностранца.
     Она вдруг закричала на швейцара:
     - Что стоишь? Неси в номер вещи.
     Фокусы Юренева, подумал я тогда. Провидец.
     Но сейчас, чуть погасив боль в сердце,  снова  свалившись  на  диван,
весь мокрый после ледяного душа,  я  чувствовал  лишь  злое  недоумение  -
какого черта Юренев ломится ко мне посреди ночи?
     Шум, возня, голоса за дверью не смолкали.
     - Ключи! Где ключи? Всех разгоню!
     Сердце медленно успокаивалось. Я даже прислушался.
     - Таньку, Таньку сейчас найдут, - оправдывались, суетились за  дверью
женские голоса. - У Таньки ключи. Сейчас ее найдут - Таньку.
     - Дверь вышибу! - озверел Юренев.
     - Юрий Сергеевич... Да Юрий Сергеевич! - суетились женские голоса.  -
Неудобно... Иностранцы здесь... Всех перебудите...
     Юренев только еще громче ударил ногою в дверь.
     Где спички?
     Я нащупал коробок; в нем, правда, оставалась одна спичка. Я ее зажег,
раскурил  сигарету.  Странно,  что  Юренев  еще  не  поднял  на  ноги  всю
гостиницу.
     Открывать я не собирался.
     - А вот и Танька, - радостно заголосили  за  дверью.  -  Где  ты  там
ходишь? Вот она, вот она, Юрий Сергеевич.
     Я хмыкнул.
     И в этот момент дверь наконец распахнулась.
     "Два ангела напрасных за спиной..."
     За широкой спиной разъяренного Юренева прятались, впрочем, не ангелы,
а скорее испуганные ангелицы, все раскрасневшиеся и встрепанные,  а  самой
встрепанной и раскрасневшейся выглядела Танька.
     Зато Юренев был в форме. Он был разъярен, но в форме.
     Он был в той самой форме, когда уже совершенно не важно,  рассыпаются
ли седеющие кудри по влажным вискам и по огромному  влажному  лбу  или  ты
просто небрежно прижал их к потной голове потной огромной ладонью.  Джинсы
с заплатами на коленях, сандалии на босу ногу, под  расстегнутым  пиджаком
вызывающая футболка, на футболке дивный  рисунок:  бескрайняя  степь  и  в
траве высоченный фаллической формы камень с  алой  надписью  на  верхушке:
"Оля была здесь".
     Плечистый, разъяренный, моргающий изумленно,  выпятив  вперед  брюхо,
Юренев мощными руками развел, вытолкнул ангелиц и захлопнул дверь. За пять
метров несло от  Юренева  коньяком  и  кофе.  "Счастливчик  Хвощинский!  -
заревел он, наливаясь уже не яростью, а торжеством. - Не нашлись бы ключи,
я бы дверь вынес!"
     - С тебя станется.
     Мои слова его не смутили. Он просто не заметил моих слов, не  обратил
на  них  внимания.  Он  добивался  своего,  он  находился  в  номере,   он
торжествовал победу. "Меня танком не остановишь! - торжествовал он.  -  Но
тебе повезло, повезло, Хвощинский!"
     Я все же усмехнулся.
     Юренев кого угодно мог загнать в тупик. Может, за неистовость и  взял
его Козмин-Екунин  в  лабораторию  исследований  новых  методов  получения
информации. Там он и вырос как ученый. Я когда-то  даже  спросил  его:  "А
что,  разве  известных  методов   получения   информации   мало?"   Юренев
возмутился: "А тебе разве не все равно? Ты  писатель,  ты  глазами,  ушами
работай. Зачем тебе все такое, зачем тебе излишнее знание? Оставайся самим
собой.  Ври  побольше,  повеселее.  Ты   же   никогда   не   видел   живых
землепроходцев или стрельцов, вот и ври, пока есть возможность.  Что  тебе
наши методы? Разве  тебя  может  всерьез  взволновать  то,  что  состояние
Вселенной  на  нынешнюю  эпоху  несколько  противоречит   второму   началу
термодинамики?"
     "А оно противоречит?"
     Мое невежество восхищало Юренева, он пузыри пускал  от  восторга.  Он
опять и опять  промерял  глубины  моих  познаний.  Вот  почему  мы  помним
прошлое, а не будущее? Вот  почему  время  не  течет  вспять?  Вот  почему
Вселенная вообще существует?
     - Твое невежество бездонно, оно безгранично! - восхищался он.
     И сейчас он рычал с некоей даже жалостью ко мне:
     - Какмарг! Тагам! Это по-чукотски, Хвощинский. Тебе не объяснишь,  не
поймешь ведь. Тагам! Тагам! Ты и в родном языке путаешься - я  это  сам  в
какой-то рецензии читал.
     - Зачем мне чукотский? - отвернулся я.
     Юренев остановился как вкопанный -  огромный,  плечистый,  окруженный
густым облаком ароматов:
     - То есть как - зачем?
     И опомнился, моргнул торжествующе:
     - Изучишь! Чукотский - не самый трудный язык. Ты изучишь.  Ты  теперь
многое изучишь, раз уж вернулся к нам. Потом ты ведь все же  и  не  полная
бездарь.
     Он даже всхрапнул от восторга. Он сдвинул в сторону лежащие на  столе
книги и бумаги, полупустой графин, пепельницу с одиноким  окурком  и,  как
фокусник,  начал  извлекать  из  оттянутых   карманов   пиджака   какие-то
подозрительные кульки, почти  полную  бутылку,  плескалось  в  ней  что-то
коричневое,  и,  совсем  уже  торжествуя,  выложил   прямо   на   скатерть
изжульканный соленый огурчик, весь в крошке укропа и табака.
     - В буфете стащил!  -  с  торжеством  прорычал  Юренев.  -  Буфетчица
отвернулась, а я стащил. Я бы  два  стащил,  да  боялся  -  рука  в  банке
застрянет. У Роджера Гомеса рука тонкая, его бы рука в банке не  застряла,
но Роджер впал в испуг. Будь у меня такая рука, как у Роджера Гомеса, я бы
штук пять огурчиков вытащил, а Роджер впал в испуг. Тоже мне -  колумбиец!
Читал, наверное? Мафия  у  них  там,  наркотики.  Знаем  теперь,  какая  у
колумбийцев мафия!
     - Нельзя было купить?
     - С ума сошел! - Юренев чуть не протрезвел от возмущения. - "Купить"!
     Он завалился в просевшее кресло - и кресло под ним  охнуло.  Футболка
на груди растянулась, я отчетливо увидел верхушку фаллического  камня,  ее
действительно украшала надпись: "Оля была здесь". И он все время  пребывал
в движении.
     - "Купить"! - еще раз фыркнул он. - Ты глупостями набит,  Хвощинский.
Ты на аксиологии сломался, это не  только  твоя  беда,  система  ценностей
подкашивала многих, не только таких как ты. Ценить  надо  не  то,  что  ты
всегда можешь получить в руки, - он изумленно моргнул.  -  Ценить  следует
невероятность! "Купить"! - еще презрительнее фыркнул он. - Я,  Хвощинский,
ценю то, что добыть или понять почти  невозможно.  Я  люблю  обходить  это
"почти".
     Провидец.
     Так прозвали Юренева еще много лет назад.
     Впрочем, иронизируя, я отдавал ему должное.
     Ведь это Юренев заставил Леньку Кротова купить  лотерейный  билет,  а
потом, самодовольно рыча, отмахивался, не желал принимать даже самую малую
долю весьма приличного выигрыша. Это он не пустил Ию в командировку в  тот
крошечный и несчастный киргизский городок, что через неделю был  снесен  с
лица земли солевыми потоками. Это он предсказал трем одиноким девушкам  из
отдела кадров поголовную и внезапную  беременность,  что  ввергло  в  гнев
Козмина-Екунина, когда все три девушки  вдруг  ушли  в  декретный  отпуск.
Короче, что-то за словами Юренева всегда стояло.
     - Стаканы! Где стаканы?
     Поскольку  я  даже  не  привстал,  Юренев  сам  принес  стаканы,  сам
сполоснул их - торопливо  и  быстро.  И  тут  же  налил,  выказывая  явное
нетерпение:
     - Ну, трогаем! Трогаем, трогаем, Хвощинский! А то мы тебя ждем, а  ты
где-то за бугром болтаешься. Мало тебе Алтая было? Угомониться не хочешь?
     Лучше бы он не поминал об Алтае.
     - Трогай! Трогай! - он даже постанывал от нетерпения.
     Я невольно усмехнулся и Юренев сразу расцвел:
     - До дна! Махом до дна!
     И зарычал, заглотив свою порцию:
     - Бабилон!
     Его любимая поговорка.
     - Схватило? То-то же. Это спирт  на  орешках.  На  кедровых  орешках.
Сильно? - он пригладил рукой  упрямые  седеющие  кудри.  -  Я  спиртом  на
орешках Роджера Гомеса поднимаю. Он колумбиец, у них там мафия,  -  Юренев
изумленно моргнул. - Я сам  эту  штуку  настаиваю.  Сильная  штука.  С  ее
помощью избавиться от похмелья - пара плюнуть!
     - От трезвости тоже.
     -  Вот  верно!  И  от  трезвости!  -  он  восхищенно  моргнул,  потом
озабоченно полез в карманы. - Тебе что... Ты рецензий ждешь, тебе  на  все
наплевать!..
     И уставился на меня:
     - Не будет, не будет тебе хороших рецензий!
     Провидец.
     Номер в гостинице он, в конце концов, мог держать, полагаясь на некую
случайность. Городок - место мне не чужое, все равно бы  заехал...  А  вот
откуда он знает о том, что я действительно жду рецензий на свой роман?
     - Книгу мою читал?
     - С ума сошел,  время  тратить!  -  Юренев  шумно  рылся  в  отвислых
карманах своего нелепого пиджака. -  Где  эта  чертова  зажигалка?..  Твои
книги я и раньше в руки не брал... - он врал, конечно.  -  Где  она,  черт
побери? В буфете,  наверное,  оставил...  Роджер  подарил,  а  я,  значит,
оставил... Огурчик увел,  а  зажигалку  оставил...  Классная  зажигалка...
Спички где? - Рявкнул он. - Тебе что, не платят за романы?
     - Если и платят, то не спичками.
     - Дождешься!
     Он обхлопал все  карманы,  заглянул  зачем-то  под  стол,  перевернул
плоский серый пакет,  оставленный  мною  на  тумбочке.  От  толчка  дверца
тумбочки отошла, Юренев сразу узрел бутылку "Тбилиси".
     - Ну вот! - восхищенно выдохнул он, будто бутылку и искал. - Помнишь,
помнишь, что я люблю! - и нагло выставил  бутылку  на  стол.  -  К  такому
коньячку, - он жадно потянул породистым носом, - лимончик бы!
     Он даже огляделся, будто пытаясь понять, где я прячу лимон.
     - А рецензий не жди, не жди. Будут тебе, конечно, рецензии, но  лучше
бы их не было.
     - Ты еще не академик?
     Он довольно заколыхался. Как спрут.
     - Академик? Зачем?.. Спички где? - вот что его интересовало - спички.
- Бабилон! Писатель без спичек!
     Он нашел пустую  коробку  и  разочарованно  раздавил  ее  в  огромной
ладони. Скорее машинально, я тоже полез в карман рубашки. Спичек, понятно,
там не было, зато я нащупал пальцем копейку. Два года ее таскаю в кармане.
Она чуть пальцы мне не обожгла.
     - Бабилон! - ярился Юренев. - В буфете надо было  стащить!  Видел  я,
были там спички!
     - Что за страсть тащить все чужое?
     - Что еще за чужое? Опять чушь несешь. Ничего нет  на  свете  чужого,
Хвощинский.
     - А что есть? - наконец удивился я.
     - Неупорядоченное множество случайностей, - яростно отрезал Юренев  и
изумленно моргнул. - Вот так. Ни больше, ни меньше.
     Я снова сунул пальцы в карман.
     Копейку, что так обжигала мне  пальцы,  два  года  назад  вручил  мне
Юренев. Уже не  на  Алтае,  уже  в  Городке.  Даже  не  в  Городке,  а  на
железнодорожном вокзале. Я уезжал один, ночью. Я никого не  хотел  видеть.
Ни Ию, ни Козмина, ни тем более Юренева. Но Юренев приехал на вокзал.
     - Бежишь?
     - Уезжаю.
     - Надолго бежишь?
     - Я уезжаю, не бегу.
     - Нет, бежишь, - Юренев выругался. - Ну и катись себе! - и сунул  мне
что-то в руку. Я взглянул: копейка.
     - За какие услуги?
     - У Ии спроси.
     - У Ии?
     - У нее, у нее, придурок.
     Интересно, помнит он о копейке?
     Я с трудом прогнал невеселые воспоминания: ночной вокзал,  ругающийся
Юренев... Все же он проводил меня. Мог плюнуть, но проводил...
     - Ну, Бабилон! Где спички?



                            2. ОГОНЬ ИЗ НИЧЕГО

     Все это время скучный серый пакет  валялся  на  тумбочке.  Ни  я,  ни
Юренев им не заинтересовались.
     Спирт ли подействовал или сказывалось позднее время, мы вдруг впали в
болтливость. То и это, и опять то, без всякой  системы.  А  небо  меж  тем
начинало светлеть, какая-то птаха за окном пискнула.
     Дерьмо твои книги, рычал Юренев,  на  спички  заработать  не  можешь.
Ничего, возражал я, ты пойдешь и украдешь. Совести у тебя хватит.
     Но идти воровать Юренев не собирался. Он даже к колумбийцу,  спавшему
где-то неподалеку, идти не хотел. Он злился, рычал, рылся  в  моих  вещах.
"Тоже мне - писатель! Исторические романы пишет! А спичек нет!" - "У  тебя
тоже нет, - вяло защищался я. - И попомни мои слова, ты плохо  кончишь.  У
тебя страстишки низменные. Ты клептоман. Еще Андрей Михайлович  говорил  -
ты плохо кончишь. Кипятильник украдешь у горничной и сядешь лет на  пять."
- "Отсижу, выйду честный, - рычал Юренев. - Ты  скряга.  Ты  из-за  спичек
старого друга отправишь в тюрьму." - "Сам  такой.  Торчишь  везде  поперек
горла. Куда ни позвоню, везде - обратитесь к Юреневу! Чего ты приперся?  Я
тебя звал?"
     - Спички, черт побери!
     - Ты международные симпозиумы проводишь, - вяло отбивался я. - Твоего
вида швейцар трепещет, ты по-чукотски разговариваешь. Пошел бы да украл.
     Я не боялся обидеть Юренева. Обычно  он  обижался  только  когда  сам
хотел обидеться. Он меня просто не слышал. Он в ярости раздувал  грудь.  Я
видел: "Оля была здесь".
     - Ты писака. Ты только писака. Рядом с  тобой  даже  Гоша  Поротов  -
классик. Помнишь Гошу? - вдруг изумленно моргнул он. - Вот на гошину книгу
будут рецензии. Большие  хорошие  рецензии.  По  смыслу  тоже  дерьмо,  но
большие, хорошие. Он этого заслужил.
     Юренев вдруг надул и без того толстые щеки и голосом  Гоши  П