сть линий и черт, - она
двигалась, говорила, как другие поют. Над анализом  преобладала  фантазия:
она и ее соплеменники жили в вымыслах так же свободно, как лаолитяне среди
цифр. Это покоряло и обезоруживало; впервые мечта -  гонимое  и  осмеянное
дитя разума -  нашла  себе  отечество.  Безымянный,  который  некогда  так
тщательно прятал порывы нежности от зорких безжалостных глаз Лихэ, рядом с
Элиль ужасался  собственной  черствости.  Словно  половина  манящего  мира
Зеленой Чаши оставалась  для  него  скрытой.  Он  различал  тени,  контуры
чувств... и все расплывалось.
   Элиль была терпелива. В теплые звездные ночи, которые были не  черными,
как глухой космос, а живыми, теплящимися - отражение  созвездий  населяло,
подобно  страдным  рыбам,  глубину  вод,  а  бриллиантовая  роса  галактик
освещала лила, - в эти ночи голос Элиль передавал ему историю планеты.
   Он плохо видел ее черты: только  стройный  осеребренный  лоб  да  полет
глаз, почти собачьих в своем  проникновении  и  преданности.  Ведь  в  его
родной галактике, кроме Лаолы-Лиал, не было ни одной населенной планеты, и
лаолитяне долго придерживались взгляда, что разумная  жизнь  -  величайшее
чудо,   дарованное   им   одним.   Они   невольно   выделяли   в   космосе
противоборствующие силы.
   Элиль, напротив, была полна доброжелательства. Глаза ее  с  пристальной
лаской вглядывались в окружающее. Она  не  считала  разум  привилегией  их
одних.
   -  Почему  тебе  кажется,  -  говорила  она,  -  что  мир  состоит   из
бессознательных атомов и лишь твоя мысль  кладет  всему  начало?  Пока  мы
дошли до идеи винта, цветы уже обладали таким приспособлением. Их семена в
легких спиралях готовились к длительным путешествиям.  А  как  героически,
самозабвенно открываются подводные растения, чтоб  оплодотворить  открытую
чашечку на длинном стебле, уже поджидающую их на поверхности!
   - Такая "мудрость" принадлежит виду  в  целом,  -  с  досадой  возражал
Безымянный. -  Только  случайно  природа  достигает  цели:  она  побеждает
множеством.
   -  Конечно,  -  ласково  соглашалась  Элиль.  -  Но  мозгоподобные   не
соперники, а соревнователи природы!
   Да, вот чего  в  ней  не  было  -  властности!  Только  самоотданность.
Доброта, которая  давно  перестала  быть  суровой.  Целая  цепь  поколений
нянчила свою больную планету и понемногу оживила  ее.  Внутренним  законом
каждого стало уважение к любому проявлению жизни.
   Безымянный со  стыдом  ощущал,  что  они  -  обитатели  мудрой  планеты
фиолетовой зоны, - уйдя бесконечно далеко в познании мира,  расчленив  его
на вес и число, отвергнув всякую власть чуда над своим сознанием, вместе с
тем обеднили и запустили собственный вертоград.
   -  Закрой  глаза  и  разум  угаси,  -  нараспев  читала  Элиль   старое
заклинание. - Я обращаюсь только к подсознанию. К ночному "я", что  правит
нашим телом. Творит не воля, а  воображение.  Весь  мир  таков,  каким  он
создан нами. Достаточно сказать себе, что это совсем легко,  -  и  ты  без
напряжения создашь миры и с места сдвинешь горы...
   Он слушал ее голос, как внимают древним рунам, которые были  похоронены
на дне сознания, а теперь всплывали, всплывали... И он  уже  узнает  их  в
лицо.


   Тысячелетие назад, рассказывала  Элиль,  мир  Зеленой  Чаши  раздирался
войнами и  антагонизмом  рас.  Планету  однажды  посетили  прилетевшие  из
космоса, но формы связи  были  еще  несовершенны.  Прилетевшие  не  смогли
подняться обратно, не сумели даже подать о себе никакой  вести  на  родную
планету и  остались  здесь  навсегда.  Их  потомки,  вооруженные  высокими
знаниями, употребили их во  зло.  Они  стали  основателями  господствующей
расы, хотя через несколько столетий  полностью  смешались  с  аборигенами.
Разность рас оставалась скорее символической.
   Эпоха угнетения захватила многие века. Люди рождались и воспитывались в
страхе,  раболепстве.  Высокая  техника   не   приносила   ничего,   кроме
разочаровании.
   Мятежи и ропот прорывались революциями, но только последняя  увенчалась
успехом. От системы насилия сразу отпала четверть  планеты.  Новорожденный
мир без рабов должен был  огрызаться,  подобно  волчице  в  своем  логове.
Зеленая Чаша - тогда с преобладанием суши и массивами высочайших безлюдных
гор, - все больше и больше походила на гибнущий остров.
   Ученые открыли, что из недр  мирового  пространства  к  системе  солнца
Зеленой Чаши движется блуждающий болид.  Долго  не  могли  установить  его
природу.   Возникло   страшное   предположение:   космическое   тело    из
антивещества. Угроза гибели нависла над всем живым, как слепой меч.  Жизнь
сделалась  невыносимой.  Испуганное  человечество   искало   прибежища   в
суевериях, обезбоженный  мир  снова  населялся  мрачными  силами,  которые
невидимо угрожали со всех сторон.
   В эти смутные десятилетия разнеслась сенсационная весть о новой  -  уже
третьей - расе, обитающей в высокогорных районах планеты.  Она  стояла  на
уровне каменного века и до сих пор не имела  никаких  общений  с  разумным
миром. Вспыхнуло  всеобщее  треволнение:  во  что  бы  то  ни  стало  всем
захотелось увидеть таинственного "ледового человека".
   И вот в район высочайших гор почти одновременно отправились  экспедиции
обеих  враждующих  сторон.  Кроме  научного  интереса,   их   подталкивало
соперничество. Они столкнулись у вечных снегов  -  это  была  единственная
дорога вверх! - и, проведя  несколько  Дней  в  распрях,  дальнейший  путь
продолжали; довольно миролюбиво: ведь оба отряда были  немногочисленны,  а
быт скалолазов суров и требует взаимной поддержки.
   Однако на каждом привале вспыхивали  неудержимые  споры  по  моральным,
социологическим и расовым проблемам. Истина начинала  уже  проклевываться,
как  птенец,  из  скорлупы.  Фанатизм  тоже  несколько  смягчился.   Когда
вчерашние враги предстали друг перед другом в обличий парней, способных на
выручку, стремление побеждать постепенно сменилось желанием убедить.
   Первая бомба  отступничества  разорвалась  неожиданно.  Уважаемый  член
экспедиции, аристократ и потомок по  прямой  линии  правящей  династии,  в
споре  стал  на  сторону  своих  антагонистов.  Опешили  и  те  и  другие.
Вооруженный логикой и наследственной культурой  отщепенец  как  бы  громил
самого себя. Все разошлись молча.  На  высоте  четырех  тысяч  метров  нет
условий для изгнания или обструкций. Они продолжали путь,  тем  более  что
стали попадаться зримые следы  "ледовых  людей",  остатки  их  пиршеств  -
потроха птиц  и  грызунов  (а  этого  не  оставляет  ни  одно  животное!).
Вероятность встречи с "ледовым человеком" возросла.
   Однажды  перебежчика  все  же   спросили   наедине,   со   всевозможной
осторожностью: "Высокочтимый, не будем касаться убеждений, но  как  вы,  с
вашим воспитанием, можете  поддерживать  наших  спутников  поневоле,  этих
узколобых сектантов, нетерпимых, лишенных и  тени  внутреннего  изящества,
бунтовщиков?"
   Тот сокрушенно покивал головой. Гребешок негнущихся ресниц на мгновение
прикрыл его ромбические зрачки с синеватыми прожилками усталости. "О,  да,
да.  Они  таковы,  вы  совершенно  точно  обрисовали  их  дурные  стороны:
неизящны, грубы, к тому же невежественны. Но у меня не оставалось  выбора:
в остальном-то они правы!"
   После того как за скалой мелькнула уже вполне реальная косматая фигура,
возникли новые  трудности:  как  поступать  дальше?  Изловить  и  связать?
Пристрелить? А если это действительно тоже разумное существо?
   Они в недоумении уставились друг на друга: надо было  выработать  общий
план действий, а следовательно, и кодекс общей морали. Причем  немедленно!
Вот тут-то и готовилась либо рухнуть, либо обостриться вековая вражда.  Но
все кончилось гораздо страшнее.
   В некое утро, едва проснувшись, они увидели, что  небо  под  ними  (они
находились  уже  очень   высоко)   пылает   безмолвным   ужасным   светом.
Впоследствии древняя эпическая книга  так  описала  это  событие:  "Густая
смола пролилась с неба. Лик земли потемнел, и начал падать  черный  дождь;
ливень днем и ливень ночью..."
   Испуганные люди кинулись вниз. Но через полкилометра приборы указали на
угрожающую разреженность атмосферы. Видимо, произошло неожиданное:  вместо
того  чтобы  "осесть"  при  захвате  болидом  атмосферного  пояса,  воздух
устремился вверх и удержался в каком-то  количестве  лишь  в  высокогорном
районе. Надолго ли? Оставалось надеяться, что с удалением болида  кончатся
и возмущения.
   Они  поднялись  снова  и  лихорадочно  стали  искать  обходных   путей.
Совершали чудеса храбрости,  чтоб  обогнуть  ледяную  вершину.  Но  и  там
приборы указали на опасность. Загнанные, как мыши во время наводнения, они
сбились в  жалкую  кучку.  Кто-то  застрелился,  не  выдержав  напряжения.
Несколько человек сорвались в пропасть. Все  были  деморализованы.  Вокруг
бродили стайки "ледовых людей", но это уже не вызывало никакого интереса.
   Свирепая снежная буря наверняка  погребла  бы  и  этот  жалкий  остаток
человечества, если  б  одна  из  ледовых  баб  с  проблесками  сердоболия,
движимая материнским инстинктом, не перетаскала их,  как  щенков,  в  свою
пещеру. Там они и лежали, больные и отупелые, пока огонь  костра  и  тепло
шкур не возвратили их постепенно к сознанию.
   И вот тут, в дыму и чаду древнего  благодетельного  огня,  они  впервые
нашли  в  себе  силы  посмотреть  в  лицо  происшедшему.  Мир  погиб.   Их
несчастный, безрассудно раздираемый распрями мир.  Их  прекрасный  мир  со
щедрой почвой, растениями и поющими птицами! Вся цивилизация,  вся  наука.
Все их женщины и дети...
   Кроме них самих да племени "ледовых людей", казалось,  не  существовало
ничего живого. Они лежали у костра и мучительно размышляли. Никаких споров
не было. Неправота одних стала ясна сама собой,  и  правота  не  нуждалась
больше в подтверждении: катастрофа всех убедила  вполне.  Человечество  не
смогло вовремя объединиться и отразить опасность. Впредь нужно  было  жить
по-иному.
   Именно тогда стали пробиваться, как  проблески  предутреннего  света  в
кромешной тьме отчаяния, первые наметки будущего строя и будущей морали.
   Были выработаны Четыре принципа, четыре  добровольно  принятых  закона.
Первый  закон  запрещал  самоубийство  как  тягчайшее  преступление  перед
будущим. Второй предлагал вспомнить  и  записать  все,  что  знал  каждый,
начиная от таблицы умножения. Третий - влиться в племя "ледовых  людей"  и
воспитывать своих будущих отпрысков так, чтоб  они  смогли  пробежать  все
историческое расстояние, разделяющее их родителей, и стать  восприемниками
культуры  отцов.  И,  наконец,  последнее:   заложить   основы   общества,
справедливо равноправного с первых его шагов! Это они поклялись исполнить.
И исполнили.
   Старейшие  из  Учредителей  были  еще  живы,  когда  на  Зеленую   Чашу
опустились соседи по галактике. Уловив признаки  катастрофы,  их  звездный
корабль решил сделать крюк  и  сесть  на  несчастную  планету.  Счастливая
случайность - активная помощь галактиан  -  спасла  остатки  человечества,
иначе их позднее прозрение могло оказаться завещанием  самоубийц.  У  вида
свои статистические законы: малое не выживает. Лишь это  прибытие  помогло
племени  "ледовых   людей"   превратиться   в   предков   того   разумного
человечества,  которое  застали  уже   Безымянный   и   другие   аргонавты
Лаолы-Лиал.
   Безымянный размышлял, не был ли теперь гармонический мир  Зеленой  Чаши
прообразом будущего  всех  мозгоподобных?  Юная,  почти  первобытная  раса
"ледовых людей" перескочила этапы мучительного  роста,  к  своему  свежему
мировосприятию добавила высокую культуру и социальный  строй,  исключающий
насилие. Техническая мысль не успела иссушить образного мышления. Эти  две
струи не вытеснили одна другую, а как бы слились. Братство мифов и  чисел!
Разве обязательно брат должен убивать брата?
   На Лаоле-Лиал ментографы давно уже корректировали не только речь, но  и
мысли - находили самые точные, наиболее экономные способы выражать их. А у
Элиль  слова  возникали  и  наполнялись  живым  светом  в  зависимости  от
мгновения. Слово рождало понятие, становилось чувством.  Иногда  оно  было
многозначнее, чем сама мысль...


   Безымянный  много  времени  проводил  с  Элиль.   Накануне   отлета   к
необитаемым спутникам Зеленой Чаши он  сломал  ногу,  и  ему  должны  были
вживлять электроды вместо порванного нерва. Его оставили поправляться.
   С лаолитянами  улетело  несколько  ведущих  техницистов  Зеленой  Чаши;
именно там, на одном из пустынных астероидов, следовало искать  место  для
будущего центра по производству энергетического вещества.
   Первое время, когда Безымянный остался совсем один  и  ему  приходилось
лежать  неподвижно,  он,  наверное,  чувствовал  бы  себя  в  чужом   мире
подавленно, если б не Элиль.
   Он навсегда запомнил эти длинные дни между морем и  небом;  покачивание
большого плота, на котором жил; струистые блики по полотняным стенам. Хотя
к нему каждый день по утрам приходил юноша с аппаратом, который с его слов
записывал историю Лаолы-Лиал и ее космогонические воззрения, больше  всего
запомнилось именно одиночество.
   Вокруг было так много света и солнца,  что  он  буквально  пропитывался
ими. Ведь искусственное облучение в космическом  корабле,  если  и  давало
Питание клеткам, не могло ласкать и радовать, подобно живому теплу! Луч  -
многоемкая стихия. Кожа -  это  уже  скафандр,  не  только  защищающий  от
космоса, но и вступающий с ним в сложные связи. Верхний слой  кожи  словно
"кипит", соприкасаясь с лучом;  он  пропускает  вглубь  только  те  волны,
которые нужны.
   Сначала Безымянный думал, что Элиль - врач  или  сиделка  той  плавучей
больницы, где он очутился. Она приходила и  брала  его  за  руку,  трогала
пальцами лоб. Он знал, что это лечение гипнозом, и охотно подчинялся ему.
   Элиль проверяла записи радиоизлучения его  мышц;  при  вдохе  излучение
мелких мышц грудной клетки было сильнее, чем крупных. Мышцы головы  вообще
не подавали сигналов.
   Они вели долгие медицинские разговоры. Так он  узнал,  что  на  Зеленой
Чаше  не  подвергали  изменениям  программу   будущего   планетянина,   не
вторгались в линию эволюции. Позволяли себе лишь маленький корректив.  Как
удовлетворить  извечную  жажду  бессмертия?  Бытие   едино.   Одновременно
существует и  прошлое,  и  настоящее,  и  будущее.  Но  мозгоподобный  так
запрограммирован,   что   видит   только   отрезок   своего   пути.    Его
психологическое время ограничено. Хотя времени, как думали  здесь,  вообще
нет; оно - структура самого пространства.
   Генетисты Зеленой Чаши сумели отыскать и разбудили клетки эмоциональной
памяти. Теперь каждый ощущал себя как звено колоссальной цепи  времен.  Он
знал, что его дети будут видеть мир не только своими глазами, но как бы  и
его собственными.
   На Лаоле-Лиал все подчинялось математической заданности: ребенок просто
не мог бы родиться иным.
   На Зеленой Чаше появилась особая  бережность  к  личности:  не  порвать
цепь! Планетяне ощущали  себя  как  хранилище  прошлого  и  как  носителей
грядущего.
   Если лаолитяне видели смысл развития в достижении абсолютного идеала  -
Идеала здоровья, ума, красоты, а в результате пришли к единообразию, то на
Зеленой Чаше совершенство заключалось в богатстве индивидуальных  черт,  в
умении перечувствовать необычное - и передать его дальше!  Строй  высокого
коллективизма предполагал внутреннюю "независимость и обособленность,  как
возможность размышлять. Планетяне не были вовсе против  машин,  но  против
всего, что унижает и ограничивает человека в  машинной  цивилизации.  Ведь
нет  идеи,  которая  при  гипертрофировании   не   пришла   бы   к   своей
противоположности.
   Безымянный ощутил толчок боли и кратковременную неприязнь к  Элиль:  то
была его планета, его время! Пусть сухосердое, но именно ему он бросил  на
подтопку свою юность. А юность не могла гореть зря, иначе незачем жить. Да
этого никогда и не бывает. Будущее выкристаллизовывается, из многих слоев.
   Он узнал, что Элиль вела опыты  со  второй  разумной  расой  планеты  -
морскими животными, обладавшими начатками речи  и  мышления.  А  заботу  о
Безымянном она взяла на себя потому, что...
   Он перестал ее слушать. Она вдруг обрела значение сама по себе, как  бы
отделившись от  остальных  обитателей  Зеленой  Чаши,  которые  так  долго
казались ему на одно лицо.
   Этот миг выявления внутреннего во внешнем всегда знаменует  первый  шаг
навстречу друг другу. Разность облика перестала настораживать Безымянного.
Он знал: странно посаженные глаза  Элиль,  мягкие  и  проникновенные,  как
глаза умного зверя, обращены к нему не  только  с  любопытством,  но  и  с
теплотой. Они светили ему долго после того, как она уходила.
   Он  научился  распознавать  плеск  ее  лодки,  как  бы  далеко  она  ни
причаливала. В этом не  было  ничего  чудесного:  между  ними  протянулась
трепетная нить биотоков.
   Им все больше овладевал интерес к тому, чего он еще не знал в ней,  что
она могла бы сказать или  сделать.  Какой  отзвук  родится  в  глубине  ее
существа, если он ее поцелует, хотя бы один раз?
   И все-таки это была еще не любовь. Был поиск любви.  А  он,  как  пучок
света, идет в разных направлениях. Любовь -  когда  внутренний  мир  обоих
прочно настроен на близкую волну: они могут понять, почти  не  прибегая  к
словам. Их трогают сходные вещи; то, что ощущает один,  уже  прозвучало  в
груди другого.
   Но природа бдительно следит, чтоб не было тождества.  В  самых  близких
душах остается заповедник тайн. Природа не любит кровосмешения...


   ...Безымянный смотрел перед собой остановившимися  глазами.  На  экране
едва брезжили красные и бело-сиреневые огоньки: скорость смяла все  цвета,
звезды были почти невидимы. Миры, миры...
   Спасибо тебе, Элиль, что ты была, со своей мягкой улыбкой и  преданными
глазами, плачущими при расставании!
   Спасибо, Элиль, сохраненная теперь только в моих снах. А на самом  деле
давно уже бесплотная, растаявшая будто  льдинка  под  беспощадными  лучами
Времени...
   Жизнь во времени - такое же благо и право каждого живого существа,  как
пища и воздух  вокруг  него.  Можно  ли  представить  трагедию  динозавра,
очутившегося посреди снежной равнины? Сместились времена, и мир сразу стал
враждебным и непонятным.
   Мир вокруг нас строится из  наших  сегодняшних  знаний,  предубеждений,
верований. Завтрашний идеал идет на полшага впереди. Мы  лишь  тщимся  его
догнать...
   Но Безымянный - путник по Времени - поневоле вынужден был стремиться  к
идеалу, объемлющему поистине гигантское нравственное  поле!  Оно  включало
доблести самых разных ступеней развития: ведь фетиш дикаря совсем не похож
на идеал просвещенного человека. Беспощадная  храбрость  -  и  терпимость;
цепкость к жизни - и милосердие!
   Путешествуя по мирам,  пришлось  отрешиться  от  ограниченности  своего
собственного мира, как бы он ни казался совершенен. Ни одна самая  высокая
цивилизация не настолько высока, чтоб ей нечему было учиться у  других,  -
ну хотя бы пониманию!
   Но, уходя из своего времени, мы обрекаем себя на муки. Только в  тесной
скорлупе летящего корабля можно оставаться самим  собой,  удерживать  свой
мир возле себя.
   Любое столкновение с чужеродным - это уже взрыв, катастрофа. Никогда не
известно, каким из нее выйдешь - с опаленным лицом или с измененной душой?
   И все-таки человеческое естество гибко! Поистине, оно  создано  быть  и
птицей в воздухе, и саламандрой в огне. Отрешиться от  самого  себя,  чтоб
найти самого себя завтрашнего! Не делаем  ли  мы  это  в  микроскопических
размерах каждый день? Через определенное число лет  полностью  обновляются
клетки организма; ни одной капли крови не остается прежней. Книга, встреча
с незнакомцем, политическое событие - разве это не меняет нас? Не способно
переиначить