Александр Лаптев
 Звездная пыль


       Мы  сидели  в  комнате  психологической разгрузки старшего командного
состава  и громко разговаривали. Мы -- это командиры-межпланетники, штурманы
класса  "А", первые замы командиров и помощники -- всего человек пятнадцать.
Шум  стоял  невообразимый:  командный  состав разгружался на полную катушку.
Собрание  носило случайный характер: кто-то вернулся недавно из рейса и ждал
вызова  к  начальству  с  отчетом,  кто-то  пришел  в  Управление  за  новым
назначением,  а  кто-то  (например,  я),  убегая  от  домашней скуки, просто
заглянул  посидеть  в  приятной  обстановке,  поболтать  о том о сем, узнать
свежие  новости и увидеть давних и добрых товарищей. Уже третий месяц пошел,
как  жил  я  на  Земле  в  ожидании нового назначения. Первое время мне даже
нравилось  безделье --  примерно  с  неделю,  а  потом  сделалось нестерпимо
скучно.  Скука  усиливалась  с каждым днем и душила, словно невидимый зверь,
запрыгнувший  потихоньку  сзади  на  плечи  и  обнявший  за  шею нежными, но
сильными  и  безжалостными  лапами, или словно кошмар, приснившийся глубокой
ночью,   когда  просыпаешься  весь  в  поту  и  глотаешь  судорожно  воздух.
Собственная  квартира со всеми удобствами и чудесами техники начала казаться
мне  чем-то  вроде камеры-одиночки, к которой приговорили меня неизвестно за
какие  прегрешения.  Хотя  нет,  можно было догадаться, что такой длительный
перерыв  в  работе  связан с последней аттестацией, имевшей место два месяца
назад.  Это  была  ежегодная плановая проверка, которой подвергался весь без
исключения  летный  состав  межпланетного  космофлота.  Все,  кто  находился
теперь  в  комнате,  успешно  прошли  эту аттестацию и уже успели слетать по
разу --  кто  на  Луну,  кто  к  Марсу,  кто  к Юпитеру. А Костя Грохальский
умудрился  обернуться  до  Плутона  и  теперь рассказывал, ожесточенно махая
руками  и  бегая  от  окна  до  двери, про свой героический полет. За орбиту
Юпитера  летали  не  каждый  день  (о  Плутоне  и  говорить нечего), поэтому
слушали  с  интересом;  спрашивали  о напряженности электромагнитного поля в
означенном  пространстве,  о  дивергенции  ионизационных потоков, о динамике
солнечной  активности,  о  метеоритной  обстановке  и  еще  о  многом, о чем
нормальный  человек  никогда  бы  интересоваться  не  стал. Постоянно кто-то
входил  и  выходил,  опоздавшие  к началу просили повторить то, о чем другие
уже  слышали, затевался спор; шум, гам, дым до потолка -- обычная обстановка
для комнаты психологической разгрузки старшего командного состава.
       Внезапно Грохальский повернулся ко мне.
       -- Андрей! А ты что, все на Земле сидишь?
       -- Сижу, -- ответил я без энтузиазма.
       -- А  что  такое?  Тебя  что,  на  тэ-эм-пэ забраковали? -- Для Кости
Грохальского  ТМП --  теория  межпланетных перелетов -- была самым завальным
предметом, и он полагал теперь, что и все должны на нем резаться.
       -- Да  нет, --  я  вынужден  был  разочаровать покорителя космических
глубин, -- за "перелеты" я получил восемьдесят семь баллов.
       -- Восемьдесят  семь? -- повторил Грохальский, невольно понижая голос
и оглядываясь на остальных. -- А в чем тогда дело?
       -- Не  знаю, --  пожал  я  плечами. Допрос этот был не совсем приятен
мне,  как  неприятны  любые расспросы о каких угодно личных неудачах. -- Там
ведь  много всяких проверок, наверное, чем-нибудь не угодил, -- проговорил я
и отвернулся, давая понять, что тема исчерпана.
       -- Ну  уж если таких будут забраковывать, то кто им тогда и нужен, --
заключил   благородный   Костя,   и   все   согласно  закивали.  Последовали
сочувственные  возгласы,  взгляды,  исполненные  жалости,  вздохи и какие-то
причмокивания, и наконец, я поднялся и вышел в коридор.
       А  там я сразу столкнулся с руководителем полетов -- крупным мужчиной
сильного сложения, похожим немного на медведя.
       -- А-а-а,  Пагин,  ты-то  мне  и  нужен! --  увидев меня за несколько
шагов, закричал он.
       -- Здравствуйте,   Андрей   Ильич, --   проговорил   я,  пожимая  его
необъятную руку.
       -- Я  уж  хотел  домой посылать за тобой, а мне сказали, что ты здесь
где-то бродишь.
       Сердце  мое  забилось  в  радостном предчувствии, но я никак не выдал
себя.
       -- Что-нибудь  случилось? --  спросил я равнодушно, а сам лихорадочно
вспоминал, какие в ближайшее время стартуют корабли.
       -- Пойдем  ко  мне, сейчас все узнаешь! -- И он чуть не силой потащил
меня  за  собой. Я знал Ильича не первый год, а потому нисколько не обиделся
на такое обращение.
       Мы   поднялись  лифтом  на  семнадцатый  этаж,  который  оккупировали
многочисленные  мелкие  и  крупные начальники огромного нашего ведомства, и,
пройдя  ряд  сверкающих  полировкой  дверей,  вошли  в  просторный  кабинет,
обклеенный  сверху  донизу  модным  серым пластиком и заставленный настоящей
деревянной  мебелью  красивого  шоколадного цвета (сочетание цветов и стилей
не  совсем  подходящее,  но  о  вкусах, как известно, не спорят). За длинным
прямоугольным  столом  сидели  двое.  Сначала  я  не  обратил на них особого
внимания --  ну  сидят  и  сидят.  Сразу  видно, что не космонавты: один уже
старик,  лысый  и  в очках, а другой хоть и молод, но тоже для полетов никак
не  подходит --  худой,  сутулый,  с каким-то затравленным взглядом; я бы не
доверил  такому обычный автомобиль. Едва кивнув сидящим, я сделал два шага и
опустился на стул возле стены.
       -- Нет-нет,  ты  сюда,  за  стол садись! -- Руководитель взял стул за
гнутую  спинку  и,  приподняв,  пристукнул  о  пол,  утверждая мое место. --
Садись сюда, чтобы мы все могли тебя видеть.
       Я  устроился на указанный стул и оказался как раз напротив старичка в
очках  с  золотой  оправой.  Он  внимательно  смотрел  на  меня  и ободряюще
улыбался.   Другой   бросал  настороженные  взгляды  исподлобья,  как  будто
недовольный  тем,  что  я  сел не напротив него. Руководитель прошел на свое
место  и,  обратив  к  нам  свое  разом  посерьезневшее  лицо,  торжественно
заговорил:
       -- Итак, --  провозгласил  он,  поднимая  лицо, -- вот это и есть наш
уважаемый  Андрей Пагин, о котором я вам рассказывал. Пилот, что называется,
милостью  божьей,  человек  необычайных  и,  я  бы  даже  сказал, выдающихся
способностей!
       Я поморщился. Умеет наш Ильич ставить людей в неудобное положение.
       -- А  ты  не  отворачивайся! --  сразу  заметил  он. --  Это я только
начал. Вот погоди, что дальше скажу.
       На  моем лице сама собой появилась усмешка: веселый Ильич человек, не
соскучишься. Но скоро мне стало не до веселья.
       -- Прежде  всего,  я хочу представить тебе наших гостей, -- продолжил
руководитель. --  Вот это, -- махнул он рукой весьма неопределенно, и старик
напротив  меня  приподнялся  и  сдержанно  кивнул, --  это  всем известный и
уважаемый   профессор   Калистратов.   Уважаемый   профессор  курирует  наше
Управление  по  вопросам  психологической  подготовки летного состава. -- Он
сделал  паузу  и  взглянул  на старичка, но тот не захотел его поправить или
дополнить,  а  лишь  кивнул  в знак согласия. -- А рядом сидит его помощник,
доктор Черных Юрий Дмитриевич. Я правильно назвал фамилию?
       Хмурый  мужчина  кивнул,  и руководитель продолжил, обращаясь главным
образом ко мне:
       -- Так  вот  я  и  говорю,  что  уважаемый профессор счел необходимым
встретиться с тобой и обсудить твои проблемы.
       Я изобразил на лице удивление.
       -- Какие проблемы?
       -- Как  какие? --  удивился  в свою очередь руководитель. -- Ты у нас
не  прошел  тест  на психологическую устойчивость, можно сказать, провалился
по полной программе...
       -- Провалился? -- воскликнул я и даже привстал.
       -- А   ты  разве  не  знал? --  произнес  руководитель  с  варварским
спокойствием. -- Ведь тебя отстранили от полетов!
       -- Меня?!
       -- Погодите, --  вмешался  профессор. --  Зачем  вы так сразу пугаете
Андрея?  Тем  более  что  никакого  провала  и  не  было, а имеют место лишь
некоторые  специфические  реакции,  с  которыми,  я уверен, мы быстро сумеем
справиться.
       Надо  сказать,  что  успокоительное  суждение  старичка напугало меня
гораздо  больше,  чем  громыхания  Ильича,  нрав  которого  всем  был хорошо
известен и угроз которого никто у нас не боялся.
       -- Простите, --    обратился   я   к   профессору   ровным   голосом,
демонстрируя  полную  свою  "психологическую  устойчивость", --  о чем здесь
идет  речь?  Я  впервые слышу, что не прошел тест на психоустойчивость и что
меня, оказывается, отстранили от полетов.
       -- Ну,  от  полетов  вас  пока  что не отстранили, -- возразил старик
("Пока   что!" --   отметил   я  про  себя). --  Тут  Андрей  Ильич  немного
поторопился,   а  что  касается  теста  на  психоустойчивость,  то  еще  раз
повторяю:  ничего  такого  особенного  не  произошло.  Просто у вас выявлена
нежелательная  динамика  реакций  на некоторые специфические раздражители, и
теперь  необходимо  предпринять,  пока еще не поздно, некоторые меры. Потому
что  вы  еще  молоды,  вам  летать и летать, и... вы будете летать, я в этом
нисколько   не  сомневаюсь,  и  принесете  много  пользы.  Ваше  руководство
характеризует  вас  самым  превосходным  образом,  и было бы обидно потерять
такого  пилота,  как вы! -- Говоря все это, старичок не переставал улыбаться
самым  приятным образом, но смысл сказанного никак не вязался с ласковой его
физиономией.  Я  бы предпочел иметь дело с каким-нибудь амбалом-костоправом,
который  не  подыскивает  круглых  оборотов,  а  режет правду прямо, как она
есть, и тут уж все ясно: быть тебе или не быть.
       -- Что  от  меня  требуется? --  спросил  я, желая поскорее перейти к
делу, ведь неспроста же они меня пригласили!
       -- А  ничего особенного, -- с готовностью подхватил профессор. -- Вам
надо пройти процедуру психокоррекции, и больше ничего!
       Я задержал на миг дыхание, но тут же постарался расслабиться.
       -- Вы  хотите  подвергнуть  меня  процедуре  психокоррекции?  Я  что,
по-вашему, ненормальный?
       -- А   чего  вы  так  удивляетесь? --  внезапно  заговорил  четвертый
участник  нашей  беседы --  худосочный мужчина с неулыбчивым лицом. -- Через
коррекцию  проходят  сегодня  десятки  тысяч  людей  во  всем мире, и это не
обязательно  ненормальные,  как  вы  выразились,  а вполне обычные граждане,
испытывающие  те  или  иные трудности в повседневной жизни. И вообще, такого
понятия  уже  не существует -- ненормальный человек, -- потому что нет точно
установленных  критериев, кто нормальный, а кто нет. Если уж на то пошло, то
можно  сказать,  что  все мы здесь ненормальны, потому у каждого из нас есть
свои  странности  и  свои  проблемы.  Только  одни  хотят избавиться от этих
странностей, а другие нет. Вот и вся разница.
       -- А третьих заставляют силой, -- добавил я.
       -- Никто  не может вас ни к чему принудить, -- проговорил старичок со
своей  мягкой  улыбкой. --  Мы  лишь  хотим  убедить  вас  предпринять меры,
которые будут способствовать полной вашей реабилитации.
       "Вишь  как  стелет! --  подумалось  мне  в  тот момент. -- Знает, как
подъехать,  подлец".  Не  знаю  почему, но ласковый профессор вызывал у меня
совершенно четкую антипатию.
       Но тут в дело снова вступил Ильич.
       -- Ну  вот  что, -- сказал он внушительно, -- ты тут свой характер не
показывай.  Люди  специально приехали поговорить с тобой, так что давай веди
себя соответственно.
       -- Андрей Ильич, что, ситуация настолько серьезна? -- спросил я.
       -- Да,  серьезна, --  кивнул он. -- Настолько серьезна, что ты можешь
лишиться   высшей   категории.   Это  запросто.  Если  хочешь  знать,  такое
предложение  уже  ставилось,  и  я едва тебя отстоял на дирекции. Приняли во
внимание  твой послужной список, а также мнение уважаемого профессора, здесь
присутствующего. А если б не профессор, то и послужной список не помог бы.
       Такая  весть  явилась  для  меня полной и совершенно обескураживающей
неожиданностью.   Странно   было  слышать,  что  моя  персона,  оказывается,
обсуждалась  на  дирекции  и  меня  едва  не сняли с полетов. Это меня-то --
Андрея Пагина!
       Голова   моя  непроизвольно  опустилась,  потому  что  стала  слишком
тяжела.
       -- Ну и ну...
       -- Да  ты погоди расстраиваться, -- загремел руководитель, -- тебе же
сказали:  все  еще  можно  поправить.  Съездишь  в  Институт  реабилитации и
пройдешь  сеанс  коррекции.  У них уже все готово. Специальную программу для
тебя разработали. Верно я говорю? -- обратился он к профессору.
       -- Да, --  подтвердил  тот, --  все  так. Мы самым тщательным образом
рассмотрели  результаты психофизических тестов Андрея за последние несколько
лет,   а   также   структуру   мозгограммы,  и  наши  специалисты  составили
индивидуальную   программу   коррекции,   которая,   я  уверен,  снимет  все
вопросы. -- Профессор повернул ко мне голову. -- Ну так что, вы согласны?
       -- Я прямо сейчас должен дать ответ?
       -- А у вас есть какие-нибудь сомнения?
       -- Я  должен  подумать.  Все же это не рядовой шаг. Вы залезете в мою
черепную коробку и что-то там будете менять...
       -- Никто  не  полезет  в  вашу  черепную  коробку, -- опять заговорил
изможденный    научными    трудами    ассистент. --   Надрезы   производятся
высокочастотным  полем,  которое  фокусируется  в  нужной  области  мозга  и
наносит   на   его   поверхности   точно   рассчитанный   узор,  блокирующий
нежелательные  реакции или освобождающий реакции позитивного ряда. Череп при
этом   остается   в  полной  неприкосновенности,  и  пациент  не  испытывает
абсолютно   никакой  боли.  (Вы  должны  знать,  что  в  мозгу  нет  болевых
рецепторов!)  Пациенты  после сеанса сразу же встают и уходят на своих ногах
домой...
       -- И  никогда  больше  не  испытывают  никаких проблем в повседневной
жизни, -- логично закончил я.
       Ассистент  посмотрел  на  меня внимательно, поджал губы и отвернулся.
Кажется, он обиделся.
       -- В   общем  так, --  решил  подвести  черту  руководитель. --  Дело
представляется  мне предельно ясным. Руководство космофлота заинтересовано в
том,  чтобы  пилот экстракласса Андрей Пагин остался пилотом экстракласса, и
не  пожалеет  для  этого  средств  и  усилий.  Мы  не  можем  позволить себе
разбрасываться  такими  кадрами.  Поэтому, --  он сверкнул на меня глазами и
заговорил  уже другим голосом, -- вот тебе мой сказ! Даю тебе ровно сутки на
размышление,  а  завтра  изволь  прибыть в Институт реабилитации ко времени,
которое тебе назначит уважаемый профессор.
       Все  выжидательно  посмотрели  на  меня,  и  чтобы не огорчать больше
никого и не вступать в бесполезные пререкания, я ответил:
       -- Хорошо, я приеду. Скажите адрес.
       Профессор   взял  со  стола  ручку  и  написал  на  крохотном  листке
несколько слов, потом протянул мне.
       -- Здесь указаны адрес и время. Прошу не опаздывать.
       -- Хорошо, --  ответил  я,  вставая и пряча бумажку в карман. -- Я не
опоздаю.
       Старичок поднялся и протянул мне руку.
       -- До свидания.
       -- До свидания.
       -- До свидания...
       Обойдя  всех  по  очереди и пожав три руки, я покинул наконец кабинет
руководителя полетов.
       Собственно,  чего  тут было думать? Когда вопрос стоит об отстранении
от   полетов --  можно  много  не  рассуждать.  И  потом,  ведь  правы  они!
Специально  для  меня разработали программу коррекции, тратили время, ломали
свои   умные   головы...   Я  бы  должен  им  спасибо  сказать.  Хотя,  если
разобраться,  ничего  особенного  они  не совершили, а просто выполняют свою
работу,  в  данном случае хорошо оплаченную и представляющую государственный
интерес.  Рассудив так, я успокоился. Выбора у меня действительно не было, а
когда  нет  выбора --  нет  сомнений  и неразрывно связанных с ними мучений.
Космос  слишком  много  значил  для  меня, чтобы не пожертвовать несколькими
граммами серого мозгового вещества, замкнувшими для меня целую вселенную.

       На  следующий  день  я  приехал  в  назначенное  время  в  институт к
профессору.  Настроение  у  меня было приподнятое или, лучше, предвкушающее,
что,  очевидно,  и отражалось на моем лице. Профессор, увидев меня в дверях,
издал возглас что-то вроде:
       -- А-а!  Вот  и  наш  капитан! Пожалуйста, проходите, рад вас видеть.
Очень  рад,  проходите,  прошу. --  Он  подвинул мне стул, и мы одновременно
сели.  Я  окинул  взглядом  помещение  и  не  нашел в нем ничего такого, что
указывало  бы  на  его  научное и медицинское назначение: вдоль стены стояли
самые  обычные  стулья, в центре -- стол, какие-то картины висели на стенах.
И  никакой  тебе  аппаратуры  или,  там,  медицинских  инструментов, никаких
китайских  диаграмм и устрашающих плакатов. Единственно, сам профессор был в
белом халате и шапочке, но наряд его не пугал и не навевал ничего "такого".
       -- Как настроение? -- спросил профессор ободряющим голосом.
       Я пожал плечами.
       -- Нормально...
       Профессор пытливо поглядел на меня.
       -- Так-так,  оч-чень  рад  за  вас.  Сейчас придет мой помощник, и мы
отправимся   в   лабораторию. --   Он  задрал  рукав  на  левом  запястье  и
прищурился: -- Что-то он задерживается...
       Я нерешительно кашлянул.
       -- Профессор,  я  вчера не спросил у вас, как-то забыл. Скажите, а от
чего  вы  будете  меня  это...  излечивать?  То  есть я, может быть, неточно
выразился,  я имел в виду: в чем будет состоять коррекция? Все-таки хотелось
бы знать. А то как-то...
       -- Да   нет, --  с  готовностью  подхватил  профессор, --  здесь  нет
никакой  тайны,  мы  все делаем открыто. Это даже хорошо, что вы спросили --
теперь  в  работу  включатся  волевые центры, и дело пойдет быстрее. Я и сам
хотел поговорить об этом.
       В  эту  минуту  в  комнату  вошел  помощник --  давешний  неулыбчивый
ассистент.
       -- У  нас  все  готово, -- сообщил он, мимоходом кивнув мне. -- Можно
начинать.
       -- Да, мы сейчас, -- ответил профессор, -- ты присядь пока.
       Помощник сел чуть поодаль.
       -- Значит,   дело   обстоит   следующим   образом,   уважаемый  пилот
экстракласса, --  начал  объяснение  профессор. --  На протяжении нескольких
последних  лет  мы наблюдаем устойчивую и весьма неблагоприятную тенденцию в
реакциях  подкорки вашего головного мозга. Развивается электрическая блокада
эмоциональных   центров,   и,  как  следствие,  общее  снижение  реакционной
способности нервной системы. Я думаю, не надо объяснять, что это значит!
       Я  кивнул:  действительно,  снижение  реакционной способности нервной
системы было вполне прозрачно в своей пугающей сути.
       Профессор продолжил:
       -- Помимо   общего   снижения   эмоционального   фона,  мы  наблюдаем
ухудшение  практически  всех  нейрофизиологических параметров организма. И я
повторяю:  страшны  не  результаты сами по себе, а страшна динамика, которая
неизбежно  приведет  в  самом скором времени к весьма плачевным результатам.
Через  несколько лет вы не только не сможете управлять космическим кораблем,
но,  я боюсь, будете нуждаться во врачебной помощи. Да-да, -- подтвердил он,
заметив  мое недоумение, -- дело обстоит именно так. Вашему руководству я не
стал  говорить  об  этом,  а  вам сообщаю, чтобы вы осознали всю серьезность
положения. И теперь самое время провести корректирующее воздействие.
       -- Но  погодите! -- воскликнул я. -- Почему это все происходит? В чем
причина?  У  меня  что,  мозг  так  неудачно  устроен, что в нем развиваются
подобные  тенденции?  Или  я  склонен к шизофрении? Ведь я прошел совершенно
невероятный  отбор  при  поступлении  в летную академию, вы же должны знать,
что  туда  принимают  одного  из  тысячи!  Как  же  это согласуется с вашими