они,  ни  их  отцы  не  знали  степей  -  и  теперь  стояли
потрясенные!
   Люди Табунды пробыли в долине до полудня,  а  когда  воздух  очистился,
увидели дальний хребет с  огромной  белоснежной  горой,  словно  плавающей
посреди небес. Что это такое, они еще не знали, как не знали и их  предки,
которые вышли из обширной низменности, ставшей впоследствии морем.
   Сборщицы клубней, услышав благую весть, поспешно вернулись в стойбище с
пустыми руками, но никто не поставил им этого в вину.
   Племя стало готовиться к дальнему переходу; всем хотелось,  чтоб  новое
солнце застало их уже в  пути.  Почти  до  рассвета  горели  охранительные
костры, и дозорные время от времени ударяли в табунду, словно отгоняя злые
силы, которые могли надвинуться на стойбище. Впрочем, сознание человека не
слишком перегружалось фантазией, в людях Табунды преобладали прямодушие  и
бесшабашность несокрушимо здоровых людей. Загадки мира стояли  перед  ними
еще в столь малом количестве, что они проходили  сквозь  них,  как  сквозь
рассветную дымку, -  она  не  застилает  зрения!  Взгляд  их  был  ясен  и
направлен лишь на ближние предметы.
   Они не так уж скоро прикочевали к обетованной  опушке.  Лес  словно  не
выпускал их: каждую ночь бушевали грозы, сверкали молнии, и  то  одно,  то
другое высохшее дерево с грохотом падало на раскинутые ветви, будто убитый
охотник. Ведь и деревья, как люди, умирают от ран и болезней...
   Племя двигалось медленно, но смельчаки все чаще охотились на равнине  и
приносили оттуда незнакомых животных. Они  возвращались  позже  остальных,
утомленные, кичливые. Неизъяснимое блаженство примешивалось к стуку сердец
тех, кто побывал на просторе, словно их богатырские  грудные  клетки  тоже
превращались в певучие гудящие табунды...
   Перед Одамом равнина предстала впервые под шелковистым  теплым  дождем.
Он долго вдыхал ее здоровый, свежий ветер, запах холмов и луговин,  одетых
травами. Было непривычно и  странно  чувствовать  себя  видимым  отовсюду;
невольно он еще попятился к деревьям. Но не сравнимый ни с чем  безбрежный
дневной свет уже захватил его, и он  стоял,  приоткрыв  рот,  чтоб  дышать
светом, как воздухом.
   Эти мгновения облегчающей свободы прояснили ему что-то и в  нем  самом.
Ведь с того дня, как он коснулся Лилит, жизнь его стала трудной и путаной.
Он сделался угрюм и неловок. Уходя с  охотниками,  то  и  дело  оступался;
сухие ветви с треском ломались под  его  ступней.  Наклоняясь  над  лесным
ручьем, он медлил утолить жажду, потому что ему повсюду мерещились бегучие
глаза Лилит. Прежний крепкий сон сменился прерывистым забытьем,  и,  когда
он просыпался по нескольку раз  в  ночи,  ему  стоило  большого  труда  не
вскочить и, слепо расталкивая спящих, не кинуться на поиски девушки.
   Пламя желаний заставило его потерять благоразумие. Хотя  это  случилось
не вдруг.
   Однажды Лилит прошла от него в трех шагах, не заметив.  Взгляд  ее  был
напряженным, ушедшим в себя. И такими же, словно  невидящими,  руками  она
небрежно сжимала  скорлупу  большого  ореха;  серебряные  капли  падали  с
доверху налитого сосуда. Они взблескивали на солнце  и  жужжали,  как  рой
пчел.  Жужжание,  разумеется,  наполняло  только  уши  Одама.   Он   стоял
неподвижно, пока Лилит  проходила  мимо,  подобно  сухой  зажженной  огнем
ветви, - ему палило губы! Но когда она скрылась, он  со  стоном  припал  к
земле, на которую брызнуло несколько капель из ее сосуда, пытаясь охладить
щеки этой призрачной влагой... Смутно и странно было у него на душе.
   Лишь здесь, на равнине, он наконец понял, чего  хотел:  он  хотел  одну
Лилит! Хотел, чтоб она заботилась о его огне и собирала ему коренья,  пока
он уходил с мужчинами на охоту. Сладкий миг  возвращения  к  ней  внезапно
встал перед ним так ярко, словно они прожили рядом, в  телесном  единении,
уже долгие годы: вдвоем разжигали костер, скребли свежую шкуру и  засыпали
потом на ней, чувствуя боками приятную теплоту меха и тлеющих углей...
   Хотя люди Табунды не принуждались к брачным союзам, но и не были  вовсе
свободны в выборе. Существовали сложные кровные связи. Влияли  соображения
родичей при обсуждении возраста, здоровья, личных  заслуг  и  способностей
жениха и невесты. Среди  всех  этих  подводных  камней,  хорошо  известных
взрослым, но пока  неведомых  Одаму,  предстояло  ему  начать  путь,  чтоб
достигнуть цели: получить Лилит из рук старейшин  и  себя  отдать  ей,  со
всеми теми церемониями, которые сопровождают брачное торжество.
   Правда, Лилит, прежде чем ее можно будет  сватать,  должна  пройти  еще
обряд взрослости, который издревле заключался в  том,  что  девушку  лишал
девичества тот любой наиболее удачливый мужчина  племени,  который  сумеет
первым проникнуть к ней через оградительный кордон женщин.
   Это был веселый, озорной, почти спортивный обряд,  где  состязались  не
только в ловкости и хитроумии, но и  перебрасывались  остротами,  блистали
умением петь, танцевать, находчиво  награждать  друг  друга  прозвищами  и
вообще всячески изощряться в веселье.  Пассивная  роль  отводилась  только
одному существу: самой девушке, которая,  прежде  чем  стать  полноправной
женщиной, свободной в решении общих дел племени, должна прожить  последние
часы своего детского  возраста  в  абсолютном  повиновении.  Голос  ее  не
раздавался в общем гаме. Она сидела в полутьме шалаша и  ждала  того,  кто
войдет к ней.
   Веселая свалка, а иногда и целые побоища разыгрывались перед входом, но
к ней это доходило подобно шуму волн ко дну водоема.
   Она ни в чем не участвовала и никого не выбирала. Да и мужчина, впервые
познавший эту юницу, не имел на нее особых прав. Даже если ночная мистерия
не проходила бесследно, отцом ребенка считался последующий  супруг,  а  не
он, состязатель.
   Одам вовсе не ощущал неприязни к будущему  кратковременному  сопернику.
Но мог ли он ждать  спокойно  этого  обряда  теперь,  когда  они  с  Лилит
нарушили запрет и тайно провинились перед племенем?  Его  ужасала  тяжесть
наказания, которая по обычаю должна обрушиться на Лилит. Спасение только в
одном; именно он должен оказаться впереди всех и войти в  шалаш.  Так  же,
как впоследствии только он станет мужем Лилит!
   С равнины Одам вернулся с добычей. Хотя острый рог козла  пропорол  ему
мышцу, но рану присыпали золой, и теперь Одам, слегка  ослабев  от  потери
крови, находился тем не менее в приподнятом, почти опьяненном состоянии  -
подвиг всегда придает человеку  ощущение  неиссякаемой  силы!  Он  впервые
вернулся в стойбище не вместе с охотниками, а  в  окружении  их  и  тотчас
отправился разыскивать свою мать.  Не  потому,  что  был  с  ней  особенно
близок, но именно женщины хранили в племени чистоту кровных связей и знали
все тонкие счеты родства.
   Мать сидела на песчаном бугорке, плетя из ивового лыка двойные  веревки
для сетей. Этим занимались все женщины в свободное время; сетей нужно было
очень много,  они  легко  рвались:  коряга  или  крупная  рыба  без  труда
пробивали брешь.
   Увидев Одама, мать не прекратила своего занятия, лишь  сжала  рот,  уже
слегка запавший, ожидая, что он скажет. С годами лицо ее  стало  худым,  и
брови, сходящиеся у переносицы, придавали ей мрачное, а порой исступленное
выражение.
   Одам положил на бугорок часть  печени,  которая  полагалась  удачливому
охотнику. Мать вежливо приняла дар. Она не удивилась,  что  подросший  сын
думает о женитьбе. Началось перечисление подходящих девушек.  Имени  Лилит
среди них мать не назвала. Одам подумал сперва, что это из-за ее возраста,
и  обеспокоенно  прервал:  нет,  он  не  стремится  стать  чьим-то   мужем
немедленно, готов обождать, пока подрастут... Он назвал несколько ровесниц
Лилит. И опять ее имя, которое обожгло ему небо и  остановило  кровь,  для
матери  прошло  незамеченным.  Обстоятельно,  со   свойственной   женщинам
страстью к сватовству, она продолжала разбирать достоинства других  девиц.
Одам ерзал в нетерпении. И тут его постиг удар, всю необратимость которого
он полностью даже не осознал сразу:  его  брак  с  Лилит  невозможен!  Они
принадлежали к общей ветви родства.
   Он слушал мать еще какое-то время, потом  поднялся  и  ушел,  унося  на
спине, как ношу, ее пронзительный взгляд.
   Отказаться от женщины,  когда  в  мечтах  он  прожил  подле  нее  целые
счастливые годы? Когда  каждый  его  сон  кончался  мигом  их  счастливого
единения - разве это  когда-нибудь  удавалось  мужчине  раньше  или  позже
Одама?!
   Несколько  дней  он  ходил  в   угрюмом   молчании.   Такое   состояние
предшествует действию  или  убивает  волю  окончательно.  Покладистый,  не
свойственный бунтам нрав Одама скорее заставлял предположить последнее,  и
так бы оно, может, и случилось в конце  концов,  если  б  не  существовало
самой Лилит!
   Ведь ее обуревала жадность к будущему! Она  тоже  стремилась  к  Одаму,
словно он был магнит: его прикосновение оставалось в  памяти  жгучим,  как
жало осы. Весь тот страх и освобождение от страха, которые так потрясли ее
при нарушении запрета, заставляли связывать именно Одама  с  переполнением
внутренних сил. Ей казалось, что, прилепившись к нему, она обретет наконец
счастливое успокоение.
   Лилит изменилась не только  внутренне,  но  и  внешне.  Черные  волосы,
которые она  перестала  смазывать  глиной,  развевались  теперь  наподобие
птичьего крыла, и, когда она  проходила  мимо,  все  смотрели  на  нее  со
смутной тревогой, словно в  самом  деле  она  могла  вот-вот  подняться  и
улететь.
   Красота Лилит, этого подростка, притягивала многих. Мужчины смотрели ей
вслед, она волновала сны. Старейшины уже многозначительно  переглядывались
за ее спиной. Наконец обряд взрослости  для  Лилит  был  назначен  ими  на
третий день после выхода из леса.


   Лилит сидела во мраке шалаша с бьющимся сердцем, пытаясь  разглядеть  в
щели, кому же сопутствует удача. Но женщины окружали  ее  слишком  плотным
кольцом. Иногда лишь выкрикивались имена нападающих.
   Среди состязателей особенно выделялся Тот, Кто Первым Вышел Из  Леса  -
он не ошибся, теперь его называли именно так. О, как он  изменился  с  тех
пор! Взгляд его сквозил холодом, как черный камень, не  согретый  солнцем.
Он  был  намного  старше  и  сильнее  Одама;  и  упорство,  с  которым  он
устремлялся к шалашу, заставляло Одама напрягать изворотливость.
   Женщины, которые сначала лишь хохотали,  отталкивая  многих  искателей,
теперь невольно подчинились азарту двоих: крепкие руки били наотмашь,  все
чаще мелькали свежие ссадины, появились первые капли крови...
   Из тьмы каких веков пришел этот обычай: оборонять женщину  от  мужчины?
Ведь  уже  и  праматерям  Табунды  никто  не  угрожал  обидой;  они   были
равноправны, как это могло лишь быть при  общей  скудной  и  убогой  жизни
племени.
   Давно ни одна девушка не привлекала столько внимания, как  Лилит.  Была
ли она красавица? Понятие красоты меняется со временем.  Мужчины  Табунды,
желая сказать приятное своим женщинам,  говорили:  плечи  твои  широки,  а
грудь упитанна.
   Старейшины племени с беспокойством следили  за  разгоревшейся  борьбой:
ожесточившись, можно нанести серьезное повреждение. Правда, это  ведь  был
первый праздник с тех пор, как они вышли из леса! Перед ними лежали теперь
степи и цепь  холмов,  откуда  всегда  можно  оглядеться,  легко  отыскать
добычу, составить ясное представление о  местности.  Стойбище  разбили  на
опушке; их овевал здоровый воздух предгорий, а рядом, в оставленных  лесах
- болотистые  озера  в  изобилии  снабжали  съедобными  клубнями;  коренья
неизвестных степных трав употреблялись пока с осторожностью.
   Как же было не  отпраздновать  долгожданный  исход  из  леса  вместе  с
совершеннолетием такой девушки, как Лилит? И  старейшины,  не  вмешиваясь,
одобрительно кивали головами, гордясь  женщинами  Табунды,  которых  можно
заполучить лишь с таким трудом.
   По условиям игры мужчины не должны наносить ответных ударов; они  могли
пробиться только тяжестью тела.
   Женщины заметили целеустремленность Вышедшего Из  Леса  -  и  стена  их
сплотилась еще  крепче.  Его  собственная  жена  с  попеременными  криками
ревности и жалости наносила ему удары.  Ей  смутно  припомнилось,  что  ее
самое он не  добивался  с  такой  ожесточенностью.  И  все-таки  она  была
возбуждена и весела, как и остальные: исполнялся  древний  обряд  -  новая
женщина вступала в племя.
   Одама вскоре оттеснили от центра  борьбы.  Соперник  неумолимо,  словно
таран, вновь и  вновь  бросался  под  удары,  разрывая  вереницу  защитниц
шалаша. Уже и остальные невольно отступились, следя  за  единоборством.  У
Одама в изнеможении опустились руки. Но он стоял неподвижно ровно столько,
чтоб на  него  перестали  обращать  внимание  вовсе,  и  тогда  отчаянным,
молниеносным прыжком кинулся под ноги тем, кто стоял сбоку, разбивая  себе
грудь и лицо о выступившие на поверхности корни...
   Раздался единодушный  вопль  растерянности  и  досады;  его  могли  еще
оттащить от самого отверстия  шалаша,  но  старейшины  видели,  как  Лилит
протянула руку, - и ударили в барабан, возвещая, что обряд окончен.
   А ведь и соперника отделяло от Лилит всего полшага! Он метнул на  Одама
темный холодный взгляд, полный ярости, но тотчас отвернулся с принужденным
смехом. Жена, готовая все простить,  положила  руку  на  его  кровоточащее
плечо. Они вместе отошли прочь.  Вскоре  и  голоса  остальных  отдалились.
Солнце зашло, вспыхнули праздничные костры, готовилось обильное пиршество.
До Одама и Лилит больше никому не было дела.
   Некоторое время в шалаше слышалось только тяжелое  прерывистое  дыхание
юноши: он видел нечто темное в углу, это была, конечно, Лилит. Но  она  не
сделала движения к нему.
   - Говори, - прошептал Одам, облизывая разбитые губы. -  Когда  я  слышу
твой голос издали, он пахнет, как ветвь с цветами. Если же ты обратишь его
ко мне, он наполнится соком плодов.
   Он заговорил так потому, что гортань его  пересохла.  Речь  Одама  была
проста и предметна, как и сама мысль.
   Лилит поняла и молча протянула выдолбленный сосуд. Одам надолго  припал
к нему. Глаза его привыкли к темноте, он уже различал смутное пятно лица и
черные - черней самой ночи - волосы Лилит.  После  утоления  жажды  в  нем
вновь зашевелилась горестная мысль: ведь сегодняшняя ночь должна  остаться
единственной в их жизни! Уже следующее утро разведет их с Лилит  навсегда.
Любовь для Одама значила только одно: он спешил получить  то,  что  хотел.
Его ум оставался во  многом  животным  умом,  всецело  следуя  инстинктам,
способность рассуждать еще только-только появлялась  в  нем.  Он  протянул
руки к девушке, стремясь привлечь ее к себе. Но она отстранилась.
   - У меня только одно сердце, - сказала она глухо. - Пусть и у  тебя  не
будет двух.
   А это означало: не лги, не скрывай, не притворяйся.
   - Ты знаешь? - пробормотал Одам упавшим голосом.
   - Да, - ответила Лилит.
   И вдруг она зарыдала. Не  так,  как  хнычут  дети.  Что-то  похожее  на
яростный крик зверя было в ее плаче. Мимолетная радость  предстоящей  ночи
отступила от Одама. Он почувствовал, что с потерей Лилит  лишается  всего.
Мысли заметались с лихорадочной быстротой.
   - Лилит! - воскликнул он, беря ее за руку. -  Дух  двоих  сильней,  чем
одного!
   Это была простая формула ободрения: ведь он еще не знал, как поступить.
Но Лилит поняла его иначе.
   - Да, дух двоих силен, - подтвердила она, и в темноте стало видно,  как
диковато вспыхнули ее глаза. - Когда мужчина и женщина хотят  друг  друга,
их нельзя разлучить. Мы уйдем из племени.
   Решение осенило Лилит внезапно. Но в тот же миг словно  все  затвердело
внутри нее - так она сделалась непреклонна!
   У Одама же вначале захватило дух от одной этой святотатственной  мысли;
разве он когда-нибудь слышал, чтоб бросали племя по  своей  воле?  Человек
Табунды от рождения принадлежит племени, живет и умирает по  его  законам.
Но рядом с Лилит  он  ощутил  в  себе  исполинское  мужество:  даже  такую
страшную жертву готов он принести своей приязни!
   - Хаг, мы уйдем, - сдавленно повторил он.
   Они разобрали стенку шалаша, обращенную к лесу, и выскользнули  наружу.
Первые шаги проползли, подобно змеям, потом  побежали  пригнувшись,  почти
доставая руками до земли. Свет костра заметно отдалялся, звук праздничного
барабана становился еле слышен. Вокруг них шумел лес, не  переставая,  как
прибой о каменистый берег. Деревья - высохшие  или  пораженные  молнией  -
падали позади с тяжким грохотом; их ветви,  цепляясь  за  соседние  кроны,
устрашающе трещали. В непроглядной темноте то и дело  раздавался  звериный
вой со вскрикиванием, наполняя сердца тоской: человек не создан для  ночи,
он порождение дня! С темнотой ему надлежит укрываться в убежище.
   И, однако, они бежали в лес, прочь от огня и защиты. Матерное, это  был
один из первых бунтов  против  того,  что  принято  считать  добродетелью.
Добродетелью племени Табунда издревле было повиновение его  обычаям:  ведь
именно они сплотили людей, помогли им уцелеть в борьбе с природой.  Законы
- для всех времен механизм необходимый,  хотя  и  суровый.  Но  такими  же
необходимыми оказались впоследствии и  вспышки  неповиновения  -  черновые
наброски будущих законов, более справедливых для новых людей.
   Одам  и  Лилит  пустились  в  ночной  лес,  полностью  отрешившись   от
благоразумия; они поручили себя инстинкту. Разум не заменяет собою  всего:
когда он не может подсказать выхода, оставляя  человека  на  краю  гибели,
тут-то и воскресает инстинкт с его последней  отчаянной  попыткой  сделать
невозможное.
   Одам и Лилит бежали без остановки, не углубляясь в чащу, но и не выходя
на открытое место. Рассвет застал их у подножия каменистой гряды.  Деревья
группами росли то на  широких  уступах,  то  по  крутым  скатам,  и  тогда
казалось, что они стоят вниз головой.
   Первые  лучи  солнца  упали  на   обнаженные   скалы:   они   сделались
красно-бурого цвета. Белоснежная, почти четырехугольная  гора,  видимая  с
равнины у стойбища, главенствовала и здесь  над  дальним  хребтом,  только
выдвигала другое свое исполинское плечо. Под его защитой долина  маленькой
реки блаженствовала в безветренной, почти  тепличной  атмосфере.  Но  едва
поворот течения уводил ее из-под  охранительных  стен,  почва  становилась
тощей и не производила ничего, кроме горьких трав да жидкой акации,  а  по
откосам росли сухощавые кусты красноватого оттенка.
   Даже не осмотревшись хорошенько, лишь найдя подобие крова, Лилит и Одам
вздохнули с облегчением: появился приют, спасение от хищников, укрытие  от
непогоды. Они были голодны, но утомление пересилило: войдя в пещеру, сухую
и без запаха зверя, они тотчас заснули, как дети, уткнувшись лицом друг  в
друга.
   Синий  день  пламенел  над  ними;  бесчисленные  насекомые  трещали   и
свиристели  в  травах,  грелись  на  солнце  непуганые  ящерки,  птицы   и
травоядные жили своей обычной дневной жизнью, но Лилит и  Одам  проснулись
перед вечером лишь затем, чтоб оградить вход в пещеру частоколом.
   Они напились из близкой реки, отыскав ее по влажности воздуха и  жирным
травам на берегу. Затем поспешно вернулись под защиту камней  -  наступали
сумерки, самое опасное время: без оружия и без огня страшно  сделать  даже
шаг!
   Они были терпеливы к голоду, хотя прошло уже более суток с тех пор, как
они что-то  ели.  Но  оба  снова  молча  легли  на  охапку  свежей  травы,
застенчиво касаясь друг друга пальцами,  За  короткое  время  приключилось
столь многое, что они не знали даже, как и о чем теперь говорить? Мечты их
были бедны, но, когда они брались за руки или трогали друг друга плечами и
коленями, через ощущение теплой кожи словно  передавалось  и  движение  их
внутренних токов - сигнал дружелюбия, подкреплявший скудный язык слов.
   Крупные звезды затеплились над частоколом. Все вокруг вновь наполнилось
рычанием