словами?
       -- Дорогой  мой, --  похлопал  он  ладонью  по моей руке. -- Мозг ваш
устроен  превосходно.  Я  смотрел  ваши  характеристики на момент выпуска из
академии  и  скажу честно: читал и радовался. Такие показатели я видел всего
два  раза  за  всю свою жизнь. И не мог тогда предположить, что когда-нибудь
мне придется принимать вас в качестве своего пациента.
       -- Так в чем же дело? -- спросил я. -- Как это все объяснить?
       Профессор  снял  свои  очки  в  золотой  оправе,  вытащил платочек из
нагрудного кармана и стал протирать стекла.
       -- А  объяснение  очень  простое, -- произнес он, рассматривая стекла
на  свет. --  Мы все можем объяснить, с этим как раз проблем никаких нет. --
Он надел очки и положил руки на стол перед собой.
       -- Ну так расскажите!
       -- Хорошо, -- сказал профессор.
       -- Яков  Михалыч, --  произнес  обеспокоено  помощник, -- у нас время
ограничено. В пять часов консилиум.
       -- Да,  я помню, -- кивнул он, -- но это не займет много времени. Тем
более  случай  у  нас  довольно необычный. Необычен сам эффект. Я, например,
сталкиваюсь с таким впервые.
       Я не вполне его понял, но решил не задавать пока вопросов.
       Профессор вдруг переменился в лице.
       -- Скажите,  вы  часто  вспоминаете  тот  полет  к Юпитеру в двадцать
шестом году?
       Я  вздрогнул. Помню ли я? Двенадцать лет прошло, а кажется, будто это
было вчера.
       -- Да, --  сказал  я, --  вспоминаю.  В  том  рейсе погибла моя жена.
Из-за меня.
       -- Вот-вот, --  неожиданно  обрадовался  профессор, -- все так, как я
говорил.
       -- Что говорил? -- переспросил я.
       -- У  вас, дорогой мой, сформировался комплекс вины. Вы вините себя в
гибели своей жены, и это все объясняет.
       -- Что  объясняет? --  Разговор неожиданно принял довольно неприятное
для  меня  направление. --  При  чем  тут двадцать шестой год? -- спросил я,
непроизвольно напрягаясь.
       -- Двадцать  шестой  год  тут  при  том, --  заговорил старик, -- что
именно  с  этого  времени  у  вас  отмечены заторможенные реакции и, судя по
всему, тогда и начала образовываться зона блокады правой лобной доли мозга.
       -- Так "тогда" или "судя по всему"?
       -- Тогда,  именно  тогда! -- утвердил профессор. -- А "судя по всему"
я  сказал  в  том  смысле, что зона эта не могла образоваться в одночасье, и
невозможно  отделить границу: вот вчера этой зоны не было, а сегодня она уже
есть.  Она  и  до  сих пор развивается, захватывает новые области, блокирует
связи, повышает свою электрическую активность.
       -- Яков Михалыч! -- снова подал голос помощник.
       -- Все-все,  мы  уже идем, -- сказал профессор и поднялся. -- Ну что,
есть  еще  вопросы? --  проговорил  он  таким  тоном, как если б сказал: "Ну
ладно, достаточно болтать, следуйте за мной!"
       Я тоже поднялся.
       -- Да, -- отвечаю, -- есть вопросы, как минимум один.
       -- Ну хорошо, давайте.
       -- Я,  собственно,  одно  хочу  знать: каким образом вы намереваетесь
меня лечить?
       -- Как  каким  образом? --  переспросил  профессор. -- Я же объясняю:
проведем психокоррекцию и снимем нежелательные рефлексы.
       -- Я  не  об этом спрашиваю, а хотел бы узнать, что вы подразумеваете
под  психокоррекцией  в  конкретном  случае  и  как намереваетесь бороться с
блокадной зоной в моей голове.
       -- Что   значит   как? --   поднял  брови  профессор. --  Нанесем  на
поверхность   мозга   заданный   рисунок,   негативные  связи  блокируем,  и
наоборот --  создадим  новые,  позитивные.  Вы  знакомы с теорией условных и
безусловных рефлексов Павлова?
       -- Знаком, --  поспешно  ответил  я,  зацепившись  за  одну  мысль  и
стараясь  ее  не  упустить. --  Но  объясните, пожалуйста, что это значит --
блокируем негативные связи?
       -- И создадим новые позитивные! -- дополнил профессор.
       -- Вот-вот, --  заторопился я, -- как это будет выглядеть на деле, то
есть  я  хотел  спросить,  изменится  ли  что-нибудь  в  моем  поведении и в
мироощущении? --  подобрал  я  в  последний  момент  более-менее  подходящее
слово.
       -- Конечно,   изменится! --   вскричал   профессор. --   Вы   станете
спокойнее,   увереннее   в   себе,  перестанете  изводить  себя  неприятными
воспоминаниями,   одним  словом,  войдете  в  норму  и  заживете  нормальной
полноценной жизнью.
       -- Выходит, сейчас я не живу нормальной и полноценной жизнью?
       -- А вы как сами считаете?
       -- Я считаю, что у меня все хорошо.
       -- В  самом  деле? -- не стал скрывать своего удивления профессор. --
Вам  нравится  жить  одному,  самому  готовить  себе пищу и общаться с миром
посредством  телеэкрана?  Почему вы до сих пор один? Почему у вас нет семьи,
детей?
       -- При чем тут это?
       -- Да  тут  все  при  чем!  Все  здесь играет роль! Все в нашей жизни
взаимосвязано,   и   можем  ли  мы,  подумайте  сами,  доверять  человеку  с
ненормальной  психикой  сложнейший  космический корабль и жизнь сотен людей?
Можем  ли  мы  положиться  в  экстремальной  ситуации  на  человека, который
изводит  себя  несуществующей  виной,  весь  сидит  в прошлом и живет в мире
фантомов?
       -- Но я не сижу в прошлом!
       -- А  почему  вы  тогда до сих пор один? Здоровый красивый мужчина, в
самом расцвете, к тому же пилот экстракласса. Можете вы это объяснить?
       -- Я еще раз вам говорю, что моя личная жизнь никого не касается.
       -- А  я  вам  говорю, что у командира экстракласса нет ничего такого,
что  не  отражалось  бы  самым  непосредственным  образом  на  его служебной
деятельности,  и  в  первую  очередь  это  относится к так называемой личной
жизни. --  Как-то  незаметно  мы  перешли на повышенные тона. Мы стояли друг
против  друга,  и  я  уже не видел на сморщенном профессорском лице ласковой
улыбки. Теперь там было что-то другое.
       -- Так  я  не  понимаю, --  проговорил  я по возможности ровно, -- вы
что, хотите, чтобы я женился?
       -- Не в этом дело.
       -- А в чем?
       -- Необходимо  убрать  негативные  реакции из вашего мозга, обеспечив
ему нормальное функционирование.
       -- Тогда  я  снова  спрашиваю:  что  конкретно  вы подразумеваете под
негативными реакциями и как такое вмешательство отразится на моей жизни?
       Профессор  отступил на шаг и оглядел меня с ног до головы так, словно
заметил  во  мне  нечто  такое,  чего он раньше не замечал и что я тщательно
скрывал, а теперь ненароком выказал.
       -- Хм! -- сказал он. -- Никак не предполагал, что вы... такой!
       -- Дорогой  профессор, --  улыбнулся  я  той  самой  улыбкой, которую
демонстрировал  он  мне  накануне  и  сегодня  почти до последней минуты. --
Дорогой  профессор, --  произнес  я самым обескураживающим тоном, -- шаг, на
который   вы   меня   толкаете,   достаточно  серьезен,  чтобы  сделать  его
сознательно, не будучи уверенным в благоприятном исходе.
       После  того,  как  я  проговорил  такую  замысловатую фразу, с минуту
сохранялось молчание. Наконец профессор обрел дар речи:
       -- Вы что, издеваетесь надо мной?
       -- Я?.. Над вами?!
       -- Скажите одно: вы согласны на психокоррекцию?
       -- Я не могу так сразу...
       -- Да или нет?
       -- Нет.
       -- Так вы отказываетесь? -- вскричал профессор в сильном волнении.
       -- Я  же  вам  объясняю, --  попытался  сгладить  я неприятный эффект
последней  своей реплики, -- что мне хочется прежде знать последствия данной
операции,   конкретно:  каким  образом  изменится  мое  самочувствие  и  мое
отношение к прошлому, к событиям двадцать шестого года?
       Надо  отдать  должное,  профессор  сумел взять себя в руки, во всяком
случае, он не выгнал меня сразу, а предпринял еще одну попытку.
       -- Объясняю  предельно  просто, -- начал он. -- С помощью операции мы
изменим  характер сложившихся реакций, связанных с воспоминаниями о прошлом.
Создадим   устойчивую   связь   зоны   повышенной   активности   с  областью
положительных   эмоций.   И   наоборот,   заблокируем   все  связи,  имеющие
отрицательный  характер.  В  результате  у  вас  исчезнет чувство вины, и вы
освободитесь от гнета переживаний.
       -- Минутку, --  прервал  я  его. -- Правильно ли я понял, что я стану
теперь,  вспоминая свою погибшую жену -- погибшую во многом по моей вине, --
стану  ли  я  испытывать  при  этом  положительные  эмоции,  как  вы  сейчас
выразились?
       -- Ну  вот  видите, вот видите! -- оживился профессор. -- Вы опять за
свое.  Почему  вы  говорите,  что  она  погибла  по  вашей  вине? Что это за
глупости?  Ведь я прекрасно знаю, что вашей вины в ее гибели не было! Если б
вы  были  хоть  чуточку  виноваты, то вас бы давно уже не было в космофлоте!
Вас  близко  не  подпустили  бы  к  пассажирскому  кораблю.  Проверкой  было
установлено,  что  вы  сделали  все  от вас зависящее в той ситуации и пошли
даже  на  некоторые  нарушения  регламента  полета.  Никто на вашем месте не
сумел  бы  сделать  большего.  Слышите?  Никто!  Так  зачем же вы твердите с
одержимостью  маньяка о своей несуществующей вине? Зачем изводите себя? Ведь
это   есть   чистой  воды  интеллектуальный  садомазохизм!  И  мы  вовсе  не
собираемся  создавать  у  вас наркотический эффект на данное воспоминание, а
всего  лишь  уравновесить  отрицательные  реакции, с тем чтобы позволить вам
жить  нормальной  эмоциональной  жизнью.  Ведь  вы больны, больны! Только не
понимаете   этого.   Доверьтесь   нам,  и  через  неделю  вы  будете  другим
человеком --  веселым,  жизнерадостным,  вас  допустят к полетам, и вы снова
полетите  к  звездам!.. --  Дальше  уже, кажется, красноречие не могло идти.
Старик выложил разом все козыри и сделал это почти что с блеском.
       -- Но  ведь  вы же не знаете всего, -- проговорил я с отчаянием, -- и
никто всего не знает!
       -- Чего никто не знает?
       -- Как это происходило тогда.
       -- Да?.. И чего же никто не знает?
       -- Вы  правильно  говорите, --  заторопился я, словно боялся, что мне
не  дадут  сказать, --  что,  когда  это  произошло,  ничего уже нельзя было
поправить  и  никто  в  целом мире не смог бы спасти мою жену. Но моя вина в
том,  что  я уговорил ее отправиться в рейс, а потом выйти в открытый космос
полюбоваться   на   кольца  Юпитера.  А  ведь  она  не  хотела!  Она  словно
предчувствовала свою гибель. А я лишь смеялся над ее страхами.
       -- Ну,  дорогой мой, этак можно обвинить себя в чем угодно, например,
в  том,  что  познакомился  со  своей  будущей  женой, потому что если бы не
познакомился, то ничего бы и не случилось.
       -- Это уже другое, -- возразил я.
       -- Да нет, это все из одного ряда, -- сказал убежденно профессор.
       Я посмотрел на него и опустил взгляд.
       -- Не  знаю,  может,  вы  и правы. -- Я почувствовал вдруг усталость,
словно  вышел  из  барокамеры,  где  гоняли  меня до потемнения в глазах при
пониженном давлении. Опустился на стул и потер лицо ладонями.
       Профессор стоял рядом и молчал.
       -- Так что, мы идем? -- произнес он.
       Несколько секунд я сидел недвижно, потом поднял голову.
       -- Я должен подумать. Все это слишком неожиданно. Я так не могу.
       -- Ну  что  ж, --  вздохнул  профессор. --  Вы  имеете полную свободу
выбора.  Никто  не  может вас ни к чему принудить. Но я бы вас попросил дать
окончательный ответ как можно скорее.
       -- А если я откажусь от лечения?
       Профессор нахмурился.
       -- Вы хотите работать в космофлоте?
       -- Хочу.
       -- Тогда  не  торопитесь  с  ответом.  Сейчас  отправляйтесь домой, а
завтра  приезжайте  в  это  же время, и тогда мы окончательно решим, как нам
быть. Хорошо?
       -- Хорошо, -- сказал я и поднялся. -- Завтра в это же время.
       Мы  пожали  друг  другу руки, и я вышел. Мрачноватый помощник покинул
кабинет  еще  раньше, и я был избавлен от удовольствия тискать его костлявые
пальцы.
       Во  время  беседы  с  профессором я чувствовал некоторый подъем сил и
настроения,  но когда вернулся домой, на меня навалилась обычная моя хандра.
Как  ни  изворачивайся,  а  хитроумные  тесты  не врали: не все со мной было
нормально,  длительное  одиночество  никому  еще не шло на пользу. Депрессия
была  единственной  моей спутницей в последние несколько лет, случайные и ни
к  чему не обязывающие встречи с женщинами, конечно, в счет не шли. А в этот
вечер  меня  ожидали  нелегкие размышления -- профессор сумел-таки озадачить
меня  своими  рассказами.  Хуже  всего,  что почти во всем он был прав, даже
удивительно,  что посторонние люди могут так легко и свободно читать в твоей
душе.  Но  он не убедил меня в главном: так ли уж необходима психокоррекция.
То,  что представлялось ему бесспорным, вызывало у меня самые противоречивые
чувства.  Главное --  главное! --  что  меня  сдерживало...  я  даже не могу
выразить  этого  как  следует.  (Вообще, трудно объяснять иные переживания.)
Главное,  что  меня сдерживало, это какое-то глубинное убеждение, будто бы я
должен  нести  в  себе  эту  боль  утраты --  в наказание за то, что не смог
уберечь  свою любовь. Как память на всю жизнь, как завещание, как крест. Мне
странно  было  даже  подумать, что можно радоваться жизни, испытывать минуты
счастья  и верить, что мир прекрасен и все будет у меня хорошо, когда в этом
мире  нет  Ирины.  Я  перестал  бывать в шумных компаниях, потому что не мог
побороть  в  себе  раздражения на друзей, способных смеяться во весь голос и
строить  радужные планы, я перестал любить все без исключения праздники с их
пустым  и  глупым  трезвоном, и напротив, полюбил уединение -- в собственной
ли  квартире,  отгороженный  звуконепроницаемыми  перегородками  от внешнего
мира,  или  в  рубке управления межпланетного корабля во время ночной вахты,
когда  вокруг  тебя  квадрильоны километров ледяной пустоты, в которой тонут
все  звуки  и  гаснут  самые  сильные чувства; если я и был когда счастлив в
последние годы, то именно в эти часы абсолютной тишины и покоя.
       Что  же  предлагалось  мне теперь? Обратить печаль в радость? Сделать
поражение  победой? Но как же Ирина? Ведь она погибла, пускай не из-за меня,
но  разве  от  этого  легче?!  Да, я помню ее до сих пор и до сих пор люблю.
Почему  я  должен  ее  забывать?  Только для того, чтобы успокоились все эти
люди,  забившие  огромное  здание  Управления, которые так же далеки от моих
переживаний,  как  далека  Земля  от  Юпитера:  увидеть  поверхность планеты
можно,  а что творится внутри -- никак! А что, если я уже сжился с этой моей
болью,  если  боль  стала для меня нормой! Или прав профессор, и я занимаюсь
ненужным  самокопанием,  самоедством, от которого никому уже не станет легче
или  лучше.  Что,  если  я  на  самом деле болен? И правильно сделали, когда
отстранили меня от полетов...
       Этот  августовский  вечер  оказался  одним  из  самых  длинных в моей
тридцатипятилетней  жизни.  В  течение короткого времени меня посещали самые
противоречивые  чувства,  настроения  менялись  так быстро, что какой-нибудь
наблюдатель  пришел  бы в ужас; за несколько часов я пережил, кажется, целую
эпоху.
       Удивительно,  но  спал  я  в  ту  ночь  очень крепко -- заснул, будто
провалился  в  глухую  яму  без  света  и  воздуха,  и  видел сны не сны, но
какие-то  жуткие  образы,  световые  всполохи,  провалы без дна, и все это в
густой вязкой тишине, полной предчувствия надвигающейся беды...
       Однако  проснулся  я  с  неожиданно  хорошим настроением. Голова была
легкой,  мысли  ясными и чистыми. Я отлично помнил вчерашние события, долгий
разговор  с  профессором,  потом  свои  нешуточные  размышления вечером... С
первой  секунды пробуждения я уже знал: непростое решение принято. Сработало
подсознание,  и, проснувшись, я был уже свободен от необходимости взвешивать
"за"  и  "против", мучительно рассматривать аргументы, переходя поминутно от
надежды к отчаянию.
       И  поэтому,  не дожидаясь условленного времени, я набрал на видеофоне
код Института реабилитации -- номер, указанный мне профессором.
       Когда  профессор  появился  на экране в своей белой шапочке и золотых
очках,  я  дружески приветствовал его, совершенно искренне, как бы извиняясь
за  огорчение, которое я ему доставил накануне и готовился доставить теперь.
Однако профессор оказался готов к моему сообщению. Он заговорил первый.
       -- Итак, -- сказал он, -- вы решили отказаться от коррекции?
       -- Да, -- произнес я удивленно. -- А как вы догадались?
       Профессор вздохнул и развел руки:
       -- Можно было понять по вашему вчерашнему поведению.
       -- Кстати,  о  вчерашнем, -- забормотал я смущенно, -- вы уж извините
меня, если я позволил себе какую резкость.
       -- О!  Не  извиняйтесь.  Мы  тут такие картины наблюдаем каждый день,
что  нас  ничем  уже  не удивишь. Да вы и не совершили ничего такого, за что
должны  извиняться.  Напротив,  вы  вели  себя именно так, как и должны были
вести.
       -- То есть?
       -- Это  долго  объяснять, --  проговорил профессор, -- да и ни к чему
вам.  Достаточно того, что никто тут на вас не обижается, а меньше всех я. Я
рад,  что поговорил с вами так откровенно, и теперь мне многое стало понятно
в вашем характере.
       -- Вы хотите сказать...
       -- Вот  что, --  перебил  профессор, --  у  меня  к вам есть просьба.
Можете вы сейчас приехать в институт?
       -- Могу. А зачем?
       -- Я  хотел  бы  провести  дополнительное тестирование и получить ваш
характеристический спектр.
       -- Это еще что такое?
       -- Да   вы   не   бойтесь,  ничего  страшного, --  поспешил  он  меня
успокоить. -- Это панорамное сканирование мозга.
       -- А зачем оно нужно?
       -- Видите  ли, --  по  большому  счету,  мозг  до  сих  пор  остается
загадкой  для  нас. Принимая ответственные решения, мы должны иметь максимум
информации,  чтобы исключить возможные ошибки. С помощью характеристического
спектра  мы  сможем  уточнить ваш диагноз. Может быть, все не так плохо, как
нам показалось вначале. Приезжайте, это в ваших интересах.
       Я  задумался.  Не  хотелось  снова  ехать  в  институт.  Но  с другой
стороны,  чего  мне было бояться? Я находился в таком положении, когда любая
перемена была к лучшему.
       -- Ладно, --  сказал  я, --  сейчас  приеду. -- Надеюсь, это не очень
больно?
       Профессор  лишь  покачал  головой.  Представляю,  как я ему надоел со
своими вопросами.

       Признаться,  я  ожидал  некоего  подвоха,  думал  даже, что под видом
теста  меня  могут  незаметно  подвергнуть психокоррекции (с некоторых пор я
стал  очень подозрителен), но ничего такого не случилось. Корректировать мои
рефлексы  обманным  путем  никто  не  собирался и коварных планов не строил.
Меня  препроводили  в  специальную  комнату,  где  озабоченные  с  утра люди
предложили  мне  выполнить  серию  самых  заурядных тестов, которых, правда,
оказалось  довольно  много,  но  среди  них попадались и знакомые, например,
тест   Люпена --   довольно   забавная  штучка  с  цветными  картинками,  по
результатам   которого   производили   такие   далекие  выводы  относительно
характера  и  наклонностей  обследуемого, что приходилось только удивляться.
Также  был  всем  известный тест "MIDI" со своими пятью тысячами вопросов на
самые  разные  темы.  Были  проверки  быстроты реакции, глубины восприятия и
степени  моторности  психики --  это  из  знакомых;  однако  другие проверки
явились   для  меня  новостью.  Был,  к  примеру,  музыкальный  тест,  когда
включалась  различная музыка и в это время измерялись потенциалы мозга; была
аналогичная  проверка  в  отношении  произведений  живописи; предложено было
разобрать  несколько  конфликтов  морально-психологического,  если можно так
выразиться,  плана, и кое-что другое -- все в том же духе. В конце концов на
голову  мне  надели  шлем  и,  усадив в кресло