л  собой  по
существу  груду  отлично  функционирующих  узлов  и  агрегатов.  Информация,
стертая неведомым полем, окружавшим галактику, в которую входил Капкан, была
невосполнимой, не хватало тех самых инструкций и параграфов, с которыми  он,
непрестанно ими пользуясь, боролся.  Конечно,  Рольсен  вполне  мог  поднять
корабль, проложить курс к любой из близлежащих планет, даже, вероятно, найти
тот тоннель во внешней сфере, сквозь который они провалились в этот  мир,  -
оперативная память работала без сбоев, весь путь сюда записался четко. Можно
было, следовательно, повторить его и в обратном направлении. Но  что  толку?
Даже если и существовала какая-то теоретически мыслимая возможность обмануть
замкнутость  этой  проклятой  вселенной,  найти  слабину  в  е„  дьявольских
законах,  шанс  -  скорее   всего,   единственный   -   требовал   расчетов,
моделирования, осмысления ситуации в целом. Нужно было строить  и  проверять
гипотезы,  пытаясь  представить  себе  механизм,  управляющий  притягивающим
полем, разгадать структуру этой  чертовой  электромагнитной  ловушки.  Всего
этого Рольсен делать не умел - во  всяком  случае,  без  полностью  набитого
программами корабельного мозга.
   Он всегда считал, что наставления и уставы, которые портят столько  крови
в  обычных  условиях,  как  раз  для  того  и  служат,   чтобы   пилот   мог
воспользоваться  ими  в  условиях  экстремальных.  Поэтому  Рольсен   и   не
мудрствовал лукаво -  он  просто  летал,  много  и  охотно,  выполняя  любые
задания, сам искал новые, не отказывался ни от какой космической работы,  но
никогда не забивал себе голову  соображениями,  не  относящимися  к  данному
конкретному  делу.  Игорь  Грусткин  в  пылу  споров  называл  его  за   это
приземлением, но это было, конечно, несправедливо  и  потому  оскорбительно.
Это он-то, Рольсен, приземленец?
   Да, он летал  много  и  порой  без  разбора,  но  таков  был  его  способ
накапливать полетный опыт. Каждому - свое. Грусткин месяцами сидел на  базе,
дожидаясь своей экспедиции, каждый раз все более мудреной. Рольсен же за это
время успевал вернуться из трех, а то и пяти более простых. Грусткин  бил  в
какую-то одну, известную ему да двум-трем близким  друзьям  точку  -  он  не
просто исследовал космические феномены,  но  из  них  еще  выбирал  наиболее
загадочные. В результате вокруг его имени  стал  сиять  некий  ореол,  вроде
электростатического  пояса,  и  в  Списке  Пилотов  -  негласном,  но  всеми
признаваемом табеле о рангах - он  стоял  первым.  Между  тем  по  служебной
лестнице   Грусткин   продвинулся   не   слишком:   они   вместе    начинали
кадет-лейтенантами, но Рольсен через два года был уже пятым, а еще через три
- вторым лейтенантом,  Грусткин  же,  при  всей  своей  мудрости,  оставался
третьим лейтенантом  без  особых  надежд  на  скорое  продвижение.  Впрочем,
кажется, его это мало трогало...
   Поначалу Грусткин не упускал случая  подковырнуть  Рольсена,  при  каждой
встрече издевательски просил у него  разрешения  взглянуть  на  персональный
счетчик парсеков. Но потом отстал, ушел в свои сокровенные проблемы. Они  не
ссорились, конечно, потому что делали, по существу,  одно  дело  -  работали
вместе в ЭРЭ, а разрешенных экспериментов в Экспедиции пока еще  хватало  на
всех. Забавно, что последним человеком на Земле, кого он видел,  был  именно
Игорь, пришедший проводить их с Энн, а первым на Капкане -  снова  Грусткин,
только синеволосый.
   И опять-таки - поразительно, как  устроена  человеческая  психика:  самые
простые и очевидные вещи вызывают наибольшее изумление. Сколько раз на Земле
говорили  они  -  кто  с  одобрением,  кто  с  осуждением  -  о  замкнутости
космопилотской касты, о том, что в профессию эту идут  люди  по  наследству,
потому что с рождения привыкли слышать дома о звездолетах и млечных трассах,
о субсветовом разгоне и парадоксе времени. Логично, казалось бы, сообразить,
что и на "Чивере-1" улетели  прапрапрадеды  и  такие  же  бабки  сегодняшних
курсантов-звездолетчиков. Если уж кого и  суждено  им  было  встретить,  так
именно кого-нибудь из таких вот знакомых персонажей - и  все-таки  долго  не
могли они привыкнуть к мысли, что в природе все происходит именно  так,  как
оно и должно происходить.
   Портретное, фенотипическое сходство... Как  оказалось,  этого  мало!  Но,
конечно, если пять генераций подряд превращать человека  в  растение,  и  не
того  можно  добиться.  Чудовищная,  противоестественная  идея...   впрочем,
единственно, вероятно, возможная. И надо признать, мастерски реализованная.
   Оторванные от  Земли,  без  малейшей  надежды  вернуться,  они  пытались,
конечно, прижиться на Капкане, построить дома, наладить быт, растить  детей,
как требует 26 параграф, который трудно забыть из-за одних хотя бы  шуточек,
что всегда, очевидно, были с ним связаны. Но проходит несколько лет, и новое
несчастье осознается экипажем "Чивера" - у людей, живущих на  этой  планете,
уже не может быть радостей материнства или отцовства. Годы между  тем  идут.
Наверное, им пришлось схоронить самых старых  и  больных,  прежде  чем  были
запущены  нынешние   климатизаторы   -   остроумным   образом   переделанная
корабельная мониторинговая система, ставшая похожей на те устройства, что на
Земле применяются в клиниках для поддержания жизнедеятельности больных.
   Но самые светлые головы из чиверян сумели повернуть вспять  биологические
процессы,  происходящие  в  организме,  они  разработали   способ   изменить
направление ферментативных реакций. Закон униполярности движения жизни,  под
который  делалось  столько  подкопов  в  самые   разные   времена,   рухнул,
оказывается, много раньше, чем считается на Земле.
   Но чиверяне по праву заслужили и  еще  одну  Звезду  Героев  Разума.  Они
решили и прямо противоположную задачу, которая на Земле даже не ставилась  -
да и к чему землянам нужно тратить свои умственные усилия на явно  никчемную
проблему: как быстро состарить человеческий организм.  Вероятно,  им,  столь
глубоко проникшим в  механизм  физиологической  активности,  проще  было  бы
совсем исключить старение, но это означало бы, что вся популяция  землян  на
Капкане застынет на одном возрасте, станет статичной, подверженной неведомым
и потому еще более грозным опасностям. Ведь как ни совершенны климатизаторы,
но и  они  вносят  постоянные  ошибки,  суммирующиеся  со  временем.  Вечная
молодость - вещь рискованная вообще, а на чужой планете -  роскошь  попросту
непозволительная. Поэтому трансформаторий не только старит - он  подправляет
биофизические  программы,  не  дает  накапливаться  климатизаторному  грузу,
отягощающему  наследственность  капканской  популяции   -   если,   конечно,
допустимо говорить о наследственности внутри одного и тоге же организма.
   Круговорот людей на Капкане - нереальная  реальность,  что-то  вроде  тех
"сумасбродных мыслей", о которых твердил Грусткин, постоянно горюя, что  его
собственные абсурдные планы и проекты недостаточно  безумны.  Но,  с  другой
стороны, он, этот  круговорот,  -  порождение  Большого  Космоса,  результат
необходимости  следовать  четким  установлениям,  приноравливаясь  к   самым
невероятным обстоятельствам. В этом смысле он  бы  дал  чиверянам  и  третью
Звезду Героя - за образцовое и творческое выполнение требований параграфа 26
"Наставления по осуществлению экспериментального полета". Особенно  если  бы
они удосужились оставить описание устройства и принципов  действия  основных
блоков  своего  трансформатория  или  хотя  бы  не  сделали  его   полностью
непроницаемым, словно военно-космический объект класса ноль.
   ... И все-таки любопытно было бы узнать,  в  чью  именно  голову  впервые
пришла эта гениальная в своей абсурдности идея вывернуть жизнь наизнанку...
 
   15. 15. 15/3015/VI
   ВСЕ СИСТЕМЫ ТРАНСФОРМАТОРИЯ ФИКСИРУЮТ НАСТУПЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ  "Ч".  СОГЛАСНО
ПРОГРАММЕ НАЧИНАЕТСЯ РАССЫЛКА КОМАНД НА СЪЕМ ИНДИВИДУАЛЬНЫХ ЭКРАНОВ.
   15. 15. 15/3015/VI
 
 
 
   АННА
   - Как ты мог, Тит, как ты мог!
   - Но, ма, ты сама говорила: надо лишь
   - Я чуть с ума не сошла, когда ты исчез, я
   - очень захотеть - и все получится.
   - металась по всему Капкану, я всех
   - Только бояться не надо. Вот я и решил
   - расспрашивала о тебе, пока не встретила
   - сделать то, что невозможно. Как на
   - Грусткина-5 и он сказал мне, что видел
   - Земле! Ведь я землянин, ты сама мне сто
   - тебя у трансформатория и даже окликнул,
   - раз говорила. Ну, вот я и поступил как
   - но ты не захотел разговаривать с
   - землянин, Ты не плачь, мама, не надо.
   - трехлетним стариком, а пошел в Зону
   - И прости, что я взял твой медальон,
   - Запрета, но я же знала, что там только
   - пока ты спала - я снял его, потому что
   - люк, который открыть невозможно, да
   - впадинке у люка мне показалась такой
   - еще крохотное углубление
   - же формы, как твой медальон - я все
   - неизвестно для чего - и это все, что
   - время об этом думал с тех пор,
   - есть в Зоне Запрета у трансформатория.
   - как впервые эту впадинку увидел. И я
   - Я помчалась, как безумная, туда и
   - решил вставить его туда - ну хоть
   - увидела лишь отцовскую булавку командора.
   - попробовать, что выйдет. И еще
   - Как ты мог? Тит? Взять, без спросу
   - булавка с бриллиантом...
   ... Бедный, храбрый мальчишка, истинный землянин, хотя  и  родившийся  на
Капкане... Он не умел смиряться с общепринятой нелепостью, с тем,  что  всем
вокруг казалось самоочевидным, единственно  возможным,  а  ему  -  абсурдом,
дикостью, сумасбродством. Теперь, когда  он  был  где-то  за  непроницаемыми
стенами, дважды отгороженный от нее - неприступным металлом  и  непроходящим
страхом, - Энн с мучительной ясностью понимала, что совсем не  знала  своего
сына. Ей было невдомек, как мучительно переживал Тит обратный капканский ход
жизни, когда сам  он  взрослел,  а  те,  кого  считал  своими  сверстниками,
превращались в младенцев. Она осознала вдруг  корни  его  почти  болезненной
любви к деревьям и кустарникам, к мелким и крупным зверюшкам - ко всему, что
растет как и он, а не уменьшается, как синеволосые люди вокруг.  Рассказы  о
Земле, где все так прекрасно, разумно и счастливо, будили в его  бесстрашном
сердце решимость сразиться со  злом,  победить  его,  выполоть  этот  цветок
нелепости, срубить все, сколь их ни на есть, головы Змею Горынычу.
   И он ринулся в атаку - один, безоружный и беззащитный, безоглядно  смелый
и безнадежно наивный в своей вере в счастливый исход. Том Сойер, Дон Кихот и
Иванушка-дурачок в одном лице, фантастический сплав реальных земных образов,
бесконечной чередой проходивших перед ним в ежедневных сказках-былях Энн.
   Но даже теперь, вспоминая отдельные поступки Тита и е„ с  ним  разговоры,
Энн не могла - в этом она отдавала себе полный  отчет  -  представить  себе,
насколько  ненавистен  был  для  е„  сына  трансформаторий,  это  воплощение
абсолютного зла,  окутанное  на  Капкане  тайной,  замешенной  на  страхе  и
непонимании. Сколько раз пытались они  с  Рольсеном  побудить  кого-либо  из
капканцев хотя бы задуматься о том, какую странную роль в  их  жизни  играет
это противоестественное с  точки  зрения  землянина  учреждение,  но  всегда
наталкивались на недоумение, даже раздражение. Ни одного  из  двадцати  пяти
капканцев невозможно было убедить хотя бы на миг  снять  с  себя  цепочку  с
металлическим прямоугольником, которую они все носили словно амулеты. А дома
- дома оба они, не сговариваясь, никогда не напоминали Титу о том, чего  его
детский ум, по их разумению, не мог осознать. Мальчик,  наверное,  приучился
думать обо всем этом страшном и недоступном пониманию в одиночку, ни  с  кем
не советуясь и ни перед кем не открываясь. Лишь мир земных сказок, где  люди
живут  по-иному,  где  можно  не  только  делать,  но  и  думать  как   тебе
заблагорассудится, поддерживал его - и постепенно  Тит  переселялся  в  этот
выдуманный, нереальный мир  и  существовал  в  нем,  подчиняясь  теперь  его
законам.
   Сколько раз, наверное, проникал он в Зону Запрета вокруг пугающе  желтого
куба, внимательно исследовал каждый  миллиметр  поверхности,  доступный  его
взгляду, неотступно думал о том, как проникнуть в заколдованный замок, найти
иголку - смерть Кащея Бессмертного - и сломать ее, чтобы дать  людям...  да,
как  ни  дико  это  звучит,  чтобы  дать  им  обычную  человеческую  смерть,
избавительницу от монотонного капканского бессмертия.
 
   ПУТЬ ВНУТРЕННИЙ
   АННА
   В сущности, именно так и обстояло дело, если отвлечься, конечно, от того,
что четырнадцатилетние мальчишки не  решают  философские  вопросы  смерти  и
бессмертия, а просто борются за счастье и справедливость -  в  их  понимании
этих слов. Оранжерейная обстановка Капкана  не  могла  сломить  генетическую
программу, а домашнее воспитание эту программу закрепило.
   Что он видел вокруг себя за эти  годы,  с  самого  момента  рождения?  Их
жилище, напоминающее скорее кабину корабля с полным жизнеобеспечением.  Отца
- в те редкие  часы,  когда  он  не  пропадал  на  "Чивере".  Двадцать  пять
капканцев,  составлявших  все  население  планеты  -  притом   трое   всегда
находились  в  трансформатории.  Возможность  общения  с  ними  была  весьма
ограничена. Морев-6,  завершивший  на  их  глазах  цикл  старения,  вернулся
немощным стариком с прозрачными выцветшими глазами  и  разумом  младенца.  К
восьмидесятилетнему  возрасту  он  имел,  естественно,  умственное  развитие
десятилетнего ребенка, но был лишен его подвижности и живости. Тит, которому
тоже стукнуло к тому времени десять лет, мог лишь вести с ним долгие беседы,
да и то тематика их ограничивалась впитанными Моревым  сведениями,  которыми
информаторий - весьма примитивный и, разумеется, не  связанный  ни  с  каким
иным хранилищем информации во всей вселенной - питал его  скупыми  дозами  в
соответствии с программой. Наоборот, девочка, энергичная и подвижная, как  и
положено ровеснице  Тита,  в  умственном  отношении  мало  подходила  ему  в
подружки, ибо за восемьдесят капканских лет информаторий  напичкал  е„  мозг
огромным количеством практически бесполезных сведений.
   Энн как-то попробовала  обсудить  с  Рольсеном  возможность  вмешаться  в
программу информатория, хотя бы убыстрить начальное развитие Возвращающихся.
Но тот просто и честно сказал  ей,  что  его,  Рольсена,  никогда  особо  не
интересовала интеллектроника, он - пилот и готов лететь куда угодно и на чем
угодно, а не заниматься электронными мозгами.  Сама  же  Энн  в  присутствии
Рольсена  не  чувствовала  в  себе  достаточно  смелости,  чтобы  попытаться
применить свои знания многомерного программирования, хотя втайне от него  по
крохам восстанавливала в памяти все, чему е„ учили на Земле.
   Она долго готовилась к тому, чтобы найти подход  с  другой  стороны.  Для
этого ей понадобилось немало времени. День за днем перебирала она  в  памяти
земные разговоры, споры, даже просто  случайно  брошенные  фразы.  Это  была
сложная  исследовательская  работа,  которую  она  вела  по  всем  правилам,
усвоенным в космошколе, - тщательный сбор данных,  построение  предгипотезы,
е„  проверка,  определение   на   основании   полученной   модели   наиболее
перспективных путей поиска новых данных - и так далее. Своеобразие е„ работы
состояло лишь в том, что весь поиск шел в е„ собственной памяти и потому Энн
не нуждалась ни в аппаратуре, ни в сотрудниках. Она скрупулезно  фиксировала
даже мельчайшие обломки воспоминаний - и потому, что это  было  единственным
е„ занятием, не считая воспитания Тита, и потому,  что  любая  мелочь  могла
пригодиться в их бытии.
   Так перед ней возник несколько иной Рольсен, чем тот, каким она  привыкла
его видеть. Из массы недомолвок, а порой и прямых его высказываний ей  стало
ясно, что и к своей профессии пилота он тоже не относился как к делу  жизни,
ради которого стоит бросить  все  остальное.  Ей,  например,  несколько  раз
случалось присутствовать во время встреч космопилотов с  космолингвистами  -
Рольсен обычно блистал на них, поражая своими профессиональными  знаниями  в
этой далекой от вождения корабля области. Энн вспоминала, что  он  вел  себя
так, будто релятивистская лингвистика для него столь же важна, как,  скажем,
астронавигация, и еще трудно сказать, что для него дело, а что - всего  лишь
хобби. В другой раз ту же практически позицию он занял, когда в турпоходе на
астероидное  кольцо  возник  спор  об  аудиовизуальных  средствах   передачи
информации. Рольсен  и  тут  показал  себя  большим  специалистом,  которому
предстоящие по окончании  космошколы  обязанности  пилота  будут,  возможно,
мешать плодотворно мыслить над новыми идеями в области формы, цвета, объема,
наглядности, информативности и прочих далеких от  прокладывания  космических
трасс понятий. И, наконец, главное, что удалось восстановить в своей  памяти
Энн,  это  столь  же  эрудированные  его  выступления   по   поводу   именно
многомерного программирования! Ей самой казалось тогда, что Рольсен  -  один
из забредших в их общежитие студентов-программистов, а вовсе не пилот-стажер
космошколы ЭРЭ. И снова - он говорил с такой уверенностью  и  страстью,  что
ребята из математического  легиона,  уходя,  горевали,  что  ему  приходится
тратить столько времени и сил на чуждые предметы.
   Энн очень осторожно напомнила Рольсену об этом  случае,  еще  и  еще  раз
призывая его что-то  сделать  для  изменения  их  затянувшейся  растительной
жизни, если он сам не хочет стать настоящим капканцем - человеком-растением.
И если еще помнит, что он тут не на экскурсии, а  на  службе.  К  несчастью,
разговор шел при Тите, тогда уже достаточно  взрослом,  чтобы  понимать  его
смысл. Наверное, слова отца запали ему в  душу  и  ранили  ее.  Да,  говорил
Рольсен,  он  помнит,  что  он  офицер  ЭРЭ,  командорская  булавка  с  этим
драгоценным камешком все еще где-то у него валяется. Но теперь они -  просто
люди. Просто земляне. Об этом говорил Главный, именно об этом. И нет для них
теперь никаких инструкций и наставлений, и никто и ничто не велит им  что-то
непременно изменять и переделывать на Капкане. А кроме того, он, Рольсен, не
считает себя узким специалистом в какой-то одной области. Круг его интересов
значительно шире, но именно поэтому ни в одной из конкретных областей знания
он не обязан разбираться в подробностях - достаточно и того, что он свободно
ориентируется в общих вопросах.
   Силы гравитационные, стала возражать  ему  Энн,  но  ведь  в  бесконечных
препирательствах с Грусткиным именно Игорь  убеждал  его,  что  нельзя  быть
только пилотом, который летает просто чтобы летать, а он, Рольсен, отстаивал
свое право заниматься лишь тем, что входит в его прямые обязанности.
   Да плевать  я  хотел  на  Грусткина,  распалялся  Рольсен,  не  стесняясь
присутствием замершего в изумлении сына, только мне теперь и не хватает  его
заумных рацей. Он все время талдычил о каком-то  сверхподходе,  о  понимании
общей картины, в которую все, что ни есть - и навигация,  и  лингвистика,  и
интеллектроника да и  вся  вообще  людская  деятельность  входят  как  малые
частности. А такой сверхвзгляд - это просто верхоглядство.  Можно  постигать
отдельные науки лишь по горизонтали - одну  за  другой,  ну,  скажем,  в  их
взаимосвязи друг с другом. А наднаук в природе не  существует,  что  бы  там
Грусткин ни сочинял.
   Энн поразила эта вспышка. В сущности, весь пафос Рольсена сводился,  если
говорить чисто прагматически, к тому, чтобы ничего не делать и ни во что  не
вмешиваться. Неважно, какой аргумент выдвигался при этом - недостаток  узких
технических знаний или,  наоборот,  отсутствие  всеобъемлющего  генерального
плана. Рольсен знал лишь свой "Чивер", на котором пропадал с утра  до  ночи.
Но тогда... тогда, подумала Энн, нет никакого резона возиться с кораблем,  в
рамках новой ф