ось в его
голове,  он  обрадовался,  но  потом снова все распалось -  и  Кирпичников
увидел,   что  работы  Матиссена  имеют  лишь  отдаленное  родство  с  его
мучительной проблемой.
     Получив книгу. Кирпичников углубился в нее, томимый одною мыслью, ища
между строк неясного намека на  решение своей мечты.  Несмотря на дикость,
на  безумие искать поддержки в  открытии эфирного тракта у  большеозерской
культуры,  Кирпичников с  затаенным  дыханием  прочел  сочинение  мертвого
философа.
     Сочинение  не  имело  имени  автора,  называлось  оно  "Песни  Аюны".
Прочитав его,  Кирпичников ничему  не  удивился -  ничего замечательного в
сочинении не содержалось.
     - Как скучно!  -  сказал Кирпичников.  - И в тундре ничего путного не
думали! Все любовь, да творчество, да душа, а где же хлеб и железо?..


                                  * * *

     Кирпичников сильно затосковал, потому что он был человеком, а человек
обязательно  иногда  тоскует.   Ему   случилось  уже  тридцать  пять  лет.
Построенные им приборы для создания эфирного тракта молчали и подчеркивали
заблуждение   Кирпичникова.    Фразу   Попова   -    "Решение   просто   -
электромагнитное  русло"  -   Кирпичников  всячески  толковал  посредством
экспериментов,   но  выходили  одни  фокусы,   а  эфирного  пищепровода  к
электронам не получалось.
     - Так-с!   -   в  злобном  исступлении  сказал  себе  Кирпичников.  -
Следовательно,  надо  заняться  другим!  -  Тут  Кирпичников прислушался к
дыханию жены  и  детей (была ночь  и  сон),  закурил,  прислушался к  шуму
Тверской за  окном и  сразу зачеркнул все.  -  Тогда тебе  надо  пуститься
пешему по земле,  ты гниешь на корню,  инженер Кирпичников! Семья? Что ж -
жена красива,  новый муж к ней сам прибежит, дети здоровы, страна богата -
прокормит и вырастит!  Это единственный выход,  другой - смерть на снежном
бугре у распахнутой двери:  выход Фаддей Кирилловича!.. Да-с, Кирпичников,
таковы дела!
     Кирпичников вздохнул с  чрезвычайной сентиментальностью,  а  на самом
деле искренне и мучительно.
     - Ну  что я  сделал?  -  продолжал он  шепотом ночную беседу с  самим
собой.  -  Ничего.  Туннель?  Чепуха:  сделали бы и  без меня.  Крохов был
талантливее меня.  Вон Матиссен -  действительно работник!  Машины пускает
мыслью!  А я... а я обнял жизнь, жму ее, ласкаю, а никак не оплодотворю...
Будто женился человек, а сам только с виду мужчина и обманул жену...
     Кирпичников тут спохватился:
     - Философствуете,  сударь? В отчаяние впали? Стоп! Это, брат, нервы у
меня расшились:  простая физиологическая механика,  субъективно не имеющая
страдания... Так зачем же ты страдаешь?
     Зазвонил неожиданно и не вовремя телефон:
     - У телефона Крохов. Здорово, Кирпичников!
     - Здравствуй, что скажешь?
     - Я,  брат,  получил назначение.  Еду на  Фейссуловскую атлантическую
верфь:  первое  компрессорно-волновое  судно  строить.  Знаешь  эту  новую
конструкцию:  судно идет за счет силы волн самого океана!  Проект инженера
Флювельберга.
     - Ну, слыхал, а я-то при чем тут?
     - Что ты  бурчишь?  У  тебя изжога,  наверно!  Чудак,  я  еду главным
инженером верфи, а тебя вот зову своим заместителем! Я ведь корабельщик по
образованию - справимся как-нибудь, и сам Флювельберг будет у нас! Ну как,
едем?
     - Нет, не поеду, - ответил Кирпичников.
     - Почему? - спросил пораженный Крохов. - Ты где работаешь-то?
     - Нигде.
     - Ну, смотри, парень! Пройдет изжога, пожалеешь! Я подожду неделю.
     - Не жди, не поеду!
     - Ну, как хочешь!
     - Прощай.
     - Спокойной ночи.
     Кирпичников прошел в  спальню.  Постоял молча в  дверях,  потом надел
старое пальто,  шляпу,  взял мешок и ушел из дому навсегда. Он ни о чем не
сожалел и питался своей глухою тревогой. Он знал одно: устройство эфирного
тракта поможет ему опытным путем открыть эфир,  как генеральное тело мира,
все из себя производящее и все в себя воспринимающее. Он тогда технически,
то  есть единственно истинно,  разъяснит и  завоюет всю  сферу вселенной и
даст  себе и  людям горячий ведущий смысл жизни.  Это  старинное дело,  но
мучительны старые раны. Только людские ублюдки кричат: нет и не может быть
смысла жизни -  питайся,  трудись и молчи. Ну, а если мозг уже вырос и так
же страстно ищет своего пропитания,  как ищет его тело? Тогда как? Тогда -
труба, выкручивайся сам, в этом мало люди помогают.
     Вот именно!  Найдите вы человека,  который живет не евши! Кирпичников
же вошел в ту эпоху,  когда мозг неотложно требовал своего питания,  и это
стало такой же горячей воющей жаждой, как голод желудка, как страсть пола!
     Может быть,  человек,  незаметно для себя, рождал из своих недр новое
великолепное существо, командующим чувством которого было интеллектуальное
сознание, и ничто иное! Наверное, так. И первым мучеником и представителем
этого существа - был Кирпичников.
     Кирпичников пошел пешком на  вокзал,  сел в  поезд и  поехал на  свою
забытую,  заросшую забвением родину -  Гробовск.  Там он не был двенадцать
лет.  Ясной цели у  Кирпичникова не было.  Он влекся тоскою своего мозга и
поисками того  рефлекса,  который наведет его  мысль на  открытие эфирного
тракта. Он питался бессмысленной надеждой обнаружить неизвестный рефлекс в
пустынном провинциальном мире.
     Очутившись  в   вагоне,   Кирпичников  сразу  почувствовал  себя   не
инженером,  а  молодым мужичком с глухого хутора и повел беседу с соседями
на живом деревенском языке.


                                  * * *

     Русское  овражистое  поле  в  шесть  часов  октябрьского утра  -  это
апокалипсическое явление,  кто  читал  древнюю книгу -  Апокалипсис.  Идет
смутное столпотворение гор сырого воздуха, шуршит робкая влага в балках, в
десяти  саженях  движутся стены  туманов,  и  ум  пешехода волнует скучная
злость. В такую погоду, в такой стране, если ляжешь спать в деревне, может
присниться жуткий сон.
     И  действительно,  по  дороге,  выспавшись  в  ближней  деревне,  шел
человек.  Кто знает, кем он был. Бывают такие раскольники, бывают рыбаки с
верхнего Дона,  бывает  прочий похожий народ.  Пешеход был  не  мужик,  а,
пожалуй, парень. Он поспешал, сбивался с такта и чесал сырые худые руки. В
овраге стоял пруд, человек сполз туда по глинистому склону и попил водицы.
Это было ни  к  чему -  в  такую погоду,  в  сырость,  в  такое прохладное
октябрьское время не пьется даже бегуну.  А путник пил много,  со вкусом и
жадностью,  будто  утоляя не  желудок,  а  смазывая и  охлаждая перегретое
сердце.
     Очнувшись, человек зашагал сызнова, глядя как напуганный.
     Прошло часа два;  пешеход,  одолевая великие грязи,  выбился из сил и
ждал какую-нибудь нечаянную деревушку на своей осенней дороге.
     Началась равнина,  овраги перемежились и исчезли, запутавшись в своей
глуши и заброшенности.
     Но шло время,  а никакого сельца на дороге не случалось. Тогда парень
сел  на  обдутый  ветрами бугорок и  вздохнул.  Видимо,  это  был  хороший
молчаливый человек и у него была терпеливая душа.
     По-прежнему пространство было безлюдно,  но  туман уползал в  вышину,
обнажались поздние поля с  безжизненными остьями подсолнухов,  и понемногу
наливался светом скромный день.
     Парень  посмотрел  на  камешек,  кинутый  во  впадину,  и  подумал  с
сожалением об  его одиночестве и  вечной прикованности к  этому невеселому
месту.  Тотчас  же  он  встал  и  опять  пошел,  сожалея об  участи разных
безымянных вещей в грязных полях.
     Скоро местность снизилась,  и  обнаружилось небольшое село  -  дворов
пятнадцать.
     Пеший человек подошел к первой хате и постучал. Никто ему не ответил.
Тогда он самовольно вошел внутрь помещения.
     В хате сидел нестарый крестьянин, бороды и усов у него не росло, лицо
был утомлено трудом или подвигом.  Этот человек как будто сам только вошел
в  это жилье и  не мог двинуться от усталости,  оттого он и  не ответил на
стук вошедшего.
     Парень,  житель  Гробовского округа,  вгляделся в  лицо  нахмуренного
сидельца и сказал:
     - Феодосий! Нюжли возвратился?
     Человек поднял голову, засиял хитрыми умными глазами и ответил:
     - Садись,  Михаил!  Воротился, нигде нет благочестия - тело наружи, а
душа внутри. Да и шут ее знает - кто ее щупал - душу свою...
     - Што ж, хорошо на Афоне? - спросил Михаил Кирпичников.
     - Конечно,  там земля разнообразней, а человек - стервец, - разъяснял
Феодосий.
     - Что ж теперь делать думаешь, Феодосий?
     - Так чохом не скажешь!  Погляжу пока,  -  шесть лет ушло зря, теперь
бегом надо жить! А ты куда уходишь, Михаил?
     - В Америку. А сейчас иду в Ригу на морской пароход!
     - Далече. Стало быть, дело какое имеешь знаменитое?
     - А то как же!
     - Стало быть, дело твое сурьезное?
     - А то как же! Бедовать иду, всего лишился!
     - Видать, туго задумал ты свое дело?
     - Знамо, не слабо. Без харчей иду, придорожным приработком кормлюсь!
     - Дело твое крупное, Михайла...
     Пустая хата  пахла  не  по-людски.  Мутные окна  глядели равнодушно и
разуверяли человека:  оставайся,  не  ходи никуда,  живи молча в  укромном
месте!
     Михаил  и  Феодосий разулись,  развесили мокрые портянки и  закурили,
уставившись на стол рассеянными глазами.
     - Что-то дует! Михайла, захлобысни дверь! - сказал Феодосий.
     Устроив это, Михаил спросил:
     - Небось тепло  теперь в  Афонском монастыре!  Небось покойно живется
там. Чего сбежал из монахов?
     - Оставь,  Михаил,  мне нужна была истина,  а не чужеродные харчи.  Я
хотел с Афона в Месопотамию уйти -  говорят, там есть остатки рая, а потом
передумал.  Года ушли, уж ничего не нужно стало. Только вспомнишь детей, и
как-то жалко станет.  Помнишь,  трое детей умерло у меня в одно лето?.. Уж
двадцать годов  прошло,  небось кость да  волос остались в  могиле...  Эх,
жутко мне чего-то,  Михаил!..  Оставайся ночевать,  может,  дорога к  утру
заквокнет...
     - И то останусь, Феодосий. Этак до Риги не дойдешь!
     - Вари картохи! Жрать с горя тянет...
     Уснувши спозаранок,  Феодосий и Михаил проснулись ночью.  Огня в хате
не было;  за окном стояла нерушимая и безысходная тишина. Как будто и поля
проснулись,  но был час ночи,  до утра далеко, и они лежали и скучали, как
люди.
     Почуяв, что Михаил не спит, Феодосий спросил:
     - Из Америки-то думаешь возвращаться?
     - Затем и еду, чтоб вернуться.
     - Едва ли: дюже далеко!
     - Ничего, обучусь нужному делу и ворочусь!
     - Мудрому делу скоро не обучишься.
     - Это верно, дело мое богатое, скоро не ухватишь!
     - Насчет чего же дело твое?
     - Пыточный ты  человек,  Феодосий,  был  на  Афоне  и  в  иностранных
державах, рай искал, а насущного ничего не узнал...
     - Это истинно, кому что!
     - Мужикам одно нужно -  достаток!  У нас ржи - хоть топи ей, а все не
богато живем и  туго идем на поправку.  В  этом году рожь до двугривенного
доходила - вот тебе и урожай!
     - А чего же ты задумал?
     - Слыхал  про   розовое  масло?   -   неожиданно  для   себя  выпалил
Кирпичников,  смутно вспомнив какую-то старую,  давно слышанную историю. И
это его спасло,  потому что ясного ответа - на вопрос о своем странствии -
он не имел даже для себя.
     - Слыхал - гречанки тело мажут им для прелести.
     - Это  што!   Это  для  духовитости.  Из  розового  масла  знаменитые
лекарства делают -  человек не стареет, кровь ободряют, волос выращивают -
я  по книжке изучал.  Я  ее с собой несу.  В Америке половина земли розами
засажена -  по тыще рублей в год чистого прибытка десятина дает!  Вот где,
Феодосий, мужицкое счастье...
     Михаил говорил зажмурившись, в избытке благородного чувства, но думая
совсем о другом.  Открыв глаза, он заметил, что в окне посерело, он слез с
печки и стал собираться в Америку, не стравливая зря времени.
     - Куда ты? - спросил Феодосий.
     - Пора уходить,  мне еще далече идти.  Отдохнул -  и  в  ход,  а то я
томиться начинаю, когда задерживаюсь!
     - Рано еще, наварим кулешу, поешь и пойдешь.
     - Нет, пойду, день и так короток!
     - Ну,  как хочешь...  Ты,  стало быть,  в Америке хочешь узнать,  как
розовое масло делается?
     - Догадался?  А  ты  думал,  я  свечки там  делать буду?  Наша  земля
сотворена для розы!  На нашем черноземе только розе и  расти!  Ты погляди,
Феодосий, благоухание какое будет - все болезни пропадут!..
     - Да,  дело твое лепное!  Ну, ступай, чудотворец, поглядим - подышим!
Много  тогда рассады,  должно,  потребуется!  Скорей только ворочайся и  в
морях не утопни!
     Кирпичников  вышел  и  пропал  в  полях.  Он  был  доволен  ночевкой,
Феодосием -  восемнадцать лет пропадавшим где-то в поисках праведной земли
и  увидевшим в нем только черепичного мастера -  и своей хорошей беседой с
ним. Но в этой беседе была и правда - Кирпичников на самом деле собрался в
Америку, ища там невиданных новостей жизни, заранее им радуясь, чувствуя в
себе необъяснимое освобождение.
     Пройдя  сквозь европейский кусок  СССР,  Михаил достиг Риги.  Он  шел
четыре  месяца.  Задерживала его  не  столько  дальность  дороги,  сколько
заработки по хуторам,  где он поденно батрачил.  Как только он зарабатывал
пищи на неделю,  он бросал хозяина с  его заботами и  уходил в направлении
Балтийского моря.
     В  Риге  в  Михаиле  Кирпичникове  проснулся  инженер.  Его  поразила
прочность домов -  ни ветер,  ни вода такие постройки не возьмет,  -  одно
землетрясение может поразить такие монументы.  Сразу почуял в  Риге Михаил
всю тщету,  непрочность и страх сельской жизни.  В Москве он почему-то про
это  не   думал.   Еще  удивил  Михаила  этот  город  стройной  задумчивой
торжественностью  зданий  и   крепкими  спокойными  людьми.   Несмотря  на
образование и  жизнь в Москве,  в Кирпичникове сохранилась первобытность и
способность удивляться простым вещам.  Михаил нечаянно для  себя  подумал,
что  действительно нежное  масло  душных и  пьяных роз  способно построить
вечные  здания в  древних балках его  родины и  в  этих  зданиях поселятся
довольные вежливые мужики.
     Так,  незаметно,  голова  Кирпичникова переводилась на  другую  идею,
чтобы дать отдых первой.
     По  ровным  цементным дорогам побегут чистоплотные автомобили,  шурша
узорной резиной,  развозя мужиков в  гости  к  кумовьям верст за  двести и
далее. Феодосий, наверное, тогда женится, купит сто пудов бензину и поедет
в Месопотамию смотреть остатки обители умершего бога.
     Хорошо  будет.  Встанешь утром,  воткнул  рычаги,  повернул кнопки  -
жарится завтрак,  греется чай,  насос пыль из комнаты высасывает,  в руках
находится умная книга.  Женщину не за что терзать,  и  ей нечего мучиться,
борясь с неуютностью жизни,  -  и женщина тогда порозовеет щеками,  потому
что в  поле будут расти розы,  а  не рожь.  Женщина тогда станет настоящей
матерью могучих людей,  которые народятся в  мир  и  дадут ему  здоровье и
покойную силу. Будущие женщины станут похожими на своих сестер, откопанных
в тундре.
     Михаил ходил по Риге и  улыбался от удовольствия видеть такой город и
иметь в себе верную мысль всеобщего богатства и здоровья. Ходил он столько
дней, пока у него не вышли харчи; тогда он пошел в порт.
     Кирпичников окончательно убедился, что розы - верная мысль и надежный
источник народного обогащения.  Еще  далеко не  все  богаты были,  даже  в
Советской стране.
     Голландский  пароход  "Индонезия",   сгрузив  индиго,  чай  и  какао,
грузился лесом,  деревообделочными машинами,  пенькой и  разными изделиями
советской индустрии. Из Риги он должен идти в Амстердам, там он произведет
текущий ремонт машин, а затем уйдет в Сан-Франциско, в Америку.
     Михаила Кирпичникова взяли на него помощником кочегара -  подкидчиком
угля, потому что Кирпичников согласился работать за половинную цену.
     Через десять дней  "Индонезия" тронулась,  и  перед Михаилом Ковалем*
открылся новый  могучий мир  пространства и  бешеной влаги,  о  котором он
никогда особенно не думал.
     _______________
          * Описка автора. Имеется в виду Кирпичников.

     Океан  неописуем.  Редкий человек переживает его  по-настоящему,  тем
чувством,  какого он достоин.  Океан похож на тот великий звук, который не
слышит наше ухо,  потому что у  этого звука слишком высок тон.  Есть такие
чудеса в мире,  которые не вмещают наши чувства,  именно потому,  что наши
чувства их не могут вынести,  а если бы попробовали, то человек разрушился
бы.
     Вид  океана снова  убедил Михаила в  необходимости достигнуть богатой
жизни и отыскать эфирный тракт, а вечная работа воды заряжала его энергией
и упорством.
     Эфир уже сочетался с розой в сознании Кирпичникова, и, экономя образ,
он иногда воображал себе розу, опущенную в синий дух эфира.
     В  Сан-Франциско Кирпичникову посоветовали идти  в  Калифорнию -  там
есть округ Риверсайда, где много лимонных садов и цветоводов. Там именно и
занимаются выгонкой розового масла, и имеется для этого большой завод.
     И Кирпичников двинулся вдоль Америки.
     У  одного фермера,  где Кирпичников нанялся на  прочистку сада,  была
дочь.  Михаилу  она  очень  понравилась,  до  того  она  была  ласковая  и
миловидная.  Ее звали Руфью.  Руфь была прилежна в  работе,  имела твердые
руки и смело водила "форд". Она же заведовала всеми машинами и орудиями на
ферме и была за машиниста на водокачке,  которая подавала воду на орошение
сада.  Руфь была русая,  голубоглазая и  по  характеру,  по  сердечности и
серьезности напоминала русскую.
     И  Кирпичников захотел остаться на ферме.  Отец Руфи ценил прилежание
Михаила,  относился к  нему  хорошо  и,  наверное,  оставил бы  Михаила на
неопределенное время. Тем более на ферме не было ни слесаря, ни кузнеца, а
Михаил знал это дело.
     Но раз ночью Михаил проснулся.  На колодце чвакал двигатель, нагнетая
воду в сад. Хутор спал, и Михаил почувствовал тоску и тревогу. Он вспомнил
розы,  Россию,  Феодосия, Попова, эфирный тракт, работающий океан - и стал
одеваться.  Деньги у него были, двадцать долларов, и он вышел в прохладную
ночь.  Была за  фермой тьма,  какой-то  город сиял ночным чудом на далеком
холме  -  и  Михаил молча  пошел дальше на  Калифорнию,  в  лимонный округ
Риверсайда.


                                  * * *

     Десять лет прошло, как ушел Михаил из Ржавска, успев кончить рабфак и
электротехнический институт и  попасть в  Америку в  научную командировку.
Всюду он искал решение задачи мертвого Попова. В свежее утро раннего лета,
среди  молодых розовых гор  Калифорнии,  шагал  Михаил к  далеким лимонным
рощам и цветочным полям Риверсайда.
     Кирпичников чувствовал в себе сердце,  в сердце был напор крови,  а в
крови - надежда на будущее, - на сотни счастливых советских лет, напоенных
благотворным газом роз и накормленных эфирным железом.
     И  Михаил  спешил среди  ферм,  обгоняя мощные стада,  сквозь веселый
белый бред весенних вишневых садов. Калифорния немного напоминала Украину,
где Кирпичников бывал мальчиком,  но  народ был сплошь здоровый,  рослый и
румяный,   а   коричневые  обнажения  древних  горных   пород   напоминали
Кирпичникову, что родина его далеко и что там сейчас, наверное, грустно.
     И,   свирепея,   отчаиваясь,   завидуя,   упираясь  в  твердые  ноги,
Кирпичников почти  бежал,  спеша  достигнуть  таинственный Риверсайд,  где
сотни  десятин  под  розами,  где  из  нежного  тела  беззащитного  цветка
выгоняется  тончайшая  драгоценная  влага  и  где,  быть  может,  работает
возбудитель того  рефлекса,  который  выведет  его  на  эфирный  тракт:  в
Риверсайде  находилась  тогда  знаменитая  лаборатория  по  физике  эфира,
принадлежащая Американскому электрическому униону.
     Четверо суток шел Михаил. Он немного заблудился и дал круг километров
в пятьдесят.
     Наконец он  достиг  города  Риверсайда.  В  городе было  всего  домов
тысячу;  но ули