породы  по-прежнему  бродили
люди в полушубках. Как пера  Жар-птицы,  каждый  вс„  ждал  тусклого  блеска
самородка из-под красноватого, припорошенного снегом грунта.
   Прошло ещ„ полтора года, прежде чем над  карьером  загрохотала  приводами
вагонеток маленькая фабрика, а у причала, дождавшись  погоды,  ошвартовалось
морское судно-навалочник дедвейтом пять  тысяч  тонн  с  небольшим.  Фабрика
оказалась  как  раз  там,  где  похоронили  старателя  Шмидта.  Вначале   е„
собирались ставить на другом плече сопки, откуда удобнее  было  бы  вывозить
руду на причал. Но кто-то в Москве, заглянув в расчеты Коли Макавеева и  его
коллег, решил, что грунт на том месте недостаточно надежен  -  и,  как  дети
переставляют башню из кубиков, будущую фабрику перенесли в  сторону.  Могилы
Шмидта из Москвы видно не было - а  на  острове  его  товарищи  старатели  и
оглянуться не успели, как на месте холмика с  крестом  зазиял  котлован  под
фундамент грохотного цеха.
   Экскаваторщика на строительстве фабрики выволокли из  кабины  и  едва  не
разорвали на куски, но потом как-то успокоились и разошлись, порешив вечером
ещ„ разок выпить водки за помин немецкой души. Водка  была  выпита  со  всею
исправностью, но с той поры по острову пош„л слух,  что  Шмидт  является  по
ночам разным людям, глаза у него стали бельмами, а в остальном как  живой  -
даже луком разит. Над разносчиками слуха дружно  смеялись,  однако  слух  не
улегался и, обрастая новыми подробностями, повторялся на каждой  случавшейся
на  острове  попойке.  Передавали  его  уже  другие  люди,  поскольку  время
старателей на Лопатке подошло к концу.
   Артель, обеспечившая своих преемников породой на пять лет работы,  к  дню
пуска фабрики была уже св„рнута. Старатели, вс„ такие  же  угрюмые,  собрали
пожитки  -  каждому  хватило  двух  рук  и   спины,   чтобы   управиться   с
неприбавившимся за два года багажом - и  погрузились  уже  не  на  десантное
судно, а на причаливший к Северному причалу паром. С палубы парома навстречу
им съехала сверкающая ч„рная Волга.  Рядом  с  водителем  восседал  нестарый
человек с волевым, но расползшимся к щекам лицом и с маленькими  и  жесткими
глазами. Это был директор фабрики Степан Ильич Сегедин. На острове наступала
его эпоха.
   В эту эпоху жизнь на Лопатке  наладилась  и  устоялась.  По  четвергам  и
воскресеньям паром привозил с  материка  водку  и  почту.  По  субботам  для
рабочих топилась баня. После смены - не старательской  двенадцатичасовой,  а
КЗоТовской, с восьми до пяти - рабочие мылись и грелись в душевых.  Поужинав
в  фабричной  столовой,  шли  в  красный  уголок  посмотреть   телевизор   и
договориться, кто сегодня в своей комнате организует закуску.
   Весной и  осенью  за  плечами  у  каждого  покидавшего  фабричные  ворота
появлялось ружье: глухарями и утками Лопатка была сказочно богата.  Крупного
и хищного зверя на острове не водилось, но, поскольку  в  межсезонье  стволы
далеко никто не убирал, то выстрелы раздавались иногда  и  летом,  и  зимою.
После этого ближайший паром вывозил на материк покойника в  гробу  и  живого
арестованного,  держать  которого  в  местной  КПЗ  было   бы   хлопотно   и
небезопасно.
   Был и такой эпизод, в котором не прозвучало выстрела, но  после  которого
секретарь директора, крупная ясноглазая красавица  Изабелла,  тоже  покинула
остров в цинковом ящике. Она уходила  не  на  пароме,  а  на  личном  катере
директора, всегда дежурившем у особого пирса  в  бухте  Южной.  Сам  Сегедин
сопровождал Изабеллу на катере до материкового города Сопкового и  далее  до
кладбища в Хабаровске. По официальной версии Изабелла  ударилась  виском  об
острый угол, поскользнувшись в ванной. Неофициально по острову  шептались  о
всяком, однако вслух никто ничего не говорил. По возвращении  из  Хабаровска
Сегедин неделю пил, запершись у себя в коттедже, не  отвечая  на  телефонные
звонки и не допуская к себе ни главного инженера, ни личного  шоф„ра.  Когда
эта неделя, наконец, прошла, он появился у  себя  в  кабинете  похудевший  и
почерневший, но чисто выбритый и в свежей рубашке. В тот же день  и  главный
инженер, и начальники цехов, и все остальные руководители вплоть до  мастера
были жесточайшим образом разнесены за развал производства в  период  болезни
директора. Все  встряхнулись,  успокоились,  и  еще  через  неделю  плановые
показатели вернулись в график.
   После этого случая никаких женщин, во всяком случае при особе  директора,
на острове не появлялось. Рассказывали, что  Степан  Ильич,  семья  которого
проживала во Владивостоке,  сделался  лют  до  баб,  но  лишь  на  материке.
Рассказывали также, что в его катере койки в каютах были  устроены  не  одна
над другой, а вплотную друг к дружке, и что сопковских женщин на этих койках
перебывало видимо-невидимо. Однако проверить это  никто  не  мог:  у  самого
Сегедина не спросишь, а командир его катера был запуган и, мало того  что  к
катеру никого не подпускал, но и про поездки шефа ничего не рассказывал.
   Пошла и ещ„ одна волна слухов после  истории  с  цинковым  гробом.  Стали
говорить, что Изабелла, хоть и зарытая в землю на  материке,  появляется  на
острове вместе со старателем Шмидтом и якобы даже устраивает с ним ежегодные
шабаши в июньское полнолуние. До ушей директора никто этот слух  донести  не
решился - но, и дойди он до него, Сегедин  только  отмахнулся  бы,  ибо  был
человек практической складки и забот имел по горло. Не о  привидениях  же  и
ведьмах еще истории слушать.
   Действительно,  хотя  фабрика  и  была  маленькая,  делами  е„   директор
распоряжался большими.  Выбравшись  на  материк,  он  редко  задерживался  в
Сопковом, спеша во Владивосток и часто дальше, в Москву. Его хорошо знали  в
главке, где начальником удачно стал его  однокашник  и  друг  Юрий  Павлович
Алданов. В самом министерстве Степан Ильич если и не открывал дверей пинком,
то и не замирал от робости перед секретарями зам. министров.
   Одного короткого взгляда маленьких голубых глаз Сегедину всегда  хватало,
чтобы решить: стоит с человеком иметь дело или можно его сразу  отбросить  и
забыть. И в сво„м решении он никогда не ошибался.
   Сегедину предлагали возглавить комбинат гораздо ближе к центру,  где  под
его началом оказались бы многие тысячи людей. Он отказался, и не зря. У себя
на Лопатке, куда в зимние шторма и паром не заходил и  где  всего  населения
едва набиралось две сотни, он  власти  и  возможностей  имел  во  много  раз
больше.
   Карьера Сегедина, крепко сращенная с карьерою Юрия Павловича  Алданова  -
который на Лопатке никогда не бывал - перехл„стывалась порою  и  с  карьерой
геофизика, высаживавшегося на  Лопатке  ещ„  тогда,  когда  ни  Сегедин,  ни
Алданов о таком острове  слыхом  не  слыхали.  Сегедин,  всегда  лояльный  к
начальнику  и  другу,  не  упускал  случая   поддержать   Алданова   в   его
межминистерской борьбе и ловко подпустить шпильку  Министерству  геологии  -
например, в виде  докладной  записки  о  неудовлетворительном  геологическом
обеспечении месторождения Лопатка. Министр геологии,  до  которого  доходила
записка, пожимал плечами, отпускал ленивое ругательство и давал делу ход: не
то чтобы ускоренный, но и без палок в колесах. Потеряв  по  дороге  изрядную
часть энергии, обвинение  достигало  института,  который  теперь  возглавлял
Александр Петрович Малкин.  Не  считая  нужным  вспоминать,  кто  именно  на
материале злополучной электроразведки защитил диссертацию  и  бодро  затопал
вверх по служебной лестнице, Александр Петрович вздыхал, приятно улыбался  и
валил вс„ на своего предшественника, ушедшего на пенсию. И лишь изредка, так
же приятно улыбаясь, Александр Петрович  шутливо  попрекал  давнею  историей
своего некогда шефа 0Колю Макавеева - в то же  время  подчеркивая,  что  он,
Александр Петрович, в память старой дружбы ни за что Колю не  выдаст  и  что
пусть Коля за ним чувствует себя как  за  каменной  стеной.  Коля  торопливо
кивал и, забывая поблагодарить, убегал к своим расч„там и  схемам  -  и  при
очередной перестановке кадров его опять забывали сделать начальником отдела.
   Так проходили годы.
   Водка на острове Лопатка иногда иссякала, но соляр для самосвалов и мазут
для ТЭЦ - никогда.
   Планы всегда выполнялись на сто два - сто три процента, рабочие с фабрики
время от времени возвращались на материк, но их тут  же  сменяли  новые,  из
которых была роскошь и выбрать, потому что у Сегедина платили хорошо. И всем
на самом острове, и во Владивостоке, и в Москве,  стало  казаться,  что  так
было и будет всегда: Лопаткинское месторождение.
   Горно-обогатительная фабрика.
   Степан Ильич Сегедин.
   * * *
   В лихую пору, когда новые люди пришли в ЦК и потащили-поволокли за  собою
новых людей в министерства и в главки,  когда  злые  сквозняки  загуляли  по
прежде  торжественным  московским  коридорам,  случилось   нечаянное.   Юрий
Павлович Алданов  почувствовал,  что  и  его  кресло  уходит  из-под  хорошо
развитых седалищных мышц, встревожился,  задумался  -  и  в  одном  особенно
важном разговоре у зам. министра, вздохнул и сдал Сегедина начисто.
   Сам Сегедин, хотя  и  отделенный  от  Москвы  восемью  часовыми  поясами,
неладное почуял сразу - но так быстро развивались события, что он лишь успел
перевести четыр„хкомнатную квартиру во Владивостоке на имя т„щи,  почва  для
чего была уже подготовлена. Собственная Волга  -  не  ч„рная,  а  практичная
бежевая - была с самого начала оформлена на жену,  и  на  е„  же  сберкнижке
находилась большая часть сбережений.
   В два дня уладив дела  во  Владивостоке,  Сегедин  готовился  вылететь  в
Москву, чтобы там на месте спасти то, что ещ„ можно  спасти.  В  ночь  перед
вылетом, прямо на т„щиной квартире, его и взяли.
   Как любой удачливый руководитель его ранга, Степан Ильич давно знал: было
бы желание, а намотать всегда сумеют. Время от времени слышал он рассказы  о
таких же, как он, директорах, получающих сроки вроде бы за то же самое,  что
делали и все директора, но не сумевших вовремя  что-то  согласовать,  что-то
скрыть, а что-то уладить. При всей своей  самоуверенности  Степан  Ильич  не
принадлежал к числу тех, кто, слыша о чужих бедах, утешается: Уж со  мной-то
ничего такого не случится. Уж я-то договорился бы. Уж я... Нет!  Сегедин  не
забывал старинную поговорку про суму и про тюрьму и все эти годы  к  ч„рному
дню готовился. И вс„-таки, вс„-таки: неожидан и оглушающ явился этот ночной,
сразу узнанный им звонок в дверь.
   Лежать! - приказал Сегедин хлопающей со сна глазами жене. Самому  ему  не
надо  было  делать   усилий,   чтобы   мгновенно   перейти   к   отч„тливому
бодрствованию.
   Об одном он остро жалел в эту  минуту:  что  не  было  в  диванном  ящике
автомата. Перед„рнуть бы затвор, молнией метнуться в прихожую - и  стрелять,
стрелять, стрелять прямо через дверь, следя, как в двери неслышно за  громом
непрерывного огня возникают пулевые пробоины.
   Так ясно представлялись Сегедину эти белые звезды в двери,  что  он  даже
зубами скрипел, одеваясь не в халат, а сразу в джинсы и в ковбойку. В  дверь
вс„ звонили, и звонок уже гремел не просто настойчиво, а угрожающе - и жена,
протерев наконец  глаза,  порывалась  сама  идти  открывать.  Сегедин  снова
крикнул ей:
   - Сиди! - и добавил, смягчившись: - Халат лучше одень. Музыка надолго.
   И пош„л к дверям, ворочая зачем-то в голове мелкую и ненужную  мысль:  не
проболтался   бы   новый   водитель   Славка   про    то,    где    спрятано
незарегистрированное ружь„. Славка из молодых, да  ранних  -  и  как  бы  не
слишком много знает он про Сегедина?
   Несколько часов спустя, стиснутый в машине твердыми плечами сотрудников в
штатском, Сегедин как наяву увидел перед собою Галину - то  сухо  застывшую,
то вдруг бесполезно хватающую его за  руки  -  и  впервые  с  болью,  равной
которой не знал, понял: жизнь кончена.
   Сегедин не заплакал только потому, что мужику плакать нельзя.
   А за этим пониманием, как в лихорадочной волне, навалились мысли о  сыне:
прочили  его  в  МГУ  на  юридический,  а  теперь  куда?  В  стройбат?  И  о
дочери-восьмикласснице: по какой ей дорожке покатиться при отце-арестанте? И
вообще о семье: болел он о них душою - когда оставалось время;  их  одних  и
любил - если  не  считать  Изабеллы;  для  них  и  работал,  не  щадя  себя.
Озаботился и насчет квартиры, и насч„т машины -  а  о  главном  не  подумал.
Главное узнал только сейчас: вот настал этот самый ч„рный день, и без  него,
Сегедина  -  семьи  больше  нет.  Остались   пыль   и   пепел,   и   никакие
машины-сберкнижки тут не помогут. Нечасто баловал он  семью  посещениями  (а
если разобраться - зачем жили порознь?); чаще  суров,  чем  ласков  бывал  с
детьми, никогда не сюсюкал и с Галкой - но вырвали его  из  семьи,  и  семья
стала как зуб без нерва. Не  стоять  ей  теперь,  не  расти.  Эту  правду  -
страшнее десятилетнего приговора - он только что прочитал  в  остановившихся
Галкиных глазах. А следом читалась и ещ„ одна правда:  сам  он,  властный  и
решительный хозяин, известный в стране производственник - весь континент под
расставленными ногами! - вне семьи оказался как тот выдернутый из зуба нерв,
который стоматолог небрежно стряхивает в плевательницу.
   Следующей ночью, когда сокамерники по очереди имели  Сегедина  в  задницу
(кто-то из самой  Москвы  дал  указание:  при  содержании  соблюдать  особую
строгость) - он, от нескольких ударов в голову  не  потерявший  сознания,  а
только оглуш„нный, неотвязчиво увидел перед собою не Галину  и  не  Изабеллу
даже, а просто баб„нку из Сопкового по имени Наташка, тонкую и  гибкую,  как
лоза. Ещ„ на прошлой неделе Наташка самозабвенно  и  изощр„нно  ласкала  его
много часов подряд... Спустя годы, вспоминая эту ночь в камере следственного
изолятора, Сегедин вс„ спрашивал  себя  и  вс„  не  мог  найти  ответа:  как
случилось, что он тогда сразу не умер.
   Так закончилась на Лопатке эпоха Сегедина.
   Потянулись годы запустения.
   Закрылась фабрика. Уехали с острова рабочие. Однажды зимою штормом  опять
разметало Северный причал, но с  наступлением  весны  уже  некому  было  его
восстановить. Молча и косо носились над побережьем чайки, да покойник  Шмидт
выходил иногда на сохранившийся в Южной бухте пирс. Глаза  у  него,  вопреки
слухам, были вовсе не как бельма, а напротив - яснее и зорче, чем у живущих.
   Иногда  к  Шмидту  присоединялась  Изабелла,  и  мертвецы  подолгу  молча
смотрели на воду бухты.
   Глава четв„ртая. Как жив„тся в Сопковом
   Город Сопковй старожилы по  сю  пору  называют  Сопкове,  памятуя  о  тех
недавних временах, когда  прибрежное  рыбацкое  селение  никто  и  не  думал
величать городом.
   Вновь приезжий поражается здесь тем, что город построен как бы временно -
не на сотни и тысячи лет, а самое большее на  десятки.  Много  девятиэтажных
домов, но все они поставлены как  попало,  будто  без  участия  архитектора.
Стены грубо, со сквозняком через швы, слеплены из серых крошащихся  панелей.
Ни в одной из этих высоток  нет  лифта.  В  Москве  или  в  Ленинграде,  где
разрабатывался проект, как-то не помыслили, что  дома  эти  могут  стоять  в
городе без организации Лифтремонт. В каждой квартире  предусмотрена  ванная,
но по трубам теч„т только холодная вода, и моются жители по старинке, нагрев
на плите кастрюлю с водой. В советские времена  электричество  подавалось  в
дома исправно - нынче же, что ни  вечер,  гаснет  на  много  часов.  В  ходу
примусы и стеариновые свечки. В последние годы в употребление  вошли  л„гкие
японские бензиновые двигатели Ямаха: у кого есть деньги на  бензин,  завед„т
такой движок на балконе, и он исправно стрекочет, подавая счастливцу свет.
   Об уличном освещении в  Сопковом  давно  позабыли,  и  в  осенние  вечера
горожане пробираются по грязи наощупь. Кто предусмотрительнее,  подсвечивает
себе дорогу электрическим фонариком.
   Город отражается в воде  зеркальной  бухты,  круто  обвед„нной  излучиною
пляжа. Он окруж„н суровыми и гордыми сопками. Он мог бы быть прекрасен,  как
прекрасен Севастополь - но он нарочито уродлив. Точно, живя здесь,  люди  не
устают напоминать морю, тайге и  самим  себе,  что  они  в  этом  городе  не
задержатся надолго. Вот ещ„ пяток лет, вот ещ„ десяток - и самол„т  навсегда
унес„т их на Большую Землю. Но проходит и пять лет, и десять -  и  мало  кто
решается порвать с неуютным и неприветливым  Сопковым.  Большинство  медлит,
тянет - и вот уже  Сопковое  обросло  обширным,  похожим  больше  на  свалку
кладбищем, таким же неприбранным, как и город живых.
   При море и на рыбе был  раньше  козырь  у  сопковчан:  хорошие  оклады  и
районные коэффициенты. Меньше двухсот пятидесяти  в  месяц  редкая  уборщица
получала. Кто поумнее, строил себе кооперативы по Ялтам  да  по  Ригам.  Кто
побарахлистее - хвастался японскими стенками и чешским хрустал„м. А  уж  про
многотысячные гулянки вернувшихся из рейса рыбаков город и нынче помнит.
   Было, да сплыло.
   При коммунистах жилось просто: Волею партии, руками  народа  здесь  будет
построен город рыбаков. Потом пошли слова другие, не то чтобы непонятные, но
как-то привыкнуть к ним не успевали. Ускорению - рыбацкий труд.  Перестройка
- дело всех и каждого. И даже Превратим энергию замыслов в энергию действий.
Много  толковали  по  кухням   сопковчане.   Под   литр-другой   досконально
разбирались в том, что с перестройки да с ускорения  опять  снимут  сметанку
те, которые поближе к Кремлю,  за  восемь  же  часовых  поясов  ни  к  каким
раздачам не поспеть. А вс„ ж таки обернуться вовремя почти никто  не  успел.
Оказалось: районный коэффициент вроде никуда не делся, да ноль хоть на  два,
хоть на десять умножай - вс„ равно будет ноль.  Зарплату-то  так  и  так  не
выплачивают. А уехать теперь - как уедешь? Тр„хкомнатную в Сопковом продал -
во Владивостоке не то что комнаты, угла не купишь. А про Москву забудь.
   И осталось: кто сумел, в плавание под флаг. Кто ловчее  -  возит  богатым
владивостокцам  да  хабаровчанам  из  Японии  праворукие   машины.   А   кто
поотчаяннее - чулок на морду и чисти квартиры  у  таких  же  нищих.  Прежде,
бывало, двери фанерные, замочек английский один, много два. Каждые  выходные
на дачу с ноч„вкой. Нынче же двери везде - сталь на полтора миллиметра, а то
и на два с половиной, в стальной же коробке. Замки-церберы, глазки,  цепочки
- и вс„ равно на даче заночевать даже и не думай. Обнесут.
   Если за городом на трассе поломка - машину не бросай. Через два часа один
кузов останется, как скелет быка после стаи пираний. У сопковских  водителей
руки уж так устроены: пусть скорость и сто, и сто двадцать -  но  если  едет
мимо брошенной машины, то зеркало или решетку  радиатора  чуть  не  на  ходу
свертит. Жить-то надо.
   Однако не следует думать, что в Сопковом нет людей  хорошо  устроенных  и
благополучных. Есть такие люди, и один из них - вот  он.  Сменный  диспетчер
Центрального поста Ф„дор Ильич Сегедин. Мужичина росту отменного. На  плечах
хоть рельсы гни. Морда широкая, дубл„ная, а глаза на ней голубые и ласковые.
Несмотря на крупную стать, жиру Ф„дор Ильич на себе не  носит  и  за  брюхом
следит. В молодости боролся,  нынче  больше  йогой  увлекается.  Освоил  ещ„
экстрасенсорику и акупунктуру. Мудр„ные слова с языка у него так и сыплются.
Но слова словами, а руки у Ф„дора Ильича и впрямь особенные. С виду руки как
руки, только что большие и всегда хорошо вымытые, даже если  Ф„дор  Ильич  с
утра автомобиль чинил. Такими руками железо мять, как тесто.
   Но ежели у тебя, к примеру, радикулит разыгрался и спины не  разогнуть  -
то ни за какими анальгинами не тянись, прямиком дуй к Ильичу. Он тебя бросит
на пузо да пальчиками к спине тут и там прикосн„тся - тут почувствуй,  какая
у него кожа на ладонях гладкая и  сухая.  Мять  и  жамкать  Ф„дор  Ильич  не
станет, даже если пациент - сочная девка, потому  что  никаких  массажей  не