ахатмами. Пусть. Но ведь даже  то,  _как_  он  верил  в  их
существование, как, несмотря на лишения и  опасности  такого  путешествия,
упрямо стремился их найти - само по  себе  весомейший  аргумент  в  пользу
того, что они есть.
   Евтеев был невменяем...



   7

   - Вот что меня глубоко поражает, - сказал Евтеев, прикурив сигарету.  -
Почему именно в таких, богом проклятых местах,  -  он  кивнул  за  лобовое
стекло на расстилавшуюся перед машиной Гоби: щебнистую,  черную,  с  редко
разбросанными кустиками травы, с  зубчатой  грядою  гор  на  горизонте,  -
именно в таких местах, а не где-нибудь  в  сосновом  бору,  охватывает  до
каждой клетки тела, до невольного испуга ощущение и понимание  огромности,
_необъятности_, молчаливой загадочности мира?.. Ты не испытывал еще  здесь
подобного?
   - Испытывал... - тоже удивился Швартин. - Особенно после заката,  когда
уже горят первые звезды... Потрясающее ощущение...  И  действительно  -  с
чего бы оно?..
   Голубой дороги впереди не было. Не потому, что солнце уже  скатилось  к
горизонту, тени стали длинными: уже третий день они  ехали  без  дорог  по
пустыне, которая началась за сомоном Баян-Гоби.
   - Давай сменю, - предложил Евтеев, увидев,  как  Швартин  устало  вытер
ладонью потный лоб.
   - Буду держать вон на ту гряду, - показал взглядом Евтеев, когда сел на
его место.
   - Давай, - согласился тот. - Чем та гряда хуже соседних?..
   - Думаю, мы доедем до нее до заката?
   - В Гоби  глазомер  -  вещь  обманчивая...  -  с  сомнением  усмехнулся
Швартин.
   - Это да... - устало признал Евтеев.
   - Странно... - продолжил оборванный разговор  Швартин.  -  Вот  Гоби...
Щебень, песчаные барханы, такыры, скорпионы, чахлая трава, скалы, хребты и
каменистые холмы... Полная скудность и неприглядность; когда  солнце  еще,
вдобавок, печет - просто  "врата  в  ад";  чем  она,  казалось  бы,  может
обогатить, что дать уму и сердцу?.. А ведь не побывай я здесь -  насколько
был бы беднее, не подозревая этого.
   - Я с тобой согласен... - задумчиво кивнул Евтеев. - В обыденной жизни,
да и на "нормальной" природе тоже, отсутствует сознание, что Земля  -  это
ведь просто пылинка во Вселенной; и чувства, и мысли сугубо земные, а  вот
здесь, еще, пожалуй, в горах...
   - В горах тоже... - подтвердил Швартин.
   - ...мысли и чувства отчего-то сами  собой,  без  малейших  умысла  или
усилия проникаются Вселенной, Вечностью, Временем,  Беспредельностью...  Я
пытаюсь понять - отчего? От отрешенной враждебности здешней природы и в то
же время от ее исполинских мощи и шири? От ее  величественного  и  скупого
разнообразия, которое не приковывает к себе мысли и чувства, а  становится
для них чем-то вроде трамплина, бросающего за пределы  Земли?..  От  самой
космичности здешних  пейзажей,  так  напоминающих  пейзажи  многих  других
планет-песчинок?..
   Они надолго замолчали, Швартин - глядя в  даль,  Евтеев  -  на  пустыню
перед машиной.
   Изломанная гряда из красноватого песчаника заметно приближалась, уже не
вызывало сомнений, что до заката  они  будут  у  ее  подножья.  В  бинокль
Швартин видел итог упорной, протяженностью  в  сотни  тысяч,  а  может,  и
миллионы лет работы ветра: бесчисленные зубцы, выпиленные  в  песчаниковом
монолите, торчащие в небо гигантские пальцы, головы странных чудовищ.
   "Хаптагаи - это хорошо, - подумал он, - сарыки, джейраны, горные бараны
и козлы - хорошо тоже, но надо почаще снимать и вот такие  виды,  сами  по
себе, а не только как фон для козлов, и хаптагаев..."
   Вдруг он до озноба ощутил всю их с Евтеевым  затерянность  среди  этого
необъятного безлюдного пространства. "Забираемся-то мы лихо, - подумал он,
- а вот как будем отсюда выбираться?"
   - Я опять  подумал,  -  сказал  он,  -  не  зря  ли  мы  отказались  от
проводника,  того  старичка,  которого  предлагал  намын-дарга  [партийный
руководитель района] в Баян-Гоби?
   Евтеев презрительно хмыкнул, но, взглянув искоса  на  озабоченное  лицо
Швартина, ответил тоном успокаивающим и убедительным:
   - С проводником, Степа, мы были бы простыми экскурсантами, не больше. А
так мы с тобой первооткрыватели...  Да,  именно  так,  хоть,  может  быть,
кто-то здесь и бывал до нас. Это ведь громадная разница, согласись.
   Швартин лишь вздохнул и ничего не ответил.
   Вблизи изрезанная ветром гряда песчаника производила еще более  сильное
впечатление. Солнце, сползшее  к  горизонту,  делало  ее  багрово-красной.
Швартину и Евтееву казалось, что они очутились среди развалин исполинского
фантастического города, и отовсюду - игра теней на  причудливых  глыбах  и
игра воображения  -  заглядывают,  вглядываются  равнодушно  и  отрешенно,
смотрят странные лики.
   Они начали готовиться к ужину и ночлегу.  Швартин  доставал  из  машины
еду, спальные мешки, Евтеев снимал  с  багажника,  укрепленного  на  крыше
машины, куски  саксаула,  нарубленного  еще  утром  на  барханах,  готовил
костер: кипятить воду на чай.
   Ужинали под черным небом, непривычно щедро  убранном  яркими  звездами.
Долго пили чай, то молча поглядывая  через  костерок  друг  на  друга,  то
вглядываясь в глубину Вселенной, в бесчисленные  звезды,  светящие  из  ее
глубины.
   - Знаешь, почему еще я так быстро поверил в реальность Шамбалы? - вдруг
спросил Евтеев.
   Разговоры о ней, казавшиеся Швартину в Киеве, когда  хотел  переубедить
Бориса, странными и никчемными, здесь - в  Гоби  -  уже  не  казались  ему
такими.
   -  Почему?  -  спросил  он,  прикуривая  сигарету  от  тлеющей  веточки
саксаула.
   -  Во  всех  источниках  утверждается,  что  Шамбала  ограждена  некими
неизвестными силами, а сами Махатмы владеют "психической энергией"...  Для
тебя это с самого начала было аналогично "астральной материи", ты с самого
начала не принял это всерьез.
   - Увы... - развел руками Швартин.
   - А я вот сразу поверил в это...
   - Хочешь, расскажу одну историю, за правдивость которой ручаюсь?
   Тот кивнул.
   - Я совершенно _случайно_ услышал ее от своей матери. Ты можешь  пожать
плечами: мою мать ты никогда не видел, и то, что эту историю  я  узнал  от
нее, для тебя, конечно, не может  быть  гарантией  ее  правдивости...  Но,
видишь ли, если бы мне ее рассказал кто-то другой,  я  бы  послушал  и  не
придал ей значения, но моя мать не только на редкость  правдивый  человек,
она не только _не смогла_ бы ее выдумать - ей это просто не  пришло  бы  в
голову...
   Я тогда еще учился заочно в Литературном институте. И вот на  одном  из
семинаров (разговор на нем, помню, зашел о том,  почему,  хоть  со  времен
Отечественной войны прошло немало лет, пока еще не появился роман  о  ней,
сравнимый  с  "Войной  и  миром"  Толстого)  наш  творческий  руководитель
предложил нам попытаться написать по рассказу о войне: ведь у каждого если
не отец и мать, то родственники - в крайнем  случае  кто-то  из  знакомых,
были ее участниками.
   Моя мать прошла всю войну  медсестрой;  я  и  начал  ее  расспрашивать,
объяснив, зачем. Она долго вспоминала разные случаи, но я чувствовал,  что
все это не то что мне  надо;  истории,  которые  она  со  своими  обычными
добросовестностью  и  бесхитростностью  рассказывала,   меня   тогдашнего,
намерившегося написать если не эпохальный,  то,  как  минимум,  выдающийся
рассказ о войне, не вдохновляли. Я замучил ее своей привередливостью,  она
сидела, устало и напряженно пытаясь вспомнить что-то такое,  что  меня  бы
удовлетворило, и вдруг сказала, как показалось мне в первую минуту,  ни  к
селу, ни к городу:
   - Да, однажды у меня был больной, который летал.
   - Что? - переспросил я, глядя на нее с недоумением и невольной досадой.
   - Ну да, сам  летал...  -  удивившись  и  обидевшись  моему  недоверию,
повторила мать.
   - Как - "летал"?! - опешил я, поняв, что мне не послышалось.
   Вот тогда она и рассказала эту историю...



   8

   - Мать услышала о Ване в начале февраля 1944 года, когда работала уже в
эвакогоспитале, занимавшем корпуса  пятигорского  санатория  N_3  "Машук".
Начальником  эвакогоспиталя  был  полковник  медицинской  службы  Костиков
Василий Иосифович, а начальником отделения, в  котором  работала  мать  (в
него входили 17 и 18 корпуса) - Александр Яковлевич Мирошниченко.  Он  был
настолько  добрым  человеком,  что   за   глаза   его   называли   "доктор
Притрухевич". До восемнадцатого корпуса Ваня уже лежал в каком-то, но и  в
восемнадцатом его перевели из общей палаты в изолятор.
   За неделю до того, как стать у него  сиделкой,  мать  начала  все  чаще
слышать: "В восемнадцатый корпус положили контуженого, и никто не может  с
ним сидеть: все боятся".
   А потом ее вызвал полковник Костиков - в кабинете его был  Мирошниченко
- и, словно за что-то извиняясь, _попросил_:
   - Валя, ты, наверно, слышала о контуженом. Так вот, пойди,  пожалуйста,
с ним поговори, может, тебя _примет_. Он ведь парализован, ему  необходима
сиделка.
   Мать пошла. В  изолятор  была  превращена  веранда.  Старшая  медсестра
отделения, Екатерина Петровна, боязливо показала на ее застекленную дверь:
   - Идите, Валя, я здесь вас подожду, - и осталась в коридоре.
   Мать спокойно вошла, хотя  в  душе  и  волновалась,  зная  ходившие  по
госпиталю слухи, приветливо сказала:
   - Здравствуй, Ванечка. Ну, как ты себя чувствуешь? Как твое здоровье?
   - Х... х... о... рошо... - Он сильно заикался.
   - Ваня, я медсестра.  Меня  к  тебе  прислали.  Буду  за  тобой  теперь
ухаживать. Что тебе нужно?
   - Ничего... _Хоть одного человека нашли_... Садись...
   Мать присела. Они поговорили. С этого дня, почти два месяца, она каждое
утро приходила в изолятор на веранде. Перестилала Ване  постель,  умывала,
кормила из ложечки... поднимала и затаскивала на кровать после  того,  как
_летал_, успокаивала его после визитеров.
   Он не выносил в палате и даже  рядом  с  палатой  ничьего  присутствия,
кроме ее. Странно, но  он  одинаково  не  выносил  высокомерную  Екатерину
Петровну и добрейшего Мирошниченко.  Чтобы  вызвать  мать  из  палаты,  ей
издалека делали знаки. Ваня лежал так, что не мог никого увидеть ни  через
стекло  двери,  ни  в  окно,  но  всегда  _чувствовал_,  если  кто-то  был
поблизости. Он говорил матери, когда она, увлекшись книгой, не видела:
   - Валя... пришли... Тебя зовут... - и начинал грязно ругаться.
   Мать смотрела в застекленную дверь, в окно  и  в  самом  деле  замечала
кого-нибудь из медсестер или санитарок, делавших ей издалека знаки.
   Когда же кто-то входил, он сразу резко  возбуждался,  начинал  ругаться
яростно, а потом - летел...
   Ей запомнился такой случай. Вошли - входили  со  скрываемым  страхом  -
Костиков,  Мирошниченко,  Екатерина  Петровна,  а  с   ними,   как   потом
выяснилось, - гипнотизер (видно, испробовав все медикаменты, которые могли
достать, решили обратиться к такому средству).  Гипнотизер  остановился  у
двери и сразу начал делать руками какие-то пассы, но только лишь Ваня, как
всегда сильно возбудившийся, посмотрел на него пристально  -  побледнел  и
выскочил в коридор. В ту же секунду, под  исступленные  ругательства,  его
примеру последовали остальные, а Ваня потом, как всегда... полетел...
   Мать говорила, что было ему года двадцать два - двадцать три, был он по
виду скорее сельским, чем городским,  образован  был  мало.  Черноволосый,
глаза черные, жгучие, смотрел пристально, напряженно.  Все  его  панически
боялись, странно боялись, безусловно выполняя его  требования  и  прихоти.
Он, например, а время было голодное, требовал на обед то-то и то-то, и  ни
разу не было, чтобы его требования не исполнили.
   Мать его не боялась совершенно,  она  говорила,  что  ей  это  даже  не
приходило в голову; ее он слушался во всем.
   Летал Ваня только тогда, когда бывал  сильно  возбужден.  Полет  всегда
являлся завершением стремительно нарастающего возбуждения.  Тело  его,  по
словам матери, все сильнее напрягалось -  он  постоянно  лежал  на  спине,
судорожно  напряженные  руки  расходились  в  стороны,  тогда  туловище  -
судорожно же, с большим напряжением - начинало волнообразно  изгибаться...
замирало, выпрямленное,  в  сильном  напряжении...  он  плавно  поднимался
сантиметров на десять - двадцать над кроватью и боком, в одном направлении
и на одной высоте медленно летел к двери; немного  не  долетая  до  нее  -
резко падал на пол. Сколько мать его полетов ни видела - они  были  только
такими.
   Когда он летел - глаза его были открыты, но был ли он в  те  моменты  в
сознании, мать не знала. После полетов Ваня  выглядел  обессиленным,  хотя
пролетал немногим больше трех метров. Мать затаскивала его  на  кровать  и
успокаивала.
   В конце марта  1944  года  Ваню  из  эвакогоспиталя  забрали.  Прилетел
самолет, и его увезли в Москву.
   Второй и последний раз она встретилась с Ваней весной 1947 года. Вместо
эвакогоспиталя вновь был создан санаторий N_3 "Машук", и  мать  продолжала
работать уже в санатории. Ваня приехал туда долечиваться и отдыхать. И он,
и мать обрадовались встрече. Вид у Вани был вполне здоровый, он уже ходил,
хоть и  с  палочкой,  немного  пополнел,  от  былой  раздражительности  не
осталось следа. Мог ли он, выздоровев, по-прежнему летать и сохранились ли
другие его способности, она не знает: об этом она его не спрашивала...



   9

   -  Н-да...  -  протянул  Швартин,  слушавший  Евтеева   с   напряженным
вниманием, удивленно и недоверчиво.
   - Ну, и что ты на это скажешь?.. - с мягкой усмешкой спросил Евтеев.
   Швартин смог только по-прежнему  покачать  головой,  глядя  в  глубокой
рассеянности на багрово-сизые угли костра.
   - Вот тебе и информация для размышления... - вздохнув, сказал Евтеев. -
Можешь, конечно,  не  верить  в  эту  историю,  хотя  лично  я  в  ней  не
сомневаюсь, но попробуй  предположить,  что  она  -  правда;  какие  тогда
следуют выводы?..
   Швартин продолжал задумчиво молчать.
   - Вот после этой случайно услышанной истории, подчеркиваю - _случайно_:
ведь если бы не получил я задание тогда, на творческом семинаре,  написать
рассказ о войне, вряд ли бы вообще услышал о Ване, контуженном зимой  1944
года,  -  слова  "телепатия",  "телекинез",  "ясновидение",   "психическая
энергия" и т.п. перестали быть для  меня  пустым  звуком,  -  подвел  итог
своему рассказу Евтеев, глядя вверх и в сторону -  на  гобийское  звездное
небо.
   Это была его _вторая_ личная  причина  веры  в  Шамбалу.  О  первой  он
рассказал Швартину после того, как тот, отчаявшись переубедить сам,  решил
познакомить его с Клюевым...



   10

   Вся мебель в квартире Клюева была изготовлена ее  хозяином  в  подвале,
превращенном им  в  столярную  мастерскую.  Обстановка  квартиры  поражала
необычностью и  сначала  казалась  хаотичной  из-за  странной  расстановки
мебели и из-за самой мебели: какой-то  на  вид  изломанной  и  подчеркнуто
асимметричной. Но с течением времени, по мере того, как Евтеев осваивался,
стараясь проникнуться логикой Клюева, он начал видеть  в  кажущемся  хаосе
своеобразный порядок, а в странном  облике  мебели  -  не  сразу  понятную
рациональность.
   Сам  Клюев  внешне  являл  полную  противоположность  обстановке  своей
маленькой  квартиры.  Он  был  с  безукоризненной  тщательностью  одет   в
безукоризненно выутюженные костюм и рубашку; даже дома он носил галстук, и
некоторое время Евтеев испытывал чувство  неловкости:  ему  казалось,  что
Клюев собрался на какую-то  важную  встречу,  а  они  некстати  явились  и
задерживают его. Особенно усиливало неловкость то, что столь  деликатного,
предупредительного, мягкого и чуткого человека Евтеев еще не  встречал.  С
того момента, как, открыв на звонок дверь, увидел  их  на  пороге,  Клюев,
казалось, весь растворился в заботе о гостях.
   - Какой замечательный человек,  -  невольно  проговорил  Евтеев,  когда
Клюев вышел на кухню доваривать  кофе.  -  Какие  деликатность,  мягкость,
внимательность...
   - Да... - рассеянно кивнул Швартин, с интересом  рассматривая  интерьер
квартиры; последний раз он был у Клюева год назад,  и  за  это  время  тут
многое изменилось. "Ну что ж, нашел себе хобби..." - подумал он.
   - Судя по нему - ему  немало  пришлось  пережить  в  жизни,  -  добавил
Евтеев.
   Пока пили кофе, он и Клюев ближе  знакомились,  и  шел  соответствующий
этому разговор, первое впечатление Евтеева о Клюеве не только  сохранялось
- все крепло, но когда Швартин,  решив,  что  знакомство  уже  состоялось,
перешел  к  делу,  ради  которого  Евтеева  привел,  тот  поразился,   как
неожиданно изменился Клюев.
   -  Махатмы?..  -  переспросил  он  Швартина  с  невыразимо  ироническим
презрением и какой-то застарелой, неуходящей ненавистью.  -  Махатмы...  -
повторил он, презрительно усмехаясь, и в лице его проступила  непримиримая
твердость, а взгляд стал холодным и жестким.
   Швартин облегченно вздохнул.
   - Надо быть наивным, как теленок, дебилом, чтобы верить в эту чушь! - и
в голосе Клюева еще тихо, но явственно зазвучали  металлические  нотки.  -
Странно: вот скажет вдруг кто-то из наших знакомых,  что  начал  верить  в
бога, и мы почувствуем к  нему  жалость,  почувствуем  над  ним  невольное
превосходство, ощутим желание вернуть его на путь истинный, но начнет  тот
же знакомый разглагольствовать о  Махатмах  и  Гуру  -  и  мы  почувствуем
зависть, свою ущербность и начнем его жадно слушать.  А  ведь  одно  стоит
другого! Разницы нет никакой! Хитроумная чушь - и больше ничего! И  то,  и
другое годится лишь, чтобы заключить в духовное рабство - не больше  и  не
меньше!..
   Клюев еще минут десять кликушествовал в  таком  духе,  а  Евтеев  молча
слушал, пораженный тем, каким больным местом в душе Клюева  оказалась  эта
представлявшаяся  ему  захватывающе  увлекательной  тема.  Затем,  немного
успокоившись и видя внимание, с каким его невольно  слушал  Евтеев,  Клюев
стал говорить хоть и по-прежнему страстно, путано, но аргументированно.
   От его почти часового монолога в памяти Евтеева  остался  ряд  тезисов,
которые в речи Клюева располагались в  том  порядке,  в  каком  приводятся
ниже.


   Сплошь и рядом говорится про некую психическую энергию  -  самую  якобы
могущественную, чудовищную по силе из энергий. Но  зачем  для  операций  с
массивами  информации  _чудовищная_  энергия?  Каким  образом  проявляется
воздействие этой "могущественной энергии" на Мир, о чем "Гуру",  "махатмы"
и их поклонники толкуют сплошь  и  рядом?  Есть  ли  на  это  хоть  где-то
ответ?.. Нет, просто, как аксиома, утверждается, что проявляется.
   Собраны мысли глубокие, мудрые, _выверенные жизнью_, а к ним  _пришиты_
упоминания о Космосе, Времени, Вечности,  Космической  энергии.  Абсолюте,
Брахмане и т.п., что - во-первых - придает этим верным мыслям,  выведенным
из  многолетних   наблюдений   и   опыта,   _величественность_   и   некую
дополнительную глубину - совершенно ложные, а во-вторых -  верностью  этих
мудрых мыслей хитрым и простым образом придается _достоверность_  пришитым
к ним Вечности, Абсолюту, чакрамам, психической энергии и т.п.


   Получается весьма цельная на вид конструкция, одна часть которой  мудра
- просто житейски - и истинна, а другая придает ей шарм величественности и
вводит в заблуждение; набор  таких  конструкций  может  привести  в  конце
концов к вере в абсурд, в то, чего нет.
   Принимая эти хитрые словесные конструкции _целиком_, человек все дальше
уходит по заманчивой, льстящей его самолюбию некой _причащенностью_  тропе
_величественных спекуляций_, которые, как предусмотрительно  оговариваются
"Гуру", не подлежат проверке, но - вере.


   Вот чем  еще  отличается  система  обучения,  практикуемая  "Гуру",  от
европейской и вообще общепринятой. У европейцев тут всегда договор: вы мне
то-то и то-то, а я вам гарантирую определенные знания, сумму знаний и т.п.
"Гуру" принимают (хоть и с изрядным порой кокетством) дань почитания (и не
только), но со