о им в припадке тоски?..
   Булочкин рассеянно смотрел вниз, наклонившись за перила, в  бездну  под
собой,  где  непрерывно  достраивались  и  перестраивались   разнообразные
сооружения,  необходимые  для  существования,  для  дальнейшего  прогресса
исполинской цивилизации созвездия Орион. И вдруг  он  вздрогнул  и  быстро
отступил от перил.
   - Что с вами, Олег Юрьевич? - тревожно подался к нему  Макс,  глядя  на
бледное лицо человека холодным, ничего не упускающим взглядом.
   - Так...  ерунда...  -  слабо  и  машинально  усмехнулся  Булочкин.  Он
помедлил, а потом осторожно вытер  со  лба  выступившую  испарину.  "...Но
сколько у него темпов жизни?.." - подумал Булочкин о Максе.  Он  посмотрел
на Макса и отвел взгляд: "Вряд ли он чисто биологический робот... Скорее -
комбинация различных по своей природе систем..."
   - Я просто забылся,  и  мне  кое-что  вспомнилось.  Из  моего  далекого
прошлого. Это воспоминание было неожиданным и испугало меня, -  сказал  он
Максу извиняющимся тоном.
   - Неужели  воспоминания  могут  оказывать  такое  сильное  действие?  -
заинтересовался робот.
   - Да, - пристально и оценивающе взглянув на него, ответил  Булочкин.  -
Но ведь и у тебя есть память и есть воспоминания?
   - Очевидно, это не совсем  одно  и  то  же.  Моя  память  абсолютна,  я
"вспоминаю" только то, что мне надо вспомнить,  и  воспоминание  не  может
застать меня врасплох.
   - Сколько у тебя темпов жизни? - спросил вдруг  Булочкин;  еще  секунду
назад он не знал, что _сейчас_ решится на этот вопрос. Он сцепил за спиной
ладони и напряженно смотрел на серо-голубое покрытие у  своих  ног,  боясь
встретиться с ничего не упускающим, проницательным взглядом робота.
   - У меня только  один  временной  темп.  Он  в  точности  соответствует
вашему. Другой временной темп предполагал бы и иную энергетику, а  значит,
и  принципиально  иное  строение  моих  систем.  В  одном  роботе   нельзя
совместить два слишком разных временных темпа, - охотно _объяснил_ Макс.
   От него не укрылось, что человек после его слов вздохнул и  сразу  стал
менее напряженным, но он не мог понять, только отметил, происшедшую с  ним
перемену. Он отметил, что человек опять  медленно  и  словно  нерешительно
подошел к перилам, свесил  за  них  голову  и  стал  смотреть  вниз,  весь
поглощенный,  казалось,  только  этим.  Его  ладони,  сжимающие  поручень,
побелели, а лицо начало медленно, будто бы неосознанно, но  и  неотвратимо
клониться вниз, словно человек противился изо всех сил, но  его  неумолимо
притягивала, тянула в себя открывающаяся под ним,  шевелящаяся  бездна.  И
теперь Макс понял все. Макс понял, почему человек только что  спрашивал  о
его временном темпе: ему надо было быть уверенным,  что  робот  не  успеет
предотвратить то, на что  он,  наконец,  решился.  Последние  дни  человек
выглядел так,  словно  напряженно  искал  выход  из  какой-то  безнадежной
ситуации, которая его угнетала  и  изматывала.  В  тот  момент,  когда  он
несколько минут тому назад испуганно отпрянул от перил, он  посчитал,  что
нашел этот выход. Макс понял: теперь модификация уже  неизбежна.  Человеку
было трудно принять _такое_ решение, но если он его все-таки принял  -  то
теперь будет стремиться осуществить, и чем  больше  будет  преград  -  тем
упорнее и изощреннее будет стремиться.
   Макс выпрямил  ладонь  и  поднял  правую  руку  на  уровень  плеча.  Из
указательного пальца вырвалась тонкая, как игла, и такая же острая струйка
специального препарата. Булочкин на секунду замер,  потом  сразу  обмяк  и
медленно сполз на серо-голубое покрытие смотровой площадки.
   Макс подошел, легко и бережно поднял человека и осторожно понес его  ко
входу в транспортное устройство...



   Сергей Подгорный.
   Свидание

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Взгляд с нехоженой тропы". Киев, "Вэсэлка", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   - Ну, как будто бы все... - устало потирая лоб, сказал Иван  Семенович,
когда возвращался с Кукиным из объединенной бухгалтерии отдела культуры. -
Да!.. - будто споткнулся вдруг он. - Надо  сразу  же  отвезти  рюкзаки  на
вокзал, сдать в камеру хранения: зачем таскать их туда-сюда? Сможешь?
   - А что тут "мочь"? - удивился Кукин.
   Рюкзаки были пустяком. Главная проблема для Кукина заключалась  в  том,
чтобы  не  опоздать  на  первую   электричку   до   Межирова.   Электричка
отправлялась в шесть пять, а первый автобус из  села,  где  жил  Кукин,  в
шесть тридцать; в этом и была проблема.
   Придерживая в троллейбусе до отказа набитые  рюкзаки,  Кукин  пришел  к
выводу, что у него есть  только  два  варианта:  или  остаться  в  городе,
протомиться до утра на вокзале, или поехать домой, поспать,  а  в  час-два
ночи выйти на дорогу ловить попутку.
   Ему не раз приходилось ночевать на вокзалах, и теперь, только подумав о
духоте и людском мельтешений в залах ожидания, о назойливом  электрическом
свете и обязательном потряхивании за плечо сержанта милиции как раз в  том
момент, когда, наконец, начинаешь засыпать, Кукин выбрал второй вариант.
   Дома никого не было: жена с сыном уже неделю гостила у своей матери.
   Кукин медленно, подолгу останавливаясь перед окнами, побродил по тихой,
кажущейся пустой квартире, ожидая, когда  вскипит  чайник,  потом  поел  и
решил часов пять поспать.
   Он чувствовал  усталость,  вымотанность  предотъездными  хлопотами,  но
почему-то не спалось. Кукин подумал и с досадой догадался о причине:  надо
было ложиться сразу, а пока ждал, когда закипит вода в  чайнике,  ел,  пил
крепкий чай - на смену ватной усталости пришло то,  что  называют  "вторым
дыханием"; так с ним бывало не раз. Все же Кукин остался лежать,  решив  с
обычной рациональностью: "Если не хочет отдыхать голова -  пусть  отдохнет
хоть тело: и это уже кое-что..."
   Он лежал, рассеянно  глядел  в  угол,  в  котором  успело  примоститься
несколько мохнатых от пыли паутинок, и перед  его  мысленным  взглядом  то
вяло, то  ярко  и  отчетливо  проходили  случайные  воспоминания,  события
нынешнего дня - порой пустейшие, не имеющие к Кукину  никакого  отношения:
уличные и транспортные сценки, обрывки разговоров, случайно обратившие  на
себя внимание прохожие. Потом он стал представлять, что в это  время  -  в
начале августовского вечера - делают в гостях жена  Света  и  сын  Павлик,
потом стал думать о предстоящем ему ночном ожидании попутки,  о  неведомом
скифском городище, на раскопки которого отправлялся, но  во  все  эти  его
мысли, воспоминания назойливо тыкался случай в троллейбусе, когда  он  вез
на вокзал рюкзаки.
   На одной из остановок водитель долго не мог закрыть заднюю дверь, и вот
какая-то женщина (Кукин не мог  ее  видеть  из-за  тесноты)  вдруг  начала
обвинять в этом мужчину лет сорока, затиснутого на металлический поручень,
ограждающий первое от двери сидение. Тот не мешал: это было ясно всем, кто
мог его видеть,  и  Кукин,  сморщившись  от  чужой  глупости,  хотел  было
замкнуться на своих мыслях, но голос женщины невольно притягивал внимание,
настораживал и заставлял  стремиться  что-то  понять.  По  голосу  женщины
чувствовалось: ей все равно, закрыта или открыта злополучная дверь, на уме
у нее что-то другое, неотвязное; она насильно будит в себе негодование и в
то же время не может заставить себя  замолчать,  хотя  чувствует,  что  ее
настойчивость  уже  кажется  странной,  что  симпатии  на  стороне   этого
черноволосого, на редкость уравновешенного мужика. И  вдруг  на  очередное
добродушное уверение, что он не мешал и не мог мешать двери,  она  сказала
то, _другое_:
   - Да, да! Стал там, всех уже...
   Это было так неожиданно, вздорно и грязно, что Кукин почувствовал,  как
у него от стыда начинают краснеть щеки, но мужик оказался еще  выдержаннее
и умнее, чем он предполагал: секунды на две растерянно задумался, а  потом
рассмеялся, сводя все в шутку:
   - Ну и теща... К такой только попади. Не завидую я вашему зятю...
   "Хорошо - мужик попался умный и спокойный, как стог. А если бы  на  его
месте случайно оказался я?.. - содрогнувшись от омерзения, подумал  Кукин.
- И - главное - за что?.. про что?.."
   Этот нелепый, настойчиво лезший  в  сознание  случай  на  время  вогнал
Кукина в скверное настроение, в размышления о мерзостях жизни  и  напомнил
еще один подобный и тоже в троллейбусе.
   На сидении, повернутом к задней площадке, сидели двое: он и она. Лет им
было по двадцать пять - тридцать, вид  имели  обтрепанный  и  замызганный,
было видно, что они давно осточертели  друг  другу  до  потери  последнего
уважения; красноватая  рожа  парня,  общее  выражение  грубости  чувств  и
побуждений на ней ясно говорили о  его  образе  жизни  и  давнем,  крепком
пристрастии к  спиртному.  "Живет,  чтобы  пить..."  -  глубокомысленно  и
брезгливо подумал Кукин. Впрочем, и его подруга выглядела не лучше. Она со
сдерживаемой жадностью ела гранат, обсасывая зернышки, словно  леденцы,  и
глядя завороженно-тупым от  удовольствия  взглядом  в  пространство  перед
собой.
   Кукин поставил портфель и, взявшись за поручень, отвернулся к окну.
   - Жре-от... - с непередаваемо мутной,  давно  скопившейся  и  ничтожной
ненавистью  вдруг  сказал  краснорожий.  -  Ишь,  жре-от...  Вон  она  что
купила...
   Было видно, с каким наслаждением он бы сейчас  избил,  истоптал  ногами
свою подругу, но в троллейбусе было нельзя, и он  только  повторял,  не  в
силах остановиться, несмотря на взгляды:
   - Жрет... Ишь, как жрет...
   А она, понимая, что сейчас он ее  не  тронет,  тупо-блаженно  улыбаясь,
только быстрее обсасывала зернышки...
   Эти незваные воспоминания родили тихую  и  мучительную  тоску,  неясную
сначала и самому Кукину.
   Он начал всматриваться в себя, в свою жизнь.
   Все, как будто, было хорошо, лучше, чем у многих:  ровные  отношения  с
женой, прекрасный сынишка - на редкость смышленый, веселый,  непоседливый;
квартира - хоть и в селе, но со всеми удобствами, есть даже телефон. Летом
- так даже лучше, что в селе: добираться на работу он привык,  зато  после
работы можно пойти на пруд - он рядом - поудить карасиков,  словно  живешь
на даче. Денег тоже, как будто, хватает, по крайней мере, не  занимают  от
получки до получки. Работа - интеллигентная...
   Тут Кукин остановился и задумался, со всех  сторон  всматриваясь  в  то
многообразное,  что  являлось  его  работой.  Был   он   старшим   научным
сотрудником  в  областном  краеведческом  музее.  Командировки,   встречи,
документы и  экспонаты,  текущие  заботы  и  хлопоты...  Не  скучно,  и  в
коллективе на хорошем счету.
   Все было явно о'кей, в  норме,  в  порядке,  но  откуда  же  тогда  эта
неясная, мучительная, нежданная тоска?.. Откуда вдруг возникшее  ощущение,
что он не живет, а пребывает  в  кем-то  исподволь,  но  четко  очерченном
круге, где не возникает  поводов  задуматься  над  непривычным  и  желания
сделать что-то из ряда вон выходящее?.. Откуда ощущение, что и  предыдущие
годы он прожил, не выходя даже мысленно за пределы  этого  круга,  которые
кожей чувствовал? Почему?.. От  рационализма,  в  котором  порой  упрекает
Светлана, от  невольного  и,  может,  самой  природой  человека  присущего
стремления прожить с наименьшими затратами?..
   "Ты так сжился с ценностями, нормами нравственности...  нет  -  нормами
приличий, если уж называть вещи своими именами, которые  действуют  внутри
заточившего тебя круга,  барьер  которого  становится  все  неодолимее,  -
удивляясь самим этим мыслям, подумал Кукин, - что  тебя  уже  выбивает  из
колеи  все,  что  им  не  соответствует:  даже  эти  дурацкие   случаи   в
троллейбусе... Твои надежность и добросовестность - давно  лишь  следствия
представлений, благодаря которым можно прожить с меньшими затратами. Ума и
души?..
   Ты ведь уже  не  пытаешься  понять  то,  что  не  укладывается  в  твои
сложившиеся  представления.  Сколько,  вот,  статей  по  голографии   тебе
попадалось в журналах,  которые  почитываешь,  когда  начальник  отдела  в
командировке, но, не поняв с самого начала, ты и не  пытаешься  понять:  в
чем же ее, голографии, суть...
   Ты давно не задаешь  вопроса,  всегда  ли  нужна  и  правильна  работа,
которую делаешь с неизменной добросовестностью.
   Когда был моложе - гордился, что  можешь  спокойно  пройти  по  ночному
кладбищу. Но, может, это оттого, что уже тогда у тебя не было  воображения
и любопытства?..
   Ты охотно усвоил, что Добро всегда  побеждает  Зло,  и  поэтому  судьба
Добра тебя никогда особенно не беспокоит..."
   "Какая чушь!.. - растерянно  потряс  головой  Кукин.  -  Чего  это  мне
полезла в голову такая чушь?.."
   Но в глубине сознания он подумал,  боясь  в  то  же  время,  чтобы  это
понимание не вышло из глубины на поверхность, что -  нет,  не  чушь.  Это,
пожалуй, не только не чушь,  но  безжалостный  ответ  на  его  теперешнюю,
делающую все серым, тоску.


   "Вот ты обрадовался вдруг свалившейся  поездке  на  раскопки,  -  через
некоторое время продолжил он. - Но что обрадовало  тебя?  -  И  с  жесткой
усмешкой добавил: - Возможность месяц спокойно пожить в глухом сельце, где
будешь сам себе хозяин, где, как говорит Иван Семенович, прекрасная  речка
с широкими плесами. Скифское  городище  -  для  тебя  просто  место,  куда
придется  ходить  по  утрам  и  наблюдать,  как  пацаны,  которых  в  селе
навербуете, будут рыть  ямы.  Раскопы  -  так  они  правильно  называются.
Конечно, ты постараешься, чтобы вырыли их столько, сколько Иван  Семенович
сочтет нужным, и не выбросили в отвал ничего, что он считает  ценным.  Что
представляли из себя эти жившие две тысячи лет назад скифы - дело для тебя
третье. Главное, что получишь как бы второй отпуск. Но - конечно! - работу
сделаешь от и до, никто тебя не упрекнет, репутация станет еще прочнее...
   Неужели все в самом деле так?.. - подумал Кукин, тут же раздражаясь  на
свой невольный испуг, вызванный возникшим вдруг ощущением, что  он  как-то
обкрадывал, привык и продолжает обкрадывать себя. -  Но  в  чем?!  -  даже
дернулся Кукин, приподнявшись на постели, раздраженно глядя перед собой. -
В чем?.."
   Он снова лег и лежал без мыслей, чувствуя  себя  так,  будто  стоит  на
перепутье, не представляя, какой может быть  новая  дорога,  существование
которой все же ощутил, дорога, уводящая из пределов привычного.
   "Какой еще "новый путь"?.. - пожал плечами Кукин. - Чего ты дергаешься?
Зачем? Чтобы набить шишек и пустить на распыл все,  что  создавал  годами?
Или, скажешь, оно легко достается, ничего не стоит?.."
   Он  вспомнил  странную  судьбу  своего  однокурсника  по  пединституту,
вообразившего себя поэтом. Тот с год назад решил  целиком  посвятить  себя
творчеству, ушел от жены, все имущество носит в  портфеле,  ночует  то  на
вокзале, то на почтамте, где и пишет, как сообщил при  последней  встрече,
поэму о Копернике. Питается,  как  Кукин  понял,  преимущественно  хлебом,
благо он дешевый, но денег в долг не берет, обиделся,  когда  Кукин  начал
навязывать трешницу. Говорят,  что  отрывок  из  его  поэмы  напечатали  в
московском журнале.  "Надо  бы  зайти  в  библиотеку,  прочитать..."  -  в
очередной раз спохватился Кукин.
   "Может, _такой_ жизни ты хочешь?" - насмешливо спросил он  себя,  вновь
вспомнил о ночевках на вокзале и  с  омерзением  передернулся.  Нет,  и  в
_этом_  было  что-то  не  то:  страстное,  жертвенное,  но   ненормальное,
недолговечное, как истерика или исступление...
   - Да что тебя мучает?! - в раздражении от беспричинности  своих  мыслей
воскликнул Кукин.
   Он  встал,  закурил  и  снова  начал  бродить  по   квартире,   подолгу
останавливаясь перед окнами, бесцельно  разглядывая  до  мелочей  знакомый
вид, открывающийся из них, и чувствуя, как в груди, что с ним стало бывать
последнее время, лишь сильнее расползаются неясные смятение и тоска.
   "Чего тебе надо?.." - еще раз спросил он,  даже  не  пытаясь  ответить,
потому что это был уже не вопрос, а так - пришикивание, одергивание.
   ...В час ночи Кукин неторопливо собрал, уложил в полотняную  сумку  все
необходимое в командировке и вышел из квартиры.
   Свет на лестнице был выключен, Кукин оказался в совершенной темноте и с
полминуты отыскивал ключом замочную скважину. Темнота, как  и  обычно,  не
вызвала у него страха; единственное, что беспокоило до тех  пор,  пока  не
нащупал перила, - это опасение  споткнуться  о  что-нибудь  на  лестничной
площадке.
   Взглянув на черную, словно нежилую,  глыбу  соседнего  дома,  Кукин  не
спеша прошел по  двору,  а  потом  побрел  серединой  шоссе  к  светящимся
магазинным окнам, испытывая  удовольствие  от  одиночества  среди  спящего
села, от густой темноты и тишины августовской ночи.
   Длинное здание магазинов стояло у обочины против развилки, где в  шоссе
вливалась дорога из села Ивановки. Фонари над магазинными дверями освещали
полукруг перед зданием. Кукин сел на одинокую скамью,  стоящую  у  границы
этого полукруга, неторопливо,  настраиваясь  на  долгое  ожидание,  достал
пачку сигарет, закурил, посмотрел на другую сторону шоссе.
   Он сидел как раз против ивановской дороги, сидел к  ней  правым  боком;
теперь, когда повернулся, слева - в углу между шоссе и ивановской  дорогой
- стали видны смоляно-черные на фоне чуть светлевшего неба кроны  деревьев
и побеленный штакетник, ограждающий территорию детского сада,  за  которым
был уже пустырь, а за ним поля; метрах в тридцати - сорока от Кукина стоял
облицованный керамической плиткой павильончик автобусной остановки,  а  по
правую сторону дороги на Ивановку,  далеко  от  нее  отступив,  протянулся
порядок из пяти домов.
   Все это Кукин оглядел рассеянно и вернул взгляд на силуэт павильончика,
потому  что  там  тускло  светился  какой-то  фонарь.  Кукин  вглядывался,
стараясь понять, что там такое.
   Фонарь светил желто-зеленым светом, таким тусклым, что освещался только
его отражатель, чуть повернутый в сторону Кукина. Для  карманного  он  был
слишком велик.
   "Мотоцикл кто-то загнал в остановку, - определил Кукин, - включил малый
свет... - И почему-то решил: - Мотоцикл с коляской".
   Так прошло с полчаса, и со стороны села Кудрино  Кукин  услышал  слабый
гул мотора; он медленно, чуть  заметно  усиливался.  Кукин,  встав,  начал
нетерпеливо смотреть в ту сторону, и вскоре, когда машина шла временами на
подъем, в небе стало возникать колеблющееся желтое свечение.  Наконец  она
выскочила из-за поворота улицы, ослепив фарами.  Кукин  просяще  стоял  на
обочине с поднятой рукой, но "Жигули" промчались мимо, и скоро их  красные
огоньки скрылись за другим поворотом.
   "Черт... - огорчился он, возвращаясь на скамейку. - Но ничего: до  утра
еще далеко..."
   Шум машины истаял, и вновь Кукина, сидящего у края освещенного пятачка,
накрытого, будто черным колпаком, безлунной августовской ночью,  обступила
глубокая тишина.
   Он вдруг поймал себя на том, что она кажется ему напряженной, и на  том
еще, что его все больше начинает что-то тревожить.
   Еще  только  что,  какие-то  минуты  тому  назад,  он  чувствовал  себя
спокойно, словно бы даже хозяином спящего села. Его настроение можно  было
передать так: "Вы спите вот, а утром снова займетесь тем же, чем  вчера  и
позавчера, а я добираюсь на вокзал и уже днем буду далеко отсюда, где ждет
месяц интересной и вольной жизни..."
   Но вот это настроение ушло,  незаметно  вытесненное  тревогой,  неясным
беспокойством,  как  от  ощущения  опасности,  которую  он  еще  не  может
определить, но которая уже существует.
   "Что это? - подумал Кукин, рассеянно застывая взглядом на пачке из  под
сигарет, валявшейся шагах в двух перед ним. - Чего вдруг?.."
   Однако он со все растущей настороженностью вслушивался в себя и вокруг,
мысленно всматривался в то, что произо