мых разных точках страны, где, кроме них проживало
неукротимое на бесшабашные выдумки подростковое племя. Потом мы узнали,
что у Сан Саныча к тому времени было уже немало и настоящих побед:
воспитанники его, подрастая, начинали понемногу исправляться, одни
поступали в институты, другие выступали с ценными трудовыми инициативами
на предприятиях, третьи присылали из армии фотокарточки, где они были
сняты на фоне священных полковых знамен...
   На плавбазе наша жизнь была подчинена строгому ритму. Утром -
построение, подъем флага, после завтрака уборка помещений, потом занятия,
тренировки. Мы лезли из кожи вон, чтобы выполнить то, что поручено нам
Евгением Палычем. И не просто выполнить, а с тем самым блеском, с той
видимой легкостью (хоть у тебя напрягаются и дрожат все поджилки), какие
на флоте именуются "высшим шиком". Пашке не пришлось так уж долго
завоевывать авторитет.
   Во-первых, его мамочка вечно колесила по стране и потому он был
вобщем-то приучен чистить картошку и даже медный таз, который почему-то
висит у них в кухне над плитой... А во-вторых, он, как начнет бывало,
после отбоя излагать какую-нибудь необыкновенную историю, к примеру, о
том, сколько и каких на свете погибших кораблей, на борту которых было
несчетное количество набитых золотом амфор, кованных сундуков или стальных
сейфов с секретами, так все рты и пооткрывают. Или загнет что-либо про
галактику и другие, предполагаемые пока миры... К тому же, он здорово умел
плавать, его догадались в детскую пору определить в плавательный бассейн.
А мне было потруднее, Во-первых, я заикался .И хотя это было не так уж
заметно, никогда никто не обращал на меня внимания, зато, как только я
замечал, что кто-то на меня пристально смотрит и ждет, что дальше будет, я
буквально терял дар речи. А во-вторых, плавал я по собачьи, держа голову
высоко над водой, и не дай бог, кто-нибудь поднырнет и пощекочет, тут уж я
и начинал в самом деле тонуть...Вот поэтому мне и приходилось
компенсировать свои недостатки особым старанием при выполнении
многочисленных нарядов вне очереди. И если бы я выучился драить до
восторженного блеска всевозможные медные причиндалы на приписанном к
нашему "Клубу юных моряков" старозаветном минном тральщике и лихо
окатывать палубу из здоровенного парусинового ведра забортной балтийской
водичкой, плохо бы мне пришлось и на плавбазе и потом, когда призвали
служить в армию.
   Но, как бы то ни было, все с лихвой окупалось в морских походах и
рейсах, участниками которых отбирались только самые дисциплинированные,
самые старательные и влюбленные во флотскую службу пацаны. Меня дважды
брали в такие операции, и если в первый раз настоящий героизм проявил
самый младший и меньший по росту из нас Стасик Баранюк, то уж потом и я
дал себе слово не спасовать.
   Стасику было всего десять лет и взяли его на плавбазу из-за старшего
брата, которого Сан Саныч на каникулы оставлять в Москве ни за что не
хотел - компания у него там была неподходящая. А тот без Стасика - никуда,
у них отца не было, а мать где-то подрабатывала по вечерам на полставки.
Так вот этот Стасик, милый такой, тихий парниша, плавать совсем не умел и
учить его этому отказались все решительно, потому что он визжал как
недорезанный поросенок, захлебывался и шел ко дну, а потом, уже на берегу,
подолгу дрожал какой-то собачьей дрожью. И, все-таки, Стасика взяли на
борт нашего тральщика, когда стояла одна из самых захватывающих морских
операций. Мы должны были ночью, без огней, заглушив машину, подойти к
острову, где уже укрепился наш противник и, выбрав подходящий момент,
высадить десант. Ночь была безлунной, стоял штиль, и мы все сделали как
надо. На берегу - ни звука, ни огонька. И вот тут Сан Саныч дает команду
встать Стасику на вахту - дозорным. Задача: внимательно смотреть на воду,
чтобы не проглядеть, если оттуда, с острова, пошлют аквалангистов, с целью
взорвать тральщик. Мы молча, тесно прижавшись друг к другу, сидим в
кубрике, ждем когда забрезжит рассвет и тогда - полный вперед, тральщик
помчится к берегу, мы с криком "Даешь!" попрыгаем в воду, выскочим на дюны
и там схватка с противником, окопавшемся в прибрежной черте...
   Сидим. Ждем. Все в напряжении. И вдруг - сильный всплеск, и следом -
приглушенный воинственный вопль. Мы дернулись к трапу, но Сан Саныч резким
коротким шепотом отбросил нас назад: "Ни с места!" А за бортом, слышно
явственно, какая-то возня.
   Сан Саныч прямо-таки выпорхнул из кубрика, плотно прикрыв за собой
дверь. Что случилось?! Теряемся в догадках. Наверное, нас "взорвали!"
   Через несколько минут в кубрик сталкивают мокрую долговязую фигуру,
зажигают свечу и стаскивают маску аквалангиста. Вот оно, лицо врага!
   Злое, со свирепо вращающимися покрасневшими глазами и прикушенной до
крови нижней губой. "А ты, маленький не плачь!" - пытается острить кто-то
из ребят. И вдруг видим, лицо врага искривляется, глаза начинают
часто-часто моргать и из них капает соленая, но не морская водица... Все
ясно, фокус им не удался! Мы, не сговариваясь, деликатно отворачиваемся.
Хоть и рады, что Алешка Макин, командир ихней разведки попался, а все-таки
как -то неловко глазеть на него в эту минуту. Каждый из нас, наверное,
представил себя на его месте.
   Да, не позавидуешь!
   ... Вечером на общем сборе Сан Саныч командует: "Матрос Станислав
Баранюк, три шага вперед!" Стасик четко стучит каблуками: раз, два, три...
Вытягивается перед строем. "За проявленные мужество и геройство, - рубит
голосом воздух наш адмирал, - командование операцией "Немо" объявляет вам
благодарность и награждает морским биноклем с дарственной надписью!"
Стасик цветет, мы бросаем в воздух бескозырки.
   А было, оказывается вот что, чего мы перед высадкой десанта не поняли,
а потом, в пылу боя, и вовсе забыли. Стасик, заступив дозорным, тихонечко
глядел себе на воду, и углядел - это в кромешной-то тьме! - у самого борта
трубку, торчащую на сантиметр, не более из этой самой воды. И тогда он, не
раздумывая прыгнул за борт, прямо на голову пловцу. И завопил дурным
голосом :"Полундра! Алешка Макин сначала зажал ему рот и хотел вытащить
"взрывпакет" - баллончик с пульверизирующей краской, чтобы "взорвать"
   тральщик, но тут понял, что зажимает рот тому, кто не умеет
продержаться на воде ни одной секунды. Что ему оставалось делать?
   Начал он Стасика спасать, а тут еще двое наших за борт прыгнули, поняв
что происходит, один Стасика вытащил, а другой выхватил у Макина
взрывпакет и обезоружил его. Уснул в тот день Стасик совершенно
счастливым, объевшись компоту и в полной мере прочувствовав как это
здорово быть любимцем народа. А вскоре и мне представилась возможность
доказать на деле, что я тоже кое на что способен. Потребовались
добровольцы, способные не дрогнув высадиться ночью, на "необитаемый"
остров, проплыв от катера до берега тридцать метров и провести там в
одиночестве целые сутки, притом еще суметь разжечь костер, имея
всего-навсего две спички (чтобы не отсырели, мы их заворачивали в целлофан
и с помощью ремня укрепляли на макушке).
   Так вот, когда нам объявили, что требуются добровольцы, наступило
всеобщее молчание, Все-таки, страшновато, что ни говори... А вдруг спички
намокнут, что тогда делать? Клацать зубами и ждать, когда тебя, голодного
и холодного на другую ночь подберет патрульная служба? Наш строй молчал. И
тут, совершенно неожиданно для себя, я первым сделал два шага вперед.
   - Кербышев, ... ты? - удивился Евгений Палыч, но сразу поправился: -
Молодец!
   В то же мгновенье, чувствую, строй за моей спиной сдвинулся и вот уже
локти ребят жестко упираются в мои локти.
   - Нужно всего десять человек, - повторил Сан Саныч, - но раз вы все
изъявляете желание испытать свою волю, пойти на риск, будем делать отбор.
- И он стал прохаживаться, как обычно, вдоль нашей шеренги, внимательно
вглядываясь каждому в глаза.
   Все замерли. Что и говорить, неважно себя чувствовали те пацаны,
которым был дан отвод. А мне Евгений Павлович отвода не дал, я же был
первым!
   И вот когда мы с Пашкой вспоминали нашего Волкова, я ему впервые
признался, что пошел в педагогический именно потому, что мечтал стать
таким же, как он. Кстати говоря, Евгений Палыч меня и от заиканья вылечил:
взял да и назначил командиром подразделения. Тут уж не помычишь, а хочешь
- не хочешь, подавай команды, других поторапливай. И попробуй над
командиром кто-нибудь хихикнуть в строю - сразу наряд на кухню чистить
котлы. А в армии я от своего заикания и совсем, как-то незаметно вылечился.
   ... С Пашкой Ковалевым мы встретились снова только через несколько лет,
уже после окончания институтов, и все благодаря тому же Евгению Павловичу.
Он объявил как-то общий сбор: каждый из нас получил открытки с
обозначением места прибытия в Подмосковном лесу. Форма одежды была
указанна походная, время - 00 часов. И поехали мы все, кто мог, в этот
лес. Сел я в электричку, смотрю - напротив знакомое лицо. Только с
бородой. "Ба, - говорю, - мичман Ковалев! Вы ли это?" А он щурится своими
близорукими очами и не узнает. Я ему: "Разведка донесла, вы стали ученым
мужем, так наденьте же очки и вы убедитесь, что перед вами..." Тут он
признал меня, замотал головой. "В экую дубину, Кербышев, вымахал, -
говорит.
   - Рад тебя видеть!" Куда путь держишь на ночь глядя?" "Туда же, -
отвечаю - куда и ты", - и показываю открытку.
   Всю ночь просидели мы тогда у костра.
   Собралось человек тридцать, некоторые даже с женами. Евгений Павлович
был доволен! Приятно было на него смотреть. Маленький, тщедушный, но с
задорным хохолком на затылке, хотя виски уже и поседели, он примостился
как гном, на большущем пне, и сидел так, болтая ногами в начищенных, как
всегда до блеска, штиблетах и ярко оранжевых, тогда очень модных, носках.
Платок у него на шее тоже был оранжевый. И от этого платка, от пламени
костра лицо его озарялось, когда он наклонялся немного вперед, каким-то
мятежным светом. Мы все тоже повязали свои платки под воротниками сорочек,
как было принято еще на Балтике - у каждого свой цвет.
   - Ну что, братишечки, - сказал Евгений Палыч, - нагляделись друг на
друга, кто какой стал? Теперь докладывайте, кто с чем пришел. У кого
успехи, у кого поражения?
   ... Разъехались мы с первой электричкой.
   На прощанье Волков и говорит Ковалеву:
   - Так вот что, мичман, не замыкайся в себе. Дело у тебя, видно, не из
легких, так ты не забывай, что даже среди обезьян, не только у людей,
новаторы не переводятся, это опытами подтверждено, а посему, если что,
сразу давай команду:
   "Свистать всех на верх!" Понял? А лично я верю в успех твоего абсолютно
безнадежного предприятия. Слышишь? Абсолютно верю, борода!
   И вот теперь мы с Пашкой дали такую команду. И хотя пока не ведаем,
какой экипаж соберется на нашем судне, найдутся ли добровольцы, чтобы
пойти с нами в дальнее плавание: мы с ним твердо решили - не отступать,
идти полным вперед!
   Я даже стихи сочинил, нечто вроде нашего гимна. Есть в них такие
строчки: "Пусть дуют сто ветров, прольется сто дождей, мы не изменим курс
упрямых кораблей!" Пашка, правда попрекнул меня как-то за "страсть к
сочинительству", надо, мол, дело делать, а не вирши плести. Чудак -
человек! Я же не физики без лирики - никуда. Вобщем, надо работать,
работать и работать. Как звери. Все-таки, как это здорово, что мы
встретились с Ковалевым! Евгения Павловича из меня явно не получилось, не
говоря уже об Антоне, моем любимом Антоне Макаренко. Что бы я делал, если
бы не Пашка? Если бы не эта потрясающая идея - создать язык, который
поможет новым поколениям с детства приобщаться к высочайшим достижениям
разума, понимать законы развития общества и служить человечеству в полную
силу своего высоко развитого интеллекта...
 
 

                                   Глава 4.

 
 
   БРАТЬЯ ПО КРОВИ
 
 
   (Из дневника Ковалева)
 
 
   Сегодня первая сходка.
   Любопытно, кто же придет? Звонков было несчетное количество и
воображение рисовало разные картины, от оптимистических "натюрмортов"
   забитых восторженными людьми квартир до серых набросков угрюмых сборищ
пессимистов. Черт побери, ведь все они совершенно незнакомые люди!
Впрочем, некоторых мы знаем. Например, Владик. Этот придет нечего
сомневаться. Или Таня...
   Знакомство с Таней произошло с месяц назад. В это время я прорабатывал
одновременно языкознание, теорию музыки и теорию стихосложения. Спасибо
Ленке, без нее этих книжек я бы нигде не достал! Шенгели и Жирмунский,
Якобсон и Хомский мирно соседствовали в книжных кучах на моем столе вместе
с "Гравитацией"
   Уилера и работами Понтрягина по теории групп. Последние были попроще,
это - моя стихия, а вот другие... Дураку понятно, что одно дело читать,
при всей привычке к такого рода занятию, совсем другое - обсуждать с
человеком, который на этом собаку съел. Другими словами, нужен был
человек, обожающий собачатину, скажем, под музыкальным соусом. Так вот мне
мамастик как-то и говорит: "Слушай, тут появилась одна любопытная девица,
она кончила консерваторию, пишет музыку, мечтает стать профессиональным
композитором. Хочешь, познакомлю? Ну, на то, чтобы нас знакомить, у
матушки времени, конечно, не нашлось и я уже стал забывать про
девицу-композитора. Вдруг, однажды мать приносит два билета на вечер в дом
литераторов. Возьми, говорит, кого-нибудь с собой, там она, мол, будет
петь свои песни, заодно и познакомитесь. Я конечно, обозлился, как это
знакомится с человеком, которого в глаза не видел, и при этом кивать на
другого, видевшего его всего лишь раз и то мельком. Маринка пойти со мной,
как всегда не смогла: теща опять проявила проницательность и от вечернего
дежурства с Гошкой отказалась. Сгореть от злости мне не дал верный друг
Дмитрий, который почему-то сразу согласился меня сопровождать.
   Мы пришли много раньше, зал был более чем полупустой, и от нечего
делать стали гадать, кто из имеющихся в наличии девушек в первых рядах и
есть искомая. Самым плохим в тот момент, с нашей точки зрения, была ее
талантливость (как утверждала моя матушка вполне недвусмысленная).
Результатом наших изысканий явилась девушка в темном платье и очках, с
таким выражением лица, что сразу хотелось посмотреть, какого цвета у нее
чулок. Когда мы поняли, что это единственная, сколько-нибудь проходящая по
конкурсу на талантливость кандидатка в композиторы, наше настроение
опустилось в такие унылые низины, что нам совершенно расхотелось
знакомиться с кем бы то ни было и мы лишь с нетерпением ждали окончания
вечера.
   Композитор со своими песнями значилась в самом конце программы.
   Объявили ее выход и на сцену с угла первого ряда, одним выстрелом
разрушив все наши представления, поднялась симпатичная рослая брюнетка в
платье с явно подчеркнутыми модными линиями. Красивой я бы ее не назвал,
но и в образ синего чулка она явно не влезала. Песни у нее были очень
любопытные, в современном стиле, на стихи романтических поэтов разных
поколений, молодых и классиков. После выступления у нее даже просили
автографы, что вконец смутило моего верного оруженосца и он как-то
поразительно быстро ретировался в дальний угол зрительного зала, так что
пришлось искать сначала его, а уж потом нашу потенциальную знакомую,
которая за это время успела спуститься в раздевалку. Как бы то ни было, в
атаку пришлось идти мне, а друг мой скакал в арьергарде. Следствием такого
боевого порядка было то, что весь последующий разговор свелся к нашему с
Танечкой диалогу, а бедный Димка играл роль прослушивающего устройства, о
котором вспоминают лишь когда оно перестает исправно функционировать.
Знакомство наше минута от минуты крепло, росло и ширилось, пока, наконец,
не достигло апогея у рояля в гостиной Димкиных аппортаментов. Димка с
родителями жил в добротном наркомовском доме на Калининском, где стены
такие толстые, что последовавший без промедления ночной концерт после
концерта не потревожил ни одного из уважаемых соседей.
   Татьяна играла с потрясающей экспрессией, лицо ее преображалось,
становилось красивым, проглядывало сквозь всплески музыки, как мерещится,
должно быть, личико русалки сквозь поверхность прозрачного горного озера.
На меня музыка всегда действовала как на дремучего питекантропа, она
завораживала меня так, что хотелось качаться в ритмическом первобытном
танце у большого костра или выть на луну. Димка же вообще сидел с
расширившимися зрачками, открывши рот, только что слюна не капала.
Чудесный получился вечер. И лишь одно подозрение, которое все крепло и,
наконец, превратилось в уверенность, подтачивая то светлое, что осталось в
душе от этой встречи. Димка, по-видимому, опять влюбился. Он вообще был
весьма влюбчив, в отличие от меня, Не скажу, чтобы мне не нравились многие
девушки, но Димке каким-то непонятным образом удавалось влюбляться, как
говорится, сходу и часто, но всегда сильно. Кроме того, за исключением
этого последнего, пока еще в предположении случая, он умудрялся влюбляться
в таких женщин, в которых сам я абсолютно ничего привлекательного не
находил. Правда, об этом не спорят, но наши вкусы отличались разительно,
настолько, что меня это никогда не переставало поражать. Его бывшая жена,
которую он любил с заметной силой, ушла от него, как говорят, "в никуда".
Ушла скорее всего потому, что он ее любил. Древние по этому поводу сказали
бы :"Ничего слишком". Следовать заветам греческих философов Димке никогда
не удавалось. А ведь он еще и не был физиком, как я! Физиков женщинам
трудно любить. Просто любить только тех из них, что занимаются наукой на
работе, с восьми до шести. Чтобы любить, надо понимать человека, знать,
чем он живет, сопереживать.
   Чудесно, если надо вникать лишь в перипетии служебной карьеры и графика
роста заработной платы. Куда хуже, если область переживаний любимого, в
основном, располагается в стране с неизвестным числом измерений,
направленных во всевозможные стороны самым невероятным образом. Мне часто
говорили, что я умею объяснять совершенно непонятные вещи. Но объяснять -
еще не значит увлечь. Свою жену я, например, сколько ни старался, не смог
привлечь на свою сторону.
   Страна физика для нее так и осталась чужой, а ведь ее страна
Лингвистики, Поэзии, Музыки - для меня такой никогда не была. Наука физика
- это проза неорганической природы, в которой мы живем, проза, написанная
языком математики. Поэтому физические теории подобны прекрасным описаниям
морей, скал, лесов и степей, которые мы находим у талантливых
писателей-прозаиков. Смешны и ограничены те гуманитарии, что кичась своим
узкоспециальным творчеством, закрывают глаза и лишают себя счастья видеть
чудесные пейзажи, открывающиеся всем, кто возьмет на себя труд изучить
язык, на котором сегодня говорит с нами природа - язык математики. Читать
и объясняться на нем, правда, нужно уметь без словаря. Как бы то ни было,
этот язык всеобщим еще не стал, потому-то бедным девушкам так тяжело с
нами - технарями. Многим не дано даже уразуметь, как вообще можно
увлекаться тем, что так сухо и скучно. Да и понятно - что может быть
скучнее, чем читать Шекспира со словарем! Физикам же, в отличии от
гуманитариев, не признающих языка науки, язык чувств весьма знаком, и они,
по правде сказать, никогда не удалялись от него излишне далеко.
   Занятия наукой ничуть не мешали Димке влюбляться и весьма успешно ( по
крайней мере, с его стороны). Этого, к сожалению, нельзя сказать об
обратном влиянии влюбленности на науку. Влюбляясь, Димочка начинал
проводить вечера под окном и ночи в подъезде очередной своей пассии.
   Это не могло не отразиться на наших научных упражнениях и мне, скрепя
сердце, приходилось его сурово, но справедливо поругивать. При этом его
красивый русский нос как-то особенно удлинялся, лопата бороды прижималась
к груди, он сопел, соглашался со мной и без перехода объявлял, что он ни
от кого не потерпит давления и сам знает, что ему делать. Последнее время
он, как-будто, находился в неуверенности п