другом  в  ночных
перешептываниях среди спящей  палаты.  Так  велик  был  внушенный  Волчонком
страх. Каждому из них инстинкт говорил: пройдут годы, все  они  вырастут,  и
однажды, по возвращении заматеревшего Волка, начнут бесследно и безвозвратно
исчезать  те,  кто  когда-то  мог  быть  слишком  разговорчив  в  беседе  со
следователем.
   Потом с Ф„дора мысли мои переключаются на меня самого. Как я  только  что
вспоминал за него его детство, так  теперь  выхватываю  памятью  отрывки  из
своего собственного. Я вспоминаю тех, чей взгляд от страха когда-то  так  же
делался бессмысленным, как сегодня взгляд забияки-матроса.
   Вот, например, Марек Гольдман из параллельного класса. В рабочем пос„лке,
куда судьба еще до моего рождения забросила из Ленинграда моих  родителей  и
где я вырос, евреев не любили. Я сам наполовину еврей - быдло даже  изобрело
для таких, как я, наименование  половинка,  или  полтинник.  Считается,  что
еврейская кровь переда„тся лишь по материнской линии, от отца же еврея  мало
шансов унаследовать сильную восточную породу. Отчасти это  верно  и  в  мо„м
случае - хотя мой случай, безусловно, слишком сложен,  чтобы  подпадать  под
какие бы то ни было категории. От отца у меня - лишь фамилия да короткопалые
руки с некрасивыми плоскими ногтями. Я не  стыжусь  этого  уродства  и  даже
подчеркиваю его, выставляя руки напоказ.  Оно  не  портит  моего  облика,  а
оттеняет его.
   Но возвращаюсь к Мареку. Соученики не забывали о том, что  он  еврей,  но
травили его скорее по привычке:  вяло  и  без  выдумки.  Проходя  мимо,  ему
отпускали пинок под зад или чилим по затылку -  но  могли  и  не  отпустить.
Марек при приближении возможного обидчика на всякий случай всегда вздрагивал
и замирал - в надежде, что на сей раз обидчик будет спешить и не обратит  на
него внимания. Почти никто не задерживался около него дольше,  чем  на  один
пинок или на один чилим. Лишь одному мне  никогда  не  прискучивало  подолгу
упражняться  с  Мареком.  Я  отводил  его  в  укромный  угол   и   заставлял
декламировать на разные лады:
   Мы, евреи - все солдаты.
   Как война - так фр-р-р тайга!
   Марек всякий раз старался проговорить стишок именно так, как я  требовал.
Я  слушал  и  со  свойственной  мне  уже  тогда   острой   наблюдательностью
вглядывался в его глаза. В этих глазах медового цвета за животною боязнью  я
различал бесконечное терпение и неотделимую от него силу не этого униженного
юноши, но всего его народа.
   Разумеется, мои занятия с Мареком были разнообразны. Он  был  тщедушен  и
слаб, и я часто заставлял его отжиматься от пола - порою и сам садясь к нему
на плечи, чтобы ощутить, как бессильно вздрагивает подо мною худая  лишенная
мышц спина. Или устраивал  музыкальные  вечера,  если  случались  поблизости
зрители - которых, в сущности, я уважал не больше, чем  самого  солиста.  По
моей команде Марек, не имевший ни голоса, ни музыкального  слуха,  затягивал
что-нибудь из нравившегося публике: например, Гоп со смыком. Либо  изображал
тап„ра из салуна на Диком Западе:
   Твоя мартышка мочит х...й в мо„м стакане!
   при этом тряся руками, как при игре на фортепиано.
   А я, не взглядывая в сторону  зрителей  и  тем  менее  зрительниц  -  как
противны мне были эти клуши с толстыми ляжками, которые они из-под  коротких
юбок выставляли напоказ для таких же животных, как они сами! -  вс„  пытался
проникнуть в глубину его медовых глаз. Меня остро занимала эта загадка:  как
многократно отринутый Богом и тысячелетиями гонимый людьми  народ  ухитрился
пережить всех своих гонителей - и, страшно сказать, не пережив„т  ли  самого
Бога? И в то же время, как бы со стороны, я любовался собою. Я был  плечист,
крепок и особенно привлекателен рядом с худым сутулым Мареком.
   Потешаясь над Мареком, мои однокашники ни разу не спросили меня: А сам-то
ты, Кригер... Не пархат? Справедливости  ради  отмечаю,  что  для  подобного
вопроса требовалось куда больше отваги, чем  для  рутинного  пинка  под  зад
Мареку Гольдману.  Мой  вес  еще  до  окончания  школы  достиг  восьмидесяти
килограммов, и двухпудовую гирю я выжимал каждою рукой  не  меньше  тридцати
раз.
   Никого,  пожалуй,  не  вспоминаю  я  с   такою   ясностью   и   с   такою
благодарностью, как Марека. Натуры, отдающиеся во власть половому инстинкту,
воспевают первую любовь - но насколько же выше и богаче чувство,  которое  я
испытывал к Мареку! И как многому научают подобные взаимоотношения -  как  в
сфере высокой эстетики, так  и  на  почве  простых  житейских  премудростей.
Например, где как не на живом примере узнаешь,  что  угроза  боли  действует
быстрее и вернее, чем сама боль? И что за объект эстетических этюдов вряд ли
кто вступится - особенно если симпатии аудитории не на его стороне.
   Я продолжаю вспоминать - и вот из школы в уральском пос„лке переношусь  в
зал старинного здания на Университетской набережной. Если скосить глаза,  то
видно, как дрожит в Неве золотой  купол  Исаакиевского  собора.  Я  позволяю
роскошь полюбоваться им, но ненадолго. Я  занят.  Ид„т  собеседование  перед
при„мными экзаменами.
   На собеседование я пришел с открытым и немного наивным лицом  комсомольца
с периферии. Такие,  безусловно,  нужны  Университету  как  источник  свежей
здоровой крови. Я  с  такою  бескорыстной  готовностью  отвечал  на  вопросы
мандатной комиссии, что каждому из них стало ясно: этот не  подвед„т!  Слава
Богу, в лице у меня нет почти ничего семитского, а  темные  глаза  и  волосы
могут быть и казацким, и татарским следом.
   С фамилией было сложнее. Но, изучив лица членов мандатной комиссии  -  ни
единой морщины на пятерых, хотя каждому за пятьдесят - я еще  раз  убедился,
что мо„ оружие - славянское простодушие. Никаких еврейских штучек!  Предвидя
это, я и в анкете написал прямо: да, отец  еврей.  А  сам  я  русский.  И  в
паспорте  так.  И  при  получении  паспорта  год  назад  -  никаких  попыток
перекраситься из Кригера в Юдина. Krieger - это не столько даже на Jiddisch,
сколько на Deutsch. Значение: воин. А разве еврей воин? Он маклер, торговец,
комиссионер - а для войны слишком хит„р и пронырлив. Разве  что  годится  по
интендантской части.
   Глядя  мандатной  комиссии  в  десять  глаз,  я   честно   и   откровенно
рассказывал, что отца я почти не знаю, что  родители  развелись,  когда  мне
было три года, и с тех пор я  считанные  разы  видел  Александра  Иосифовича
Кригера и никогда не переписывался с ним. Я говорил так убедительно, что  им
оставалось только признать этого полтинника как раз за того, кто  им  нужен,
чтобы загородиться при случае от обвинений в антисемитизме: позвольте, у нас
на скандинавском отделении студент Кригер... Учится отлично. Нет-нет, отсева
по национальному признаку у нас нет и быть не может. Единственный критерий -
академическая  успеваемость  в  сочетании  с   высокой   сознательностью   и
пониманием курса партии.
   После собеседования выдержать экзамены оказалось совсем легко. На четыр„х
экзаменах - четыре раза отлично, и  в  сумме  с  чистою  пят„ркой  школьного
аттестата это дало мне двадцать пять баллов, по которым я проходил на  любое
из самых престижных отделений филологического факультета.
   И вот - я студент...
   Среди моих сокурсников был тихий, но нельзя сказать, чтобы незаметный Юра
Крохичев. Я не люблю простонародных выражений, но поговорка не ладно скроен,
да крепко сшит сложена словно  нарочно  про  него.  На  его  лице  постоянно
светилась мягкая улыбка; он ходил, свесив перед  собою  малоподвижные  руки.
Если ему задавали простой вопрос: Юра, в  какой  группе  ты  учишься?  -  то
улыбка сходила с его лица, он напряженно думал некоторое время  и,  наконец,
отвечал  чуть  слышным  голосом  и  нараспев:  В  англи-ийской...  И   снова
расплывался в доброжелательной улыбке.
   Хотя вчерашний школьник, Юра уже брился каждый  день  и  даже  носил  над
губою щетинистые усики. Впрочем, бородка больше бы ему пошла - она  хотя  бы
прикрыла его косо срезанный дегенеративный подбородок.
   При вс„м своем тугодумии Юра ходил в отличниках - и  к  упорным  занятиям
его побуждали не карьерные соображения, а искренняя любовь к знанию.  Он  не
был свободен от половых увлечений и проявлял в них такую же искренность, как
в уч„бе. Когда предмет его воздыханий отвергал его, он неподдельно страдал -
не в силах понять, что при всей его доброте и  мягкости  к  нему  невозможно
питать даже то низменное чувство, которое принято называть любовью.
   Закончив предварительные наблюдения над этим  персонажем,  я  избрал  его
своим объектом и одновременно орудием. Тактика моя теперь  состояла  в  том,
чтобы сам объект чувствовал себя комфортно в атмосфере самой т„плой  дружбы.
Я от начала до конца был прост, естествен и спокоен, и Юра свято верил,  что
в мо„м лице обр„л задушевного друга.
   И сколько  же  такта  потребовалось  мне,  чтобы  сохранить  его  в  этом
заблуждении - и одновременно выставить перед публикой во  всей  неповторимой
тупости.
   Юра, - говорил я на первой перемене, когда цвет  филфака  собирался  пить
кофе в буфете рядом с кафедрой общего языкознания. - Юра, как  тебе  сегодня
понравилась лекция по географии Англии?
   Юра, по обыкновению своему, задумывался над трудным  вопросом,  при  этом
сам не замечая, как улыбка пропадает с его  губ  и  как  хмурится  его  лоб.
Наконец, прояснившись, он начинал:
   - Ты зна-аешь, я столько от не„ ждал! Столько нового об этом  можно  было
рассказать! А он вс„ диктовал по своей бумажке - то, что я и в  книжке  могу
прочесть.
   - Ай-яй-яй, - я сочувственно кивал головою, не позволяя  себе  ни  одного
юмористического взгляда в сторону соседей по очереди.  -  Потерянное  время!
Потерянное время - не так ли, Юра?
   - Не говори. Я жалею, что приш„л на первую пару - свободно можно было  бы
выспаться. Вчера я до закрытия сидел в Публичке, а потом  ещ„  дома  кое-что
подчитывал. Голова болит.
   - А в библиотеке что делал? - участливо интересовался я.
   По Юриному лицу снова проходила тень - вопрос-то не из л„гких! - и тут же
сменялась обычною его блаженной  улыбкой.  Своим  чуть  слышным  голосом  он
отвечал:
   - Ты зна-аешь, это так интересно! Меня попросили сделать доклад  о  Генри
Филдинге. Я раньше никогда его не читал, а тут открыл для  себя.  Это  такой
интересный писа-атель!
   Интересно - было Юриным любимым словом. Интересно  для  него  было  почти
вс„, написанное хотя бы двести или триста  лет  назад.  При  этом  ко  всему
современному  он  относился  весьма  критически,  не   полагаясь   на   свой
собственный вкус и будучи убежд„н, что только фильтр веков может отделить от
грязи и ила чистую воду знания.
   Я судил Юру с высоты своей личности. Другие студенты, стоявшие в очереди,
плохо понимали его по другим причинам.  Если  у  кого-то  из  них  и  болела
голова, то от продолжительного визита в пивную  накануне,  но  никак  не  от
работы над книгой.
   Я, между тем, одобрительно хмыкал и замечал:
   - Это очень хорошо, Юра, что ты успеваешь сделать больше,  чем  требуется
по программе. Зайковский обязательно отметит твое рвение. Тут уж Юра  просто
таял от похвалы, но вс„-таки находил в себе силы пробормотать сквозь улыбку:
   - Зайковский-то Зайковским... Мне ведь самому интересно.
   Тут уж я ничего не говорил - оставалось только развести руками. К тому же
и очередь доходила до меня, и пора было свысока приказать буфетчице:
   - Будьте любезны, маленький двойной без сахара.
   И, ни на кого не глядя, лишь мельком кивая знакомым, отойти с чашечкой  к
окну. Юра сам потом ко мне прибь„тся, чтобы продолжить разговор о милом  его
сердцу Филдинге.
   И вот тут-то, когда от соседнего столика окликнут: Игорь, а что ты  вчера
из Европы так рано уш„л? - будет случай кивком прервать его - Извини, Юра  -
выразить на лице крайнюю скуку, и, словно с великим трудом  удержав  челюсти
от зевка, ответить:
   - Да уже, честно говоря, надоело там. Каждый вечер одно  и  то  же.  Меня
что-то в сон потянуло...
   Никому не  обязательно  знать,  что  из  гостиницы  Европейская  я  вчера
ретировался, чтобы сберечь последние копейки на хлеб и кефир  до  стипендии.
Более того - никто этого и не заподозрит, ибо именно я вчера с  великолепной
небрежностью заказал на всех круг бурого медведя и не стал дожидаться, когда
кто-то закажет следующий.
   Кто же после этого не оценит пропасть между мною  и  Юрой!  Кроме  самого
Юры, конечно.
   Глава третья. История объекта Лопатка
   Лет за тридцать до появления на острове Лопатка Игоря  Кригера,  сержанта
Подопригоры и старпома Саши на него высадился отряд электроразведки.
   Геофизиков с аппаратурой, палатками и гитарой высадил на остров  вертол„т
Ми-4". Вертол„т улетел, а среди груды вьючных ящиков, брезентовых  чехлов  и
алюминиевых футляров на траве широкой поляны остались четверо  по-городскому
белолицых мужчин и одна женщина с волосами, по моде уложенными на затылке  в
тугой узел. Поляна была сплошь желта от одуванчиков, с опушки одуряюще пахло
цветущим багульником, а солнце пригревало так, что хоть скидывай штормовки и
беги на галечный пляж за загаром. Благо под  морским  ветерком  комары  вели
себя по-божески - это в глубине острова, в болотистых распадках и  на  голых
хребтах, где отряду и предстояло пробивать свои профили, без флакона Дэты от
костра лучше было не отходить.
   Через три с половиной месяца вертол„т забрал с  той  же  поляны  четверых
похудевших, почерневших и обросших  клочковатыми  бородами  мужиков  и  одну
повязанную платком бабу. Перед посадкой вертол„та поляну пришлось  расчищать
от снега. Холода наступили так внезапно, что бер„зы  не  успели  облететь  и
теперь светили из-под снежных шапок чистою  золотою  желтизной.  Стланик  на
сопках л„г. В самую ясную погоду по горизонту  угрожающе  бродили  шквальные
облачка. Одно радовало: не надо было больше заботиться о Дэте.
   Ещ„ через три недели отмывшийся,  побрившийся  и  уже  слегка  отъевшийся
начальник отряда Коля  Макавеев  представил  директору  института  аккуратно
перепечатанный на машинке и снабж„нный графиками и схемами отч„т. Из  отч„та
явственно следовало, что запасы редкоземельных  металлов  на  острове  имеют
промышленное значение и подлежат  скорейшей  разработке,  как  того  требуют
интересы сразу нескольких стратегических отраслей. Старший геофизик  Малкин,
весь сезон и все прошлые сезоны бывший Колиным закадычнейшим  другом,  очень
быстро защитил на этом материале кандидатскую диссертацию  и,  никто  глазом
моргнуть не успел, в одночасье оказался двумя должностными ступеньками  выше
своего бывшего шефа. И теперь не только Коля - который  в  последующие  поля
так и ездил простым начальником  отряда  -  но  и  геофизики  поопытнее  его
стучались, прежде чем войти в кабинет товарища Малкина, и обращались к  нему
уважительно по имени и отчеству.
   Между тем сведения об итогах необычайно результативного  полевого  сезона
на острове Лопатке поднимались по инстанциям  вс„  выше,  постепенно  худея,
теряя синьки и кальки, но зато обрастая  резолюциями.  Наконец,  обернувшись
докладной запиской министра геологии  по  поручению  Совета  Министров,  они
получили самую краткую, но и самую весомую резолюцию - резолюцию  ЦК.  Тогда
началось обратное движение, уже в виде приказов от  вышестоящих  начальников
нижестоящим.
   Года через два после достопамятного приземления  вертол„та  на  поляну  с
одуванчиками к острову подош„л самый  настоящий  десантный  корабль.  Вместо
танков и самоходных орудий он прив„з несколько карьерных самосвалов и артель
гражданских, но по-солдатски  неприхотливых  людей,  среди  которых,  помимо
водителей, бульдозеристов, маркшейдера и геолога были повар и  освобожд„нный
секретарь партийной организации. Так началась  эра  старательского  освоения
острова.
   Поляна, на которую садился вертол„т, находилась в южной части острова - и
там же была самая удобная бухта. Однако разведанные рудные тела  прижимались
к северному берегу, и  мирный  десант  с  БелАЗами  и  угрюмыми  старателями
высадился именно туда, предварительно проштормовав  на  внешнем  рейде  двое
суток. Наконец, судно заскрипело днищем о приглубый берег. С жутким грохотом
- точно раскрылась драконья пасть - упала носовая аппарель, и, отчаянно дымя
и рыча дизелями, покатились по ней самосвалы.
   Из пяти двадцатипятитонных БелАЗов до места будущего карьера доехал один.
На двух полетела трансмиссия, когда они пытались выкарабкаться с  берега  на
террасу по кое-как намеченной дороге, а ещ„ два безнадежно увязли в  болоте.
Пытались выдернуть их бульдозером, но их лишь глубже засосало.
   По сравнению с жизнью старателей тяж„лые  полевые  работы  геофизического
отряда показались бы  курортным  отдыхом.  По  двенадцать  часов  две  смены
работали в карьере, выворачивая породу бульдозерами и отвозя  е„  наверх,  к
площадке будущей обогатительной фабрики. Сменившиеся  старатели  шли  рубить
дома, чтобы не зазимовать в палатках. Наконец,  в  каждую  свободную  минуту
старатели разбредались по карьеру в надежде отыскать  самородок.  Премия  за
самородки полагалась особенно увесистая, как за золото. По летнему времени в
карьере иные и засыпали, сморившись.
   Однажды вот так задремавшего немца Шмидта - худого, с серебряным зубом  и
со светлыми прозрачными  глазами  -  переехал  бульдозер,  управляемый  тоже
уставшим бульдозеристом. На  бугре  над  карьером  появился  крест.  Парторг
настаивал на более достойной сознательного гражданина пирамидке со  звездой,
но старатели послали его по матушке и сделали как  разумели  и  как,  по  их
предположениям, пожелал бы сам покойный. Долго спорили о  том,  какой  крест
ему рубить: как у католиков или как у русских. Никто не мог вспомнить, какой
религии придерживался Володя Шмидт, но все единодушно сходились на том,  что
парень он был работящий и душевный. Крест  в  конце  концов  решили  срубить
по-православному, а если что не так, то Володя не обидится.
   Заклевавшего носом над рычагами бульдозериста  Генку  увезли  на  материк
судить, а начальник артели, сам едва не угодивший под суд, издал  строжайший
приказ, запрещавший не занятым по смене старателям появляться в карьере. Три
дня этот приказ соблюдался неукоснительно и даже с  преувеличенным  рвением.
Из уважения не то к  начальству,  не  то  к  памяти  немногословного  Шмидта
старатели не показывались в карьере ни  пешком,  ни  на  самосвалах,  ни  на
бульдозерах. Водки за эти дни было выпито столько,  что  магазину  в  центре
Ленинграда хватило бы на месяц  торговли.  Под  водку  вспоминали  Шмидта  -
почему-то не шло из хмельных голов, как тельняшка на н„м не хотела  вылипать
из мяса. Жалели также Генку. Пели охрипшими голосами -  без  аккомпанемента,
потому как, в отличие от мягкотелых геофизиков, старатели ни гитар, ни баб с
собою не возили. На четвертый день, опохмелившись  студ„ною  водицей,  опять
сели за рычаги бульдозеров и за баранки БелАЗов. Свободная смена разползлась
по карьеру в поисках самородков, и вс„ пошло по-старому.
   К осени на берегу развернулось строительство причала, к которому могли бы
швартоваться настоящие грузовые суда. Успели забить сотню  метров  шпунта  и
навалить пару тысяч кубов бетона в блоках. Тут начались зимние шторма и, как
назло, приш„л в негодность земснаряд. Работы пришлось  остановить.  За  зиму
шпунт разметало волною, бетонные блоки растащило в  стороны,  и  весною  вс„
начали сначала, мало задумываясь о том, что причал будет ломать каждую зиму.
   Строительство  фабрики  прерывать  не  пришлось,  поскольку  оно   и   не
начиналось. Зато  старатели,  не  подгоняемые  ни  плановыми  заданиями,  ни
социалистическими обязательствами - таковые имелись,  но  о  них  как-то  не
вспоминали - продолжали и зимою работать в две смены по двенадцатьчасов, без
выходных  и  с  редкими  банями.  В  свете   прожекторов,   горевших   почти
круглосуточно, по осыпям развороченной взрывами