ем -- ужин при
свечах,  перемежаемое  скупыми  замечаниями  о  достоинствах  и  недостатках
редкой  заморской птицы, которой так не повезло. Жареную индейку мы запивали
терпким  гранатовым  соком,  так  же  единодушно одобренным для праздничного
меню.   Какой   был   у  нас  праздник?..  А  никакой!  Любая  наша  встреча
превращалась  в  праздник, и попробовал бы мне кто-нибудь доказать обратное.
Дневные  свои  неприятности я постарался забыть, уже затем, чтобы не портить
настроение  Ирине. И уж конечно, я не стал ее ни о чем расспрашивать. И не в
связи  с обещанием профессору, а все потому же -- я слишком ценил ее хорошее
настроение и оберегал от малейшего возмущения.
       Потом  мы  ели  шоколадный  торт  (потому  что  оба любили шоколад) и
запивали  его  горячим  крепким  чаем со сливками (по той же самой причине).
Смотрели  какой-то  чрезвычайно красочный и красивый фильм, сидя на диване и
слегка   касаясь   руками,  а  потом,  когда  стали  передавать  музыку,  мы
танцевали,  и  я  бережно обнимал ее, и внутри у меня все замирало от тихого
восторга,  а  она  медленно  следовала  за  мной, и лицо ее было задумчиво и
грустно;  она  о чем-то думала и была прекрасна, как ни одна женщина в целом
мире и во все времена...

       Поколебавшись   на  следующее  утро  недолго,  я  все-таки  поехал  к
профессору.  Я  уже  не хотел ничего выяснять, потому что понял, что мне это
совершенно  ни  к  чему,  но  я  обещал  профессору прийти, и потом, эти его
непонятные  слова: "Все равно вы когда-нибудь узнаете!" -- что-нибудь они да
значили?!..  Да  и что такого особенного мог он мне сообщить? Мне ли бояться
его   сообщений?   Рассудив  так,  я  отправился  в  Институт  реабилитации,
рассчитывая  раз и навсегда покончить со всяческими недомолвками и вообще со
всем, что явно или скрытно угрожало нашему с Ириной счастью.
       В   уже   знакомом   мне   кабинете  кроме  профессора  оказался  еще
неулыбчивый  ассистент,  смотревший  все  так  же  хмуро  и  недовольно.  Я,
вероятно, выказал признаки удивления, но профессор тут же пояснил:
       -- Это  я  специально пригласил. Юрий Дмитриевич в курсе дела, к тому
же  он  непосредственно  готовил  и  проводил коррекцию Ирины Витальевны. На
некоторые вопросы он сможет ответить лучше меня, и поэтому он здесь.
       Я  почувствовал  неуверенность в поведении профессора и понял, что он
опасается за мою реакцию.
       Усмехнувшись,  я  сел  удобнее  и постарался расслабиться. Теперь уже
ничто,  думал  я,  не  сможет поколебать мою психику. Я просто вообразить не
мог, что такого могли они мне сказать, чтобы всерьез расстроить.
       Наконец  решившись,  профессор вышел из-за своего необъятного стола и
встал  в  центре  комнаты. Он смотрел внимательно на меня и обдумывал первую
фразу.  Мне  это уже начинало надоедать, я закинул ногу на ногу и отвернулся
демонстративно   к   окну,   в   который   раз   пожалев,   что  затеял  это
разбирательство.
       -- Помните, --  спросил  профессор, --  нашу  первую встречу здесь, в
этом кабинете?
       -- Конечно, -- проговорил я.
       -- Ну  так  вот.  Вы  тогда  категорически  отказались  от проведения
коррекции,  и  это  поставило  нас  в крайне затруднительное положение, и мы
вынуждены были искать другие пути.
       -- При чем тут мой отказ? Это дело уже прошлое.
       -- Да  нет,  не  прошлое, --  вздохнул профессор и сокрушенно покачал
головой.
       В этот момент в разговор вступил ассистент:
       -- Проблема  ваша заключалась в том, что в мозгу у вас сформировалась
область  торможения  в  лобной  доле мозга, которая заблокировала и ослабила
ряд  связей  и  процессов, понизив тем самым общую реакционную способность и
создав опасность нервного срыва.
       -- Ну   и  что? --  буркнул  я.  "Опять  эти  разговоры  о  связях  и
торможении. Сколько же можно?"
       -- А  то, уважаемый пилот, -- снова заговорил профессор, -- что такие
образования   не  исчезают  сами  по  себе,  а  их  необходимо  приводить  к
нормальному  функционированию  определенными  воздействиями,  среди  которых
психокоррекция,  несомненно,  является  лучшим  средством,  но  вы же от нее
отказались... --  В  голосе его послышалась укоризна, и он посмотрел на меня
явно неодобрительно.
       -- Послушайте,  профессор, --  произнес  я сдержанно, -- у меня очень
мало времени. "Фараон" стартует через несколько дней.
       Тут  я заметил в руках ассистента какой-то журнал, он развернул его и
стал читать про себя, шевеля губами. Потом поднял голову.
       -- В общем, я не буду долго объяснять, а сообщу сразу суть дела.
       Я нетерпеливо кивнул.
       -- А  суть  заключается  в  том,  что  Суханова Ирина Витальевна была
подвергнута  психокоррекции  с  целью создания у нее комплекса привязанности
по отношению к присутствующему здесь Пагину Андрею Юрьевичу.
       Я  выпучил  глаза на дурака-ассистента, пытаясь понять: он ли сошел с
ума,   что   несет  такую  околесицу,  или  это  у  меня  начались  слуховые
галлюцинации.  Но  ассистент  глядел  серьезно, в глазах его не прыгал огонь
безумия,  профессор также сохранял степенность, следовательно, соглашался со
всей этой чепухой.
       -- Э-э-э,   погодите, --   я   судорожно  сглотнул  и  приподнялся  в
кресле. -- Что вы называете комплексом привязанности?
       -- Говоря  просто, мы заставили ее полюбить вас, -- пояснил профессор
деловито.
       -- Полюбить? Заставили?!..
       -- Ну  не  то  чтобы  заставили, а внушили ей любовь к вам. С помощью
процедуры  психокоррекции.  А  что  вы  так  удивляетесь? Это вполне обычная
вещь, и к нам ежедневно обращаются сотни...
       -- Но  погодите! --  я  почти выпрыгнул из кресла и сделал два шага к
профессору. -- Что значит -- внушили? Для чего? И почему именно ей?
       -- Но вы же отказались от коррекции? -- выкрикнул с места ассистент.
       Я помотал головой.
       -- Постойте.  Давайте  не  будем смешивать разные вещи. Я -- это я, а
она --  это  она.  Вот  вы  сказали, что заставили ее полюбить меня. И я вас
спрашиваю теперь: зачем, зачем вы это сделали?
       -- Вы  присядьте, --  произнес успокаивающе профессор. -- Вы обещали,
что не будете волноваться.
       -- Хорошо, -- я сделал над собой усилие и снова сел.
       Профессор приблизился и остановился передо мной.
       -- Давайте все-таки рассматривать события в совокупности.
       -- Давайте, -- согласился я.
       -- Вот  вам  общая  схема:  имеется  пилот  экстракласса,  потерявший
двенадцать  лет  назад  жену  и  не  способный  подавить  связанные  с  этим
отрицательные переживания.
       Слово  "подавить"  не совсем понравилось мне, но я не стал поправлять
старика.   "У   него   своя,   научная   терминология --  не  буду  обращать
внимания", -- решил я. А профессор продолжил:
       -- И  этот  пилот  до  того  изводит  себя  своими переживаниями, что
психика  его  начинает  давать сбои, и в один прекрасный день его бракуют во
время  проведения  плановой  аттестации.  Естественно, возникает вопрос: что
делать?   Как  помочь  пилоту  вновь  обрести  душевное  равновесие?  Ответ,
кажется,  очевиден:  нужно  провести  психокоррекцию,  вполне обычную, какие
проводятся  уже  давно  и  во  всем  мире, --  риск  минимальный,  а  эффект
гарантирован.   Но! --   профессор   поднял   предостерегающе  палец. --  По
непонятной  причине  пилот  отказывается  от  данной  процедуры  (тем  самым
подтверждая  собственную  болезнь),  и  мы вдруг оказываемся перед, казалось
бы,   неразрешимой   проблемой!  У  нас  есть  реальная  возможность  помочь
пациенту,  но  возможность  эта  оказывается...  гм...  невозможной! И тогда
появляется  другой план! -- Я слушал, все более увлекаясь, у профессора явно
имелись  актерские  наклонности. -- А план этот чрезвычайно прост: заставить
пилота полюбить какую-нибудь женщину и тем самым изжить свое горе.
       -- Минутку, --  не утерпел я, -- вы же сказали сначала, что заставили
Ирину полюбить меня. А теперь наоборот...
       -- Да-да,  все  правильно, --  засуетился  профессор. --  Это  я  так
выразился,  не  совсем  удачно.  Конечно, с вами мы не могли ничего сделать,
потому   что   вы  отказались.  Но! --  тут  профессор  снова  поднял  вверх
указательный   палец,   что  означало  у  него,  очевидно,  крайнюю  степень
важности. --  Но  мы  смогли найти женщину, которую вы могли бы, и даже нет,
не  могли  бы,  а  просто  обязаны  были  полюбить  в  соответствии  с вашим
психотипом,  и  мы  смогли  внушить  этой  женщине  комплекс симпатии к вам,
говоря  проще --  влюбить  ее  в  вас!  И  план  наш  удался, как видите. Мы
получили   двух   счастливых   людей,   и   мы   вернули  космофлоту  пилота
экстракласса,  которому  не страшны теперь никакие проверки и которому может
позавидовать самый стойкий индивид.
       -- Но  постойте! -- воскликнул я. -- Зачем понадобилось влюблять ее в
меня?
       -- Как  зачем? --  раздалось  сразу  два  возгласа. --  Вы  разве  не
поняли?..  Эта женщина не смогла бы полюбить вас без нашей помощи! У нее был
совершенно  другой  идеал мужчины! К тому же она никогда не мечтала работать
в  космосе,  и  ей  и  в голову не пришло бы менять место работы, уезжать из
своего  города,  от  родных, от знакомых... -- ассистент говорил что-то еще,
но  я не слушал. В голове крутилось: "Никогда не полюбила бы вас, никогда не
полюбила бы вас".
       -- Но  почему? --  перебил я его на полуслове. -- Почему вы говорите,
что  она  не  смогла  бы  полюбить меня?! -- ("Ведь смог же я полюбить ее, с
одного взгляда, с первой встречи!" -- добавил про себя.)
       Увы,   со  мной  приключилась  вполне  обычная  вещь:  как  и  всякий
влюбленный,  я  не  мог  представить  и  понять, что человек, которого я так
сильно,  так  искренне  люблю, вовсе может не любить меня. Это есть извечная
трагедия  всех  влюбленных,  трагедия, которая становилась теперь достоянием
прошлого благодаря достижениям современной психиатрической науки.
       Последовали   новые   объяснения   со   стороны   профессора   и  его
неулыбчивого  ассистента, перемежаемые моими репликами, все более редкими, и
скоро  ситуация  представилась  мне во всей своей голой и неприглядной сути.
Все  оказалось очень просто и достаточно прозрачно, так что можно удивляться
моему   упорному   нежеланию  понимать  существо  вопроса,  впрочем,  вполне
извинительному  в  моем  положении.  А  суть состояла в том, что сразу после
моего   отказа   от   проведения   коррекции  профессор  поручил  ассистенту
разыскать,  пользуясь  электронной картотекой, а также подробнейшими данными
моего  характеристического  спектра (выполненного, как оказалось, специально
для  этой  цели),  разыскать,  ни  много  ни  мало,  идеал  моих мечтаний --
женщину,  которую я безусловно бы полюбил. При этом учитывались сложнейшие и
запутаннейшие  корреляции  моих  привязанностей  и  вкусов,  принимались  во
внимание  подсознательные  процессы  и  выскребались  со дна моей души такие
задатки  и  наклонности, о которых я и сам никогда не догадывался. В ход шло
все:  внешность,  темперамент,  привычки,  характерные  особенности,  вкусы,
манера  говорить...  Вероятно,  я бы сам не смог так удачно выбрать для себя
спутницу  жизни,  как  это  сделала  бездушная электронная машина, пользуясь
выжимкой  из моей души. Но найти такую женщину оказалось еще полдела. Вторая
половина --  это внушить ей любовь. На этом пункте докладчики не стали особо
останавливаться,  да  я  и  не  настаивал --  мне несколько претили подобные
объяснения.  Но  все  же  было  сказано, что Ирина сознательно пошла на этот
шаг,  ознакомившись  с  существом  дела...  В  определенном смысле, это была
жертва  с  ее  стороны --  жертва размеренной жизнью и налаженным бытом ради
довольно  рискованной  затеи.  Но,  к  счастью,  закончилось  все хорошо, "и
теперь  она,  конечно, ни о чем не жалеет"! Кроме любви ко мне (что являлось
главным  пунктом)  Ирине привили, если тут уместно это слово, любовь к новой
своей  профессии  космобиолога,  ее  также  научили любить звездное небо над
головой  и  слушать,  затаив дыхание, рев тяжко отрывающихся от земли ракет,
потому что это было необходимое условие нашего с ней будущего счастья.
       Напоследок  я  спросил:  зачем они рассказали мне все это? Ведь можно
было  сохранить  дело  в тайне, и я никогда бы не узнал об этих ухищрениях и
верил бы, что это сама судьба подарила мне счастье.
       -- Не было бы так лучше?
       -- Да, --  прозвучало  в  ответ, -- наверное, так было бы лучше. Но с
другой  стороны, почему бы вам и не узнать? Ведь ничего слишком особенного в
случившемся  нет! И потом, мы были уверены в вас, в вашей крепости, и в том,
что  подобное  известие  уже  ничего  не изменит в сложившемся раскладе и не
разобьет  корабль  вашего  счастья! -- Таким образом выразился профессор, не
чуравшийся  в  иные  моменты  высокой  патетики. Он еще сказал, что это было
сделано  в целях, так сказать, моего воспитания, чтобы я не боялся передовых
технологий,  а  смотрел на них одобрительно, зная наперед, что от них выйдет
громадная  польза,  в том числе и конкретно для меня. (Чему пример настоящий
случай.)
       Поблагодарив   профессора  и  ассистента,  я  вышел  из  Института  и
остановился  с  минуту постоять на свежем воздухе. Была уже настоящая зрелая
осень.  Солнце  казалось золотым, а небо густо-синим, и было ярко и холодно.
В  природе наблюдались ясность, усталость и покой, как у старого человека, у
которого  ничего  уже не болит и который в принципе рад жизни, но знает, что
скоро  умрет --  умрет  тихо  и  без  мучений. Постояв недолго на тротуаре и
сделав  несколько  глубоких  вдохов,  я  почувствовал  освежение  в голове и
вспомнил,  что  у  меня  еще  куча  дел сегодня, а вечером мы договорились с
Ириной  пойти  в  музей  космонавтики,  где  я  должен рассказать ей в общих
чертах  историю  освоения  солнечной  системы,  а также показать корабли, на
которых  я начинал когда-то летать, -- последнее ее интересовало особенно; и
вспомнив  все  это  и  еще  раз  оглядевшись вокруг себя, я направился почти
бегом  в  свое  родное  Управление.  Потому  что времени у меня оставалось в
обрез.




                                                         18 сентября 2000 г.