ь в огне".
   Прикрутил коптилку, посмотрел на часы - без четверти двенадцать. Что-то
Юнг сегодня запаздывает.
   Положение было сложным. Партия ушла в подполье. Он являлся одним из ее
звеньев.
   Он знал, что его искали. Искали свои и, в особенности, чужие. На улицах
он мог появляться только с наступлением темноты, но и тогда усиленные
патрули мешали передвижению.
   Днем первый же шпик опознал бы его. Широких должен был держать связь с
центром, но вот уже пятый день он находится в полном неведении о
происходивших событиях.
   А события, если судить по обстановке, не сулят ничего доброго.
Провалились одна за другой три явочные квартиры. Оставалась четвертая и
последняя, которую сегодня должен установить Юнг. Неужели и здесь провал?
   Случайно ли попались люди, которые должны были осуществлять с ним
связь...
   Или... где-то действовал провокатор.
   Это нужно было проверить. Но как?
   События последних дней были настолько стремительны, что ему хотя и
удалось с большим трудом укрыть оружие, но сообщить о его местонахождении
он уже не успел.
   Положение осложнялось еще тем, что условная квартира, где он должен был
находиться, была занята группой прибывших с фронта офицеров. Пришлось
срочно перейти на другую конспиративную квартиру, но там был провал.
Пришлось в третий раз сменить квартиру. Но о ней знал только Юнг.
Рисковать сейчас, пока он не получит сообщения от Юнга, он не имеет права.
Если к утру Юнг не вернется, придется идти самому.
   Он знал, какая это трудная задача, не зная явок, связаться с центром,
находящимся в глубоком подполье.
   Был только один выход - идти на условную квартиру, занятую офицерами, и
попытаться связаться с ее жильцами, если они еще на свободе.
   Он подошел к окну и приложил к нему ухо. Все было тихо. Снял тужурку,
проверил наган, сунул его под подушку и прилег на койку.
   Среди ночи он проснулся. Ему послышался какой-то звук. Сон разом
отлетел.
   Широких вскочил на ноги, готовый к любым действиям, прильнул к двери и
замер. Но все было тихо. "Мыши", - подумал он и лег на койку. Снова
послышался тихий звук, отчетливо раздавшийся в пустых помещениях. Слух
уловил чьи-то мягкие шаги, они приближались. Вот совершенно отчетливо
послышалось чье-то дыхание.
   Широких почувствовал, как его охватывает незнакомое чувство страха, но
он сейчас же овладел собой. Если это за ним - выход только через дверь.
Окно закрыто глухой ставней. Может быть, кто случайно забрел? Вспомнились
рассказы о привидениях и прочей чепухе.
   Шаги постепенно стихли. Он взглянул на часы, было пять часов. Мутный
рассвет пробивался сквозь ставни.
   Спустя некоторое время Широких, спрятав под пол старую одежду,
переоделся и осторожно открыл дверь.
   Внимание его привлекла доска, оторванная и приставленная около выхода.
Из-под нее выглядывал какой-то сверток.
   Он отодвинул доску в сторону, сверток упал и развернулся.
   Широких с удивлением его рассмотрел.
   Это были поношенное офицерское галифе, белая женская кружевная сорочка
и опорки.
   "Так вот кто был ночной гость", - подумал он. Широких узнал одежду
мальчугана, которого несколько дней назад приводил Юнг.
   В руки Ивану Ильичу попался небольшой кусочек картона, запутанный в
складках одежды. Но он не обратил на него внимания.
   Судьба вторично сталкивала его с этим мальчуганом.
   Значит, ночью это он был в доме. Но почему здесь его одежда, ведь не
мог же он уйти голым?
   А, быть может, он еще здесь? Кто этот странный мальчуган, что он здесь
делает?
   Иван Ильич прошел в конец коридора. Здесь была лестница, ведущая на
второй этаж.
   Обычная картина поспешного бегства представилась его глазам, когда он
очутился наверху. Всюду валялись бумаги, мусор. Двери нескольких комнат
были настежь распахнуты.
   Широких на цыпочках подошел к тем, что были прикрыты.
   За первыми двумя он ничего не услышал, но когда подошел к следующей,
ему почудился какой-то шорох.
   Он резко рванул дверь на себя.
   В комнате было темно. Но он успел заметить, как метнулась какая-то
фигура.
   В следующее мгновенье огненный вихрь ударил ему в лицо и опрокинул
навзничь.
   Перед гаснущим взором мелькнуло женское перекошенное лицо.
 
 
 
 

                                   Глава 7 

 
   Отвергнутое предложение 
 
   - Соня! Соня! - никто не отозвался.
   - Где ты вечно пропадаешь, упрямая девчонка? - Профессор Александр
Неронович Щетинин прошел несколько комнат в поисках дочери. - Соня! -
позвал он еще раз. - Ах, боже мой, куда она исчезла?
   - Иду, иду, папа, - донеслось до него.
   Профессор выглянул в окно. По свежей утренней росе бежала девушка в
легком светлом платье, с распущенными волосами.
   - Ты уже встал, папа? А я делаю утреннюю прогулку.
   Спустя некоторое время, профессор с дочерью сидели за маленьким круглым
столом.
   На нем дымился кофейник, в изящной фарфоровой вазе лежало несколько
аккуратно нарезанных ломтиков черного хлеба. Профессор пил кофе мелкими
глотками, по временам откидываясь на спинку венского стула, салфеткой
смахивал с лица бисеринки пота.
   К столу подавала полная, рыхлая женщина в простом ситцевом платье.
Скрестив руки на полной груди, она монотонно рассказывала:
   - У Бубновых третий день хлеба не выпекают. Мается народ, и когда
только все это кончится. Вот, жили мирно, - на тебе, без царя-батюшки жить
захотели. Оно и обернулось. Хлеба нет, мяса нет, яйца - я и цвет их уже
забыла. А тут еще опять война, енерал какой-то на Питер прет. На улицах
страсть, что творится. Народу - откуда взялось, да все с ружьями под песни
ходят. А песни... и... и... допрежь за энти песни враз в Сибирь, а сейчас
ничего, дерут глотки. Свобода, сам себе управа. Вчерась куму встретила,
так она говорит, под Питером все, как есть, энтими - как их? - окопами
исковыряли. Енерала встревать собрались. А енерал-то Корнилов какой-то.
   - Ну, полно, Фрося, - приговорил профессор, вставая. - Сколько у тебя
денег осталось?
   Фрося вскинула глаза к потолку, пошевелила губами. Назвала сумму.
   Профессор подошел к столику, порывшись, достал две бумажки, протянул их
Фросе.
   Та убрала со стола и направилась к выходу, в дверях остановилась.
   - Александр Неронович, может, щей на обед сготовить, оно-то дешевле.
   - Готовь, что хочешь, Фрося. - Александр Неронович подошел к креслу,
вынул было по привычке зубочистку, но вспомнив что-то, засунул ее снова в
жилет.
   Софья сидела на тахте, подобрав ноги и ладонями подперев голову.
   - Я замечаю, что ты уже некоторое время ходишь какая-то рассеянная, что
с тобой, Софья? - заговорил Александр Неронович, перелистывая небольшой
томик, очутившийся под рукой.
   Софья подняла глаза.
   - Ничего, папа, я все думаю, что происходит вокруг нас. Мне давно
хочется поговорить с тобой, папа, послушать твое мнение, ведь ты меня не
балуешь серьезными разговорами. Я для тебя все еще гимназистка.
   Александр Неронович встал и, заложив руки за спину, прошелся несколько
раз по комнате.
   - Ты хочешь выслушать мою точку зрения на происходящее? Изволь! Я
считаю, что события, которые происходят сейчас в стране, - временные;
власть возьмет новый монарх или же Россия подвергнется иностранному
нашествию, и это будет в сто раз хуже.
   - Я очень сомневаюсь, папа, чтобы это случилось, - возразила Софья и
слегка прикусила губы (она еще никогда не прекословила отцу). - Сейчас
восстала вся Россия, и никогда не будет власти монарха, в этом я убеждена.
Ты не замечаешь, папа, что сейчас в стране образовалось несколько партий.
Сейчас трудно сказать, какая из этих партий наиболее правильная, за какой
из них пойдет народ. Но я твердо убеждена, что такая партия есть, что
именно эта партия возьмет власть. Ты хочешь, папа, соблюдать нейтралитет,
- продолжала Софья, - переждать, отсидеться в это неспокойное время. Я
смотрю на это иначе. Отстать от жизни сейчас - значит, очутиться за ее
пределами.
   Александр Неронович встал и подошел к дочери.
   - Однако, дочь моя, ты не на шутку заразилась этим грязным ремеслом,
так французы называют политику.
   Он сел рядом с Софьей и провел рукой по ее распущенным волосам.
   - Мне не нравится, что у тебя появились такие убеждения. Насколько я
помню, в нашей семье никогда не обсуждался вопрос, кому управлять страной,
правилен или неправилен существующий строй.
   - Нет, папа, обсуждался, - перебила его Софья.
   Александр Неронович с недоумением посмотрел на дочь.
   - Ты, помнишь, возмущался, что Софья Ковалевская вынуждена была
вступить в фиктивный брак, лишь бы продолжать свою работу, ты возмущался,
что первая русская ученая вынуждена была вести свою работу за границей,
так как в России ее не допустили бы не только к кафедре, но и в качестве
простого слушателя в университет. Ты возмущался и страшно негодовал по
поводу того, что один из гениальнейших людей России Евграф Степанович
Федоров вынужден был уйти из академии с очерненным именем, в то время как
это был беспредельно честный человек. Ведь ты был знаком с ним, папа? И
мне думается, что твое возмущение было направлено не столько против
академиков, которые его затравили, сколько против порядков, которые
существовали в России... Я еще могу привести тебе некоторые примеры.
   Софья выжидательно посмотрела на отца.
   - Хорошо, оставим этот разговор, - поспешил перебить дочь Александр
Неронович. - Я уже говорил, что мне начинают не нравиться убеждения моей
дочери. Как я отношусь к происходящим событиям, это останется при мне. Мои
высказывания в прошлом не могут определять моих политических убеждений
сейчас.
   Я ученый, мое имя известно в Европе, оно всегда было уважаемо здесь. А
что сейчас, кому я нужен? Кому нужны мои труды? Мы переживаем величайшую
трагедию.
   Рушатся старые устои, разлетаются в дым веками существующие законы,
привычки, убеждения. К управлению одним из величайших государств мира
рвутся темные личности. И моя дочь заявляет, что все это закономерно. Я не
желаю больше слушать никаких твоих рассуждений, - взорвался Александр
Неронович. - Мне достаточно того, что я каждый день слышу одно и то же:
меньшевики и большевики, большевики и меньшевики. Да, ты угадала, я решил
соблюдать полное невмешательство, я вынужден бросить труды, которые имеют
мировое значение.
   Моя лаборатория погибла, мой труд многих лет превратился в пепел. Этого
вполне достаточно, чтобы возненавидеть виновников моего... несчастья. К
каким бы убеждениям и партиям они ни принадлежали, я ненавижу их. -
Профессор тяжело опустился в кресло.
   - Папа, милый! - Софья присела на край кресла и прильнула к отцу.
   - Вчера ко мне приходила; одна подозрительная личность, - заговорил
Александр Неронович глухим голосом. - Он предлагает мне за границей
лабораторию, средства и неограниченные возможности. Но с одним условием:
работать только в определенном направлении... Я выгнал этого негодяя! Что
же делать дальше? Что ты предлагаешь?
   Софья растерянно посмотрела в глаза Александра Нероновича:
   - Я сама не знаю, что делать... мне страшно, вот и все...
   Александр Неронович грустно покачал головой и вышел из комнаты.
   Через минуту он вернулся.
   - Я займусь кое-чем. Ко мне никого не пускать, скажи Фросе.
   - Хорошо, папа.
   Александр Неронович прошел в небольшой кабинет, заставленный высокими
книжными шкафами, и несколько минут задумчиво ходил, заложив руки за спину.
   Нет, он не был равнодушен к революции.
   Артиллерийским снарядом была разрушена его лаборатория, погибли труды
многих кропотливых исследований, погибла сложнейшая аппаратура. Это был
такой удар, от которого он долго не мог оправиться. Но он нашел в себе
силы, и сейчас в этой комнате медленно, но неустанно продолжал свою работу.
   В дебрях сложнейших вычислений он пытался заглушить свою тоску и
тревогу, тревогу о себе, о дочери, о судьбе своей страны.
   Всю свою жизнь он был далек от политики и всеми силами оберегал свою
единственную дочь от нее. Софья готовилась к поступлению в университет на
минералогическое отделение, и это был единственный светлый луч в его
жизни. И вот сейчас... Разговор с дочерью взволновал его. Александр
Неронович подошел к широкому столу и грузно опустился в кресло. У него
начиналась головная боль.
   Последнее время она все чаще и чаще беспокоила профессора. Александр
Неронович болезненно поморщился и внимательно осмотрел стол. Он весь был
завален кипами бумаг, толстыми томами в кожаных тисненных переплетах.
Рядом стоял микроскоп, тут же - стеклянный ящик, в нем ровными рядами
лежали различной величины кристаллы. Это было все, что удалось спасти
из-под развалин погибшей лаборатории. Александр Неронович внимательно
осмотрел всю комнату, точно видел ее впервые.
   "Неужели придется все это бросить, - мелькнула у него мысль, - сейчас,
на пороге величайшего открытия?"
   Но у него почти нет средств. Все, что было у него, он отдал вот этим
блестящим камням. Профессор стиснул зубы. О! Он знал, кто был виновником
его несчастья.
   Как бы они себя ни называли, к каким бы партиям они ни принадлежали, он
ненавидит их глубокой ненавистью на всю жизнь.
 
 
 
   Софья осталась одна. Она прошла по гостиной, шаги тонули в мягком ворсе
ковра. У небольшого старинного венецианского зеркала она задержалась. На
нее глянула худенькая девушка с чуть припухлыми губами.
   Девушка внимательно осмотрела себя, поправила прядь упавших на лоб
волос.
   Попробовала улыбнуться. Вздохнула и, взяв книгу, направилась в сад. У
нее был свой уголок, в котором она любила бывать одна.
   Сад был маленький, огороженный высокой каменной стеной. От разросшихся
тополей в саду всегда была тень. В глубине сада стояла деревянная
некрашеная скамья и висел гамак. Софья бросилась в гамак и долго лежала с
открытыми глазами, устремленными в голубое небо.
   Что-то хрустнуло за ее спиной. Она оглянулась и вздрогнула. В трех
шагах от нее стоял человек со шляпой в руках. Его серые, выпуклые глаза
были насторожены.
   Увидев, что он замечен, он подошел к девушке.
 
   - Здравствуйте, Софья Александровна! Я испугал вас? - проговорил он
учтиво и расплылся в улыбке.
   - Глеб Эдуардович! Как вы сюда попали?
   - Видите ли, я хотел поговорить с профессором, но увидев вас, решил
засвидетельствовать вам свое нижайшее почтение. Мы, кажется, не виделись
несколько лет? - Он галантно поклонился. - Как вы удивительно похорошели.
   - Благодарю за честь. Папа не совсем здоров и только что просил не
беспокоить его.
   - Ничего, уважаемая Софья Александровна. Я могу подождать, тем более,
что ваше общество - это такое редкое удовольствие для меня.
   Он еще раз поклонился и присел на край скамьи.
   Воцарилось неловкое молчание. Софья решительно не знала, о чем с ним
говорить.
   Но Глеб Эдуардович сам заговорил.
   - Какое тревожное время. Ах, боже мой, бедная Россия. И в это ужасное
время у нас в России еще остаются такие великие люди.
   - Какие великие люди, Глеб Эдуардович?
   - Например, ваш отец. За границей ему бы не было цены. Озолотили...
Особенно последние работы Александра Нероновича открывают такие широкие
возможности.
   Конечно, не здесь, не в нашей убогой России. Насколько мне известно,
его открытия в области кристаллографии ставятся на одном уровне с
открытиями Маркони, Эдисона.
   - Но ведь все свои крупные работы папа произвел именно здесь в России,
в Петрограде, а не за границей. Какие же есть основания менять свою Родину?
   Глеб Эдуардович театрально вскинул руки.
   - Вы же видите, что происходит! В стране - революция.
   - Да, но во Франции в свое время также была революция, и Франция,
насколько мне известно, не пострадала от этого.
   - Франция, Софья Александровна, совсем другой разговор. Не забывайте,
что власть во Франции сосредоточилась в руках умных людей, в руках
цивилизованной буржуазии. А что происходит у нас? К управлению страной
рвется необразованный мужик. Он хочет установить свои дикие порядки. Я сам
революционер, но я за революцию, которая не позволит грязным рукам
управлять страной. Смешно говорить о науке, о подлинной русской науке в
стране, у власти которой стоит мужик в лаптях. Нет, русская наука
приближается к трагическому закату. Подлинные умы России уже поняли это и
сделали соответствующие выводы.
   - Вот как! Крылов и Павлов - тоже великие люди, но почему-то они никуда
не уезжают. Папа совсем недавно получил письмо от Ивана Петровича, и там
ничего не сказано о том, что он собирается покинуть Россию.
   - Время, время, дорогая, лучший лекарь, оно излечивает от многих
заблуждений.
   Жаль только, что уважаемый Александр Неронович не может еще этого
понять.
   - Значит, вы вчера приходили к папе и высказывали ему свои идеи о
перенесении русской науки куда-то в Париж, Вашингтон или в Лондон?
   - Александр Неронович меня не понял, и, если вы уже все знаете,
уважаемая Софья Александровна, я осмелюсь...
   Глеб Эдуардович встал и изобразил на своем лице скорбь.
   - ...Прошу вас, нет, молю, спасите Александра Нероновича, вашего отца и
ученого России. Воздействуйте на него, я знаю, что у него упрямый
характер, но вы можете его уговорить, он вас послушает, вы ведь его дочь.
Нужно немедленно бежать из этой проклятой страны. Вчера они сожгли его
лабораторию, сегодня они ограбят или убьют его, и в этом будете виноваты и
вы. Спасите его для будущего России. Перед ним откроются двери всех
академий наук. В любой стране двери известнейших университетов мира
распахнутся перед ним, имя его золотыми буквами будет вписано в мировую
сокровищницу науки.
   - Значит... значит, вы пришли ко мне, чтобы я помогла вам уговорить
папу уехать из России. Бежать, как вы изволили выразиться. - Софья встала,
она задыхалась. - Идите и никогда больше не смейте делать мне подобные
предложения. Никогда!
   Слышите?! Иначе я вас возненавижу на всю жизнь, господин Саржинский.
   Она круто повернулась и пошла по аллее. Саржинский хотел ее удержать,
но вдруг резко выпрямился, выражение скорби исчезло с его лица.
   - Ах так, - глухо процедил он и быстрыми шагами скрылся в глубине аллеи.
   Софья бросила книгу на тахту.
   - Негодяй, презренный негодяй! - шептала девушка. Понемногу ее
возбуждение улеглось.
   В доме царила тишина, скрипнула пружина в соседней комнате, значит,
отец еще никуда не выходил. Рассказать ему? Нет, лучше позже. Она оправила
смявшиеся складки платья, набросила на плечи накидку и на цыпочках вышла
из дому.
   ...Дверь открыла девушка в бархатном платье, почти одного роста с
Софьей.
   Подруги обнялись.
   - Олечка, милая, как я соскучилась по тебе.
   - Ты чем-то взволнована? - тревожно спросила Ольга.
   Заметив нерешительность подруги, она поцеловала Софью в щеку и усадила
на диван.
   - Я только что разговаривала с Саржинским, он предлагает папе эмиграцию
в Париж.
   Отец выгнал его из дома. Тогда он подстерег меня сегодня в саду и
старался доказать, что папе необходимо бежать из России. - Лицо Софьи
вспыхнуло. - Олечка, как я его ненавижу, и подумать только, что он
когда-то ухаживал за мной, помнишь выпускной бал?
   - Это пошлое лицо, эти рыбьи глаза, вечно "имею честь", "как я
счастлив"!
   Законченный негодяй, - заключила Оля.
   - Ну, как он?.. - вдруг озабоченно спросила Соня.
   Ольга замялась.
   - Плохо. Еще не приходил в себя. Боже мой, я замучилась с ним, Сонечка!
Мама тоже. Но это хорошо, что она хоть расположена к нему. Доктор
приходит, Алмасов, знаешь?
   Софья кивнула головой.
   - Только бульоном и поддерживаем. Какой крепкий организм, кажется,
ничего живого не осталось. Весь разбит. - Оля печально улыбнулась.
   - Красивый? - чуть потупясь, спросила Софья.
   - Не знаю... худой очень, да и лицо сейчас не разберешь.
   - Олечка, милая, покажи мне его, ведь я его еще как следует и не
рассмотрела. Я чуточку, одним глазком и сразу же уйду...
   Ольга заколебалась. Если мама узнает, будут неприятности, доктор
предписал самый строгий покой.
   - Никто не будет знать.
   Этот довод у