е было с ней очень легко и просто. Мы
уже  свободно  говорили  друг  другу  "ты" и общались так, словно знали друг
друга  много  лет.  Все у нас было хорошо, слишком хорошо, так что временами
становилось  страшно.  За  что  такое счастье? Откуда? Как так получилось? И
чем  все  это  кончится?.. То есть я знал, что мы должны быть всегда вместе,
но  вот  первое  же испытание -- полет на "Фараоне", и... будем ли мы вместе
на   нем?  Или  первое  же  препятствие  разобьет  наши  планы?  (Я  не  мог
представить,  что  Ирина  будет летать, а я в это время буду сидеть на Земле
или,  пускай,  тоже летать, но не вместе с ней.) И выяснилось вдруг, что для
счастья  мне  мало  теперь  получить  допуск  к  полетам,  мало  вернуться к
звездам,  необходимо,  чтобы  была рядом маленькая хрупкая девушка, чудесным
образом преобразившая мою жизнь.

       Наконец,  где-то  на  десятый  день  я решился. Приготовления Ирины к
полету стали слишком демонстративными, и я решил расставить все точки.
       На  этот  раз я не стал заходить в комнату психологической разгрузки,
а  отправился  лифтом  сразу  на  семнадцатый  этаж,  туда, где завязываются
сложнейшие  и  разнообразнейшие связи и определяется судьба десятков и сотен
человек.  Однако  у  руководителя  полетов  шло  совещание, и, промаявшись в
приемной  с  полчаса,  наговорившись  с секретаршей Олечкой, которая строила
глазки  всем  пилотам  без  разбору,  я  снова вошел в лифт и съехал вниз. Я
подумал,  что  мне  нет  необходимости  видеться  с  Ильичом,  а сразу можно
поехать  в  институт  к  профессору,  ведь  он  сам  приглашал  меня,  да  и
направление  на  повторное тестирование у него уже имеется. И я отправился к
профессору Калистратову.
       А  дальше...  дальше  все  было как в сказке. Меня усадили в знакомое
уже  кресло  и  облепили,  словно  космический  зонд,  датчиками  и  опутали
паутиной   проводов.  Все  это  тянулось  к  громадному  пульту,  в  котором
анализировалась  поступающая  из мозга информация и выносился оправдательный
или   обвинительный  приговор.  Возле  меня  суетились  ассистенты  в  своих
пугающих  белых  халатах,  а  я  нисколько  их не боялся и был незыблем, как
скала,  как  будто  все это относилось не ко мне. Потом ассистенты бросились
врассыпную,  словно  от  бомбы,  которую  они  подготовили  к  взрыву, потом
загудел  басами  огромный  пульт,  я  закрыл  глаза  и едва не уснул под его
ровное  гудение,  чувствуя  необыкновенный покой и умиротворение. Потом меня
толкнули  в  бок,  и я понял, что проверка закончилась. Ассистенты с азартом
распутывали  провода,  и  через  пять  минут  я поднялся из кресла и пошел в
другую комнату, чтобы выслушать приговор.
       Обычно  для  анализа  мозгограммы  требовалось  четверть часа. Мощный
вычислитель  обрабатывал  огромные  массивы данных и строил кривые, значение
которых  мог  понять  один лишь профессор Калистратов. С бумажными лентами в
руках  он  выходил  к  испытуемому и возвещал свое решение, сперва устно и в
общих  чертах,  а через несколько дней выдавал овеществленное свидетельство,
означающее  для  пациента  пропуск  в  космос  и  в счастливую жизнь или же,
наоборот,  запрет  на  всякие  полеты,  который  тяжелым  якорем  приковывал
испытуемого  к  Земле. Сам я проходил данную процедуру не в первый раз и мог
теперь по первым признакам догадаться о результатах.
       На  этот  раз  профессор появился раньше обычного, и я сразу понял по
его  лицу,  что  он  несет  для меня радостную весть. Голова его была высоко
поднята,  и  он  смотрел  так,  словно  готовился сейчас принести присягу на
верность  родине.  Приблизившись  ко  мне,  он поднял руки, в которых держал
распечатки, глаза его сияли и лицо выражало торжество.
       -- Это просто удивительно!
       -- Что именно? -- поинтересовался я, поднимаясь в полный рост.
       -- У   вас   прекрасные  показатели,  прекрасные!  Поздравляю! --  Он
схватил мою руку и с ожесточением ее потряс.
       Мне стало как-то не по себе, и я пролепетал что-то вроде:
       -- Да что, я всегда... пожалуйста.
       -- Вот, взгляните. -- Профессор сунул мне под нос бумажную ленту.
       Я  взглянул...  Но  ничего,  конечно  же, не понял. Какие-то графики,
многоэтажные таблицы, столбцы, столбики, снова графики...
       -- Так  что,  я  прошел  тест? --  задал  я  единственный  вопрос, на
который хотел получить определенный ответ.
       -- Конечно  прошли!  Боже  мой,  да  с  такой устойчивостью вас можно
посылать  хоть  на  Солнце. --  И  он снова попытался сунуть мне в лицо свои
бумажки.
       -- И  мне  теперь  можно  управлять космическим кораблем? Я больше не
считаюсь отстраненным от полетов?
       -- Не  считаетесь!  Погодите, я сейчас же подпишу ваше свидетельство,
и  можете  лететь куда угодно. -- Он убрал наконец свои распечатки и убрался
сам из комнаты, и я с облегчением вздохнул.
       А  еще через пять минут я держал в руках драгоценный документ и думал
про  себя,  что  вот как странно -- я все-таки добился своего и почти что не
радуюсь,  а  вот  профессор  неизвестно  отчего испытывает самый доподлинный
восторг. Удивительно выходит.
       -- Очень  рад  за  вас,  очень, очень рад, -- без остановки тараторил
он.
       -- Спасибо, --  отзывался  я всякий раз. -- Спасибо вам, я тоже очень
рад...
       Не  без  труда  удалось  мне  вырваться  от помешавшегося на радостях
профессора,  и  я  поехал  обратно  в  Управление,  желая поскорее доставить
свидетельство,  чтобы  закрутились  бюрократические механизмы и я попал, что
называется,  на  стол  к  начальнику.  Но  в Управлении я никого не застал и
оставил  свидетельство  в  общем  отделе,  поручив референту отправить его с
утра  по  назначению.  И  уже  после  этого  поехал  домой,  полный приятных
размышлений   о   том,   как   нам  с  Ириной  получше  отпраздновать  такое
замечательное и радостное для нас обоих событие.

       Это  было  во  вторник,  а в субботу я уже принимал "Фараон". Обычная
процедура  назначения  командира  была  на этот раз сокращена специально для
меня  до  последней  крайности,  уместившись  в три дня, не считая, конечно,
всех  моих  предыдущих  мытарств  и  проволочек.  До старта оставалась ровно
неделя,   а   мне  предстояла  еще  чертова  уйма  хлопот:  лично  проверить
функционирование  всех  систем  корабля  (автоматику, электронику, механику,
пневматику,  вычислительные  сети,  системы  жизнеобеспечения; также системы
аварийные,  оповещения,  измерительные,  диагностики, внешнее оборудование),
много  чего  еще, о чем и не подозревает пассажир корабля. Но прежде я хотел
ознакомиться  со  своим  новым  экипажем,  во-первых,  потому, что это также
входило  в  перечень  проверок,  а во-вторых, в силу простого любопытства --
должен  же  я знать, с кем мне придется провести три месяца в самом тесном и
непосредственном контакте.
       С  утра  пораньше  я  засел  за  компьютер в режимном кабинете и стал
просматривать  личные  дела  тридцати  шести своих новых подчиненных. В этих
делах  не  было  автобиографий  и  анкет,  заполненных  собственной рукой, а
находилась  электронная таблица, включающая основные события жизни, сведения
о   полученном   образовании   и   номера  специальностей,  а  также  данные
всевозможных   проверочных   тестов   и,   в   самом   конце,   подробнейший
психологический  портрет.  Последнее  меня  мало  интересовало --  я  больше
полагался  на  интуицию  и  личное  впечатление,  по  опыту зная достаточную
условность  любых  характеристик и портретов, -- но я обязан был читать все,
и  я  читал  все,  потому  что  привык  хорошо  исполнять  свои командирские
обязанности.
       Экипаж  подобрался не лучше и не хуже, чем на других кораблях, -- все
имели  приличный  послужной  список,  все закончили когда-то летную академию
или  престижный  институт,  так  или  иначе связанный с космосом, результаты
проверок  у  всех были превосходные, и судя по всему, с таким экипажем можно
было  лететь  хоть к галактическому ядру. Но вот я дошел до буквы "С" и стал
не   без   волнения   листать   личное   дело  Сухановой  Ирины  Витальевны,
микробиолога, специалиста по СЖО (системам жизнеобеспечения).
       Я  бы  и  не  стал  читать,  чувствуя  некую  неловкость  в душе, но,
повторяю,  регламент  подготовки  подлежал  неукоснительному  выполнению,  и
пришлось  мне  познакомиться  и  с  делом  Ирины.  Быстро  пробежав  глазами
биографические  сведения,  которые  я  уже  знал  от  нее самой, я перешел к
результатам  многочисленных  тестов  и  вдруг увидел сообщение о проведенной
психокоррекции  и  дату --  18  сентября 2138 года. Я сразу же вспомнил, что
наша  первая  встреча  в  лесу  произошла  19  сентября,  и  настроение  мое
отчего-то  испортилось.  "Как же это? -- спросил я себя. -- Выходит, что она
прошла коррекцию за день до знакомства со мной?"
       Собственно,   ничего  необычного  в  этом  не  было,  но  я  порядком
взволновался.  Если  бы речь шла о другом человеке, я бы и глазом не моргнул
(в  экипаже, кстати, было несколько человек, подвергшихся коррекции; имен их
я  даже  не  запомнил),  но  тут  был  особый  случай.  И  главное, что меня
раздосадовало,  что она мне ничего не сказала об этом. Я полагал, что знал о
ней  все, ведь она сама рассказывала мне о своем детстве и юности, как и где
она  училась  и о чем мечтала, о проблемах своих, и вдруг -- психокоррекция.
И  когда!  За день до встречи! Меня особенно поразило то обстоятельство, что
произошло  это точно накануне нашего знакомства. Чем больше я об этом думал,
тем  неприятнее  мне  становилось.  Будто  бы  я  любовался на чистую водную
гладь,  рассматривал отражения прекрасных облаков и слушал тишину, как вдруг
налетел  ветер,  и  чистое  зеркало  замутилось, пошло морщинами, и не стало
видно  ни  неба,  ни  облаков. Кое-как досмотрев несколько оставшихся дел, я
выключил  компьютер, сдал дискету в архив и спустился в столовую. Знакомые и
малоизвестные   мне   люди  поминутно  хватали  мои  руки  и  поздравляли  с
назначением,  а я в ответ дежурно улыбался, внутренне мрачнея и пугаясь этой
своей мрачности.
       Наскоро пообедав, я направился к руководителю полетной подготовки.
       Приняв  причитающуюся  мне  долю  поздравлений  и  ответив на них как
положено,  я заявил напрямик, что мне необходимы дополнительные сведения "по
некоторым членам экипажа".
       -- Какие еще сведения? -- удивился руководитель.
       -- Да  так, --  ответил  я небрежно. -- Несколько человек подверглись
психокоррекции, и я хотел бы знать причины.
       -- Какие  еще  причины? --  еще больше удивился руководитель. -- Тебе
что, заняться нечем, что ты собрался копаться в этой ерунде?
       -- Ну  мне  надо, --  пытался спорить я, хотя уже понял бесполезность
расспросов.
       Руководитель подошел ко мне, лицо его сделалось суровым.
       -- Вот  что,  Пагин.  Не  забивай себе голову этими пустяками. Всякие
психологические  фокусы не должны тебя волновать. У нас есть для этого целый
институт. Пусть они ломают там головы, а ты занимайся своим делом. Ясно?
       -- Ясно, --  ответил я и вышел из кабинета. Было еще только три часа,
и  я вполне успевал добраться до Института реабилитации, отношения с которым
у  меня переплелись таким причудливым образом. Я твердо решил поговорить еще
раз  с  профессором, рассудив, что он играет не последнюю роль в моей судьбе
и   должен   дать   необходимые  объяснения  (уж  коли  так  радеет  о  моем
благополучии).

       Профессор  слишком  уж  обрадовался  мне  (или  сделал вид). Он сразу
распорядился   принести  кофе  и  усадил  меня  в  кресло  перед  журнальным
столиком.  Стал  расспрашивать  о  настроении, о самочувствии и посетовал на
свои  преклонные  годы  (а  то  бы  он  бросил к чертям свой институт и тоже
куда-нибудь  улетел  "от этого всего"). Я поддакивал и подсмеивался, а потом
вдруг огорошил увлекшегося оратора:
       -- Я, собственно, пришел об Ирине поговорить.
       Профессор  застыл  с  чашкой  в  руке  (а мы к этому времени уже пили
горячий  сладкий  кофе  из  очень  красивых  фарфоровых  чашечек).  Так вот,
профессор  был поражен моими неосторожными словами в самое сердце. Несколько
секунд  он  не  мог  вымолвить ни слова, пока наконец не поставил чашечку на
столик,  выполнив  эту  нехитрую  операцию  с  чрезвычайным  вниманием.  Я с
интересом наблюдал за ним.
       -- А  что,  собственно,  вас  интересует? --  перешел  он внезапно на
официальный тон.
       Тогда я тоже поставил чашечку на блюдце и ответил:
       -- Я хотел бы поговорить о психокоррекции, которую вы с ней провели.
       -- Откуда  вы  знаете  про  коррекцию? --  спросил быстро профессор и
даже  переменился  в лице. Я удивился про себя такой реакции и продолжил все
тем же спокойным тоном:
       -- Да она сама мне рассказала!
       -- Как, она вам все рассказала?!
       -- Все, --  подтвердил  я  с  самым  многозначительным видом, даже не
моргнув. (Никогда не думал, что способен так легко и нагло врать.)
       Профессор поднялся и заходил по комнате.
       -- Так я и думал, что этим кончится.
       -- Что кончится?
       Он остановился на полушаге.
       -- Так чего же вы хотите знать, если вам все уже известно?
       Все еще не понимая подобного волнения, я твердо произнес:
       -- Я хочу знать, зачем вы сделали это?
       -- А вы считаете, что этого не надо было делать?
       -- Я  считаю,  что  это  было  совсем не обязательно, -- проговорил я
осторожно,  потому  что  не  до конца еще понимал, о чем на самом деле у нас
идет речь.
       -- Но  ведь  мы  сделали  это ради вас, исключительно ради вас! И она
пошла  на  это, потому что вы никогда не полетели бы больше в космос, потому
что   это  была  последняя  возможность  помочь  вам!.. --  почти  прокричал
профессор.
       Здесь  уже  настала  моя  очередь  удивляться. В первый момент я даже
решил,  что  уважаемый  профессор  нечаянно  сошел  с  ума. До того нелепыми
показались мне его выкрики и вообще поведение.
       -- Что значит, сделали для меня? -- спросил я. -- Как вас понимать?
       -- Но   вы   же  категорически  отказались  от  психокоррекции?  Ведь
отказались же?
       -- Отказался, -- подтвердил я не совсем уверенно.
       -- И что же нам оставалось делать в такой ситуации?
       -- Что  вам  оставалось  делать? --  я  все  больше  тупел.  Какой-то
идиотский разговор у нас получался.
       -- Нам оставалось сделать то, что мы и сделали.
       -- Понятно, --  кивнул  я. --  Значит, вы обработали мозги незнакомой
мне  женщины  в  связи  с тем, что я никак не мог пройти контрольный тест на
психологическую устойчивость. Очень разумно и логично!
       Но тут профессор словно одумался.
       -- Постойте, --  произнес  он,  нахмурившись. -- Я что-то не пойму: а
что именно рассказала вам Ирина?
       Я устало выдохнул. Эта игра втемную мне надоела.
       -- Да  ничего  она  мне не рассказывала. Просто я узнал из ее личного
дела,  что  она  подверглась  процедуре психокоррекции. Вот я и зашел узнать
поподробнее.
       -- Так  она  вам  ничего  не рассказывала? -- проговорил старик, пуча
глаза.
       -- Нет  же,  говорю  вам -- я сам узнал. Простите, конечно, за обман,
но я не думал, что это на вас так подействует.
       -- И что же вы узнали?
       -- Да почти ничего, кроме, так сказать, самого факта.
       -- Значит, вам неизвестна цель этой коррекции?
       -- Конечно, нет! Иначе, зачем бы я к вам пришел?
       Профессор  был явно обескуражен. На лице его были одновременно досада
и, неизвестно отчего, торжество.
       -- Ну, тогда вам не о чем беспокоиться, -- проговорил он.
       Я  опять  не  совсем  понял  и  задумался  над этим странным "тогда".
"Тогда" -- это когда?
       -- Вы  меня  извините, --  сказал  он, -- но я должен сейчас идти. Вы
вот что, приходите завтра, и мы спокойно обо всем поговорим!
       Я  понял,  что  профессор хочет от меня отделаться и выигрывает время
для размышления.
       -- Хорошо,  я  приду  завтра, --  сказал я, хотя вовсе не был уверен,
что   так   уж  необходимо  мне  снова  сюда  приходить.  Одна  мысль  вдруг
закрутилась  у  меня  в  мозгу,  но  профессор,  словно  догадавшись  о моих
намерениях, произнес внушительно:
       -- Только  у  меня  одна  просьба  к  вам:  пожалуйста,  ни  о чем не
расспрашивайте  Ирину.  Вы можете нанести ей серьезную душевную травму. Ведь
вы не хотите никаких осложнений?
       -- Не хочу, -- подтвердил я.
       -- Вот  и  прекрасно.  А  завтра  я расскажу вам все, потому что так,
вероятно, будет лучше для вас. Все равно вы когда-нибудь узнаете.
       Я  кивнул  на  всякий  случай,  хотя  опять же не вполне понял своего
ученого  оппонента.  Пожав  его  немощную  руку,  я  поехал  домой.  Веселое
настроение   пропало   окончательно,   и   я   досадовал,   что  затеял  это
разбирательство.  Жил  бы  спокойно,  ничего  не  знал...  А  профессор явно
собирался  сообщить  мне  нечто достаточно серьезное и неприятное, что можно
было  заключить  по  его  странным и многозначительным ответам. "И черт меня
дернул  приехать!" --  повторял  я  про себя. Но дело уже затеялось, вопросы
были  заданы,  и  необходимо  было  устранить  все  недомолвки  и уничтожить
подозрительность.  Чем  больше я об этом думал, тем серьезнее представлялась
мне  ситуация,  и  если  в первые минуты я еще колебался, то через несколько
часов уже ждал с нетерпением назначенного срока.
       В  этот  вечер  Ирина  пришла  ко  мне в гости, и мне стоило большого
труда  сохранять  веселый  вид,  соответствующий  открывающимся  перед  нами
радужным  перспективами.  Пока она суетилась на кухне, поминутно заглядывала
в  холодильник и готовила ужин (мы уже настолько были накоротке), я украдкой
наблюдал  за ней и в который раз дивился тому воздействию, какое она на меня
оказывала.  Ведь  я  ясно видел, что она совсем не красавица, и фигура вовсе
не   такая,  какие  видим  мы  во  время  показа  мод,  и  вообще,  по  всем
показателям --  обычная  девушка, каких я встречал немало и при этом даже не
замечал.  А  тут  не  только заметил, но натурально сошел с ума или пришел в
ум?..  "Что  же  в ней такого необыкновенного? -- спрашивал я себя в который
раз. --  За  что я люблю ее? За этот ли задумчивый взгляд, который проникает
в   самую   душу?   Или  за  манеру  говорить --  тихо  и  рассудительно,  с
необыкновенной  серьезностью?  Или... за что же?!" Нельзя понять. Да и нужно
ли?  Зачем  объяснять  любовь? И кто назовет уверенно причины своей любви?..
Хотел  бы  я на такого человека посмотреть. И если бы даже кто-то взялся мне
объяснить мою любовь -- так ли уж нужно мне об этом знать?
       -- Ты  сегодня  какой-то  задумчивый, --  заметила  Ирина,  проходя в
комнату. --  Случилось  что-нибудь? --  Она  села рядом на диван и взяла мою
руку.  Пальцы ее казались необыкновенно хрупкими, и я держал их с величайшей
осторожностью,  боясь причинить малейшую боль. Впрочем, боль можно причинить
не  только  физическую --  гораздо  страшнее  боль  душевная,  и  я знал это
слишком хорошо.
       -- Нет,  ничего, --  ответил  я  и  улыбнулся. --  Устал  что-то. Так
всегда  бывает  перед  полетом --  настоящая кутерьма. Ну ничего, на корабле
отдохнем,  там  много  будет  свободного  времени. Три месяца -- достаточный
срок.
       -- Можно  подумать,  ты мало отдыхал в последнее время, -- произнесла
она  с  укоризной  и  снова  отправилась  на  кухню,  откуда  уже  доносился
завлекательный  запах и где готовилась в духовке особенным образом небольших
размеров  индейка --  мое  любимое кушанье, впрочем, Ирины тоже (пристрастия
наши совпадали самым удивительным образом).
       Через  несколько минут жареная индейка перекочевала на обеденный стол
в  гостиной  комнате.  Мы  вооружились  вилками  и ножами, впрочем, довольно
тупыми.  Потом  последовало  упражнение, известное под названи