Не слышит. С головой нырнул.
   Я ему в самое ухо:
   - Паш! Что я спросила?
   - Ну, что ты Маринка, - отвечает. - Конечно, не надоело, ты же знаешь,
как я тебя люблю!
   - Явился муж, - сказала я. - Вроде бы тут, а вроде и нет... А у нас
целая гора пеленок накопилась...
   Пашка посмотрел на меня отсутствующим взглядом, помолчал, подумал,
потом театрально поднял руку:
   -Пеленки - это оковы личности, и чем дольше держать в них человечество,
тем длиннее будет его путь к познанию.
   Встал и с книгой подмышкой двинулся в ванную.
   Просто смех, но я специально заметила, больше часа оттуда не
раздавалось ни звука. Вода полилась в тот момент, когда окончились
показательные выступления по фигурному катанию, и папа выключил телевизор.
   Услыхав, что из ванны доносятся всплески, мама многозначительно
вздохнула и посмотрела на меня. А я сделала вид, что ничего не вижу,
ничего не слышу и пошла в ванную - посмотреть, что там происходит.
   Предчувствия меня не обмануло: мой ненаглядный муж сидел на бачке с
детским бельем, положив своего любимого Эйнштейна на стиральную доску,
которую он пристроил на раковине. Одной рукой он поигрывал со струей воды,
льющейся из крана, а другой, как всегда, когда его мысль напряженно
работала, теребил свою русую бороду. Картина, достойная кисти художника!
Реалиста, конечно.
   - Пашенька!
   Мне в ответ - ласковый восторженный взгляд.
   - О, сколь прекрасны вы и удивительны, Марина Петровна!
   - Пашенька, ты же большой умный мальчик, - сказала я, - не уводи меня в
сторону от магистральных задач сегодняшнего дня. Я, разумеется, прекрасна
и тем более - удивительна, но...
   - Все, все, все, - он сунул мне в руки раскрытую книгу, - Отнеси,
пожалуйста, на кухню, только не захлопни или, лучше всего, заложи газетой.
Через пятнадцать минут я у твоих ног, и, знаешь, что расскажу? Потрясающую
историю о том, как два друга, сами того не ожидая...
   - Бог в помощь! - прервала я его монолог и пододвинула большой таз, - В
конце-концов ты не только физик-теоретик, а и отец.
   -Все, все, все, - согласился он. - Отец.
   - И, наконец, взялся за стирку.
   Я тихо прикрыла дверь и пошла ставить чайник.
   - Опять засиделись заполночь, - упрекнула мама. - Режим есть основа
всего. Коль ты уж вынуждена не работать, то, тем более, не надо
распускаться. И если твой Павел - сова, то зачем же тебе, жаворонку, не
спать по ночам?
   -Наташенька, предоставь их самим себе. - примирительно сказал папа. -
Не надо так волноваться по пустякам.
   - Вот именно, мамочка - подтвердила я и на всякий случай быстро
выскользнула из кухни.
   Всю эту неделю маме очень хотелось высказаться, а мне не хотелось,
чтобы это произошло именно сегодня.
   Ведь у Пашки явно счастливый день, какая-то удача, и как только
родители улягутся спать, он мне все расскажет не торопясь.
   Пока Пашка вершил свое отцовское действо, я тихонечко сидела возле
нашего дитяти - такого маленького, беззащитного, с тонкими беленькими
кудряшками на шейке, с длинными, подрагивающими во сне ресничками, - и
пыталась представить, каким он станет лет через двадцать. Но почему-то у
меня это плохо получалось:
   все время виделся Пашка. То загорелый, с выгоревшими до бела волосами,
в альпинистских доспехах, с огромным рюкзачищем за спиной.
   То коротко подстриженный, тощий, бледный после досрочно сданной сессии,
в гимнастерке, кирзовых сапогах и тоже с рюкзаком - таким он был, когда я
его на сборы пришла провожать и рыдала на вокзале как самая последняя
дура, а потом, как только лейтенант отвернулся, прыгнула в тамбур и
доехала с ребятами до самой Тулы... Никогда мне не забыть Ленкиного
выражения лица, она осталась одна на перроне и даже вслед не помахала, так
растерялась. Тот день все решил. Не явись я с повинной, быть бы Ленке, а
не мне его женой.
   А в чем, собственно, я была виновата?
   Всего-навсего в походе, еще в десятом классе, ушла ночью купаться с
физруком. Он же спрашивал ребят, кто пойдет, всех позвал. Кто же виноват,
что они предпочли песни петь у костра, а не купаться под луной? Мне бы
тогда сразу Пашке признаться, я, мол, всем девчонкам назло пошла: в этого
физрука все девы из двух десятых и двух девятых классов были влюблены до
умопомрачения... А я решила: пусть мой Атос поревнует, посмотрим, что
дальше будет. Вот и посмотрела... Стал Ковалев студентом, прописался в
институтской библиотеке, и уж тут Ленка оказалась самым нужным человеком.
Она из-за него два раза работу меняла, по мере возрастания Пашкиных
профессиональных и интеллектуальных запросов: сначала перешла в городскую
публичную научно-техническую библиотеку, а потом в историческую. И привык
он к ней, вроде как к книжному шкафу. Вобщем, дороговато мне эта его
привычка обошлась.
   Через два года мы встретились в школе на встрече бывших выпускников. Он
едва мне кивнул и чуть ли не три часа простоял у окошка с нашим физиком,
Евстигнеем. Математичка, конечно, и тут своего не упустила, свела со мной
давние счеты. Она сразу поняла, что я маюсь от неразделенной любви,
подошла и, задумчиво глядя Пашке в спину, говорит:
   - У твоего Ковалева, Марина, большое будущее. За всю мою педагогическую
деятельность у меня был пока всего один такой ученик.
   Пол-ночи я тогда проревела белугой, всю подушку намочила, даже
вспоминать тошно. А позвонить, повинится - гордость не давала, как же,
первая красавица в школе, Мальчишки наперебой портфель таскали, никто ни
разу за косу не дернул, и вдруг сама звонит...
   Девушки-подруженьки разное советовали.
   Давай, мы ему позвоним, поболтаем о том о сем, а потом, вроде бы между
прочим, скажем, что Маринка тяжело заболела... И уж если он тебя еще
любит, то сразу прибежит. Или так можно сделать: у Генки Саламатина,
лучшего школьного друга, где Пашка часто бывает, книжку какую-нибудь
редкую попросить. А вдруг там и встретитесь... Но самым лучшим
предложением было собрать на вечеринку весь класс. Так и решили, ждали
только удобного случая, чтобы все получилось, как говорится, без
подтасовки, И Его Величество Случай представился.
   Приехал Витька Кирюшин из Ленинграда, после долгого плаванья. Всех
однокашников, у кого были телефоны обзвонил, соскучился без вас, ребята
говорит, надо встретиться, погудеть. А Пашка был с ним в школе -
неразлей-водой. Но телефона у него тогда не было, они с матерью только
въехали в новую квартиру на Юго-Западе. Послали к нему нарочным Генку.
Вернулся он часа через три, рассказывает, что, во-первых еле-еле отыскал
их новый дом, а во-вторых, еле-еле Ковалева уговорил. Сначала, дескать,
Пашка руками замахал: много дел, некогда, занят по горло, самое трудное
время и прочее. С Кирюшиным мы, говорит, всегда встречаемся, когда он в
Москву приезжает, потому что есть о чем поговорить, а на вечеринки время
транжирить желания нет.
   Но Генка, все-таки его устыдил, как-никак, а ведь - родной класс!
   Я помчалась в парикмахерскую. Плюхнулась в кресло, говорю: отстригите
косу и сделайте модную укладку. Мастер головой покачал, неужели, мол, не
жалко вам, девушка такой красы? Вы сначала подумайте серьезно и уж тогда
приходите. Но я ему сказала, что еду работать переводчицей в одно из
молодых африканских государств, буду жить в самой глубинке, где даже
помыться - проблема, такая там жара, куда уж тут с длинной косой... Он
походил -походил вокруг, взял ножницы, вздохнул и - рраз! Нет моей косы.
   Ох, влетело же мне тогда от родителей.
   Мама даже всплакнула. А папа долго курил на балконе. Ну да ладно.
   Вспомнился мне тот вечер во всех подробностях. Собрались все у Генки, и
вдруг я являюсь - с укладочкой. Что тут было! Завертели-закружили! Но все
сошлись на одном: очень идет. С косой была тургеневской девушкой, а стала
чуть ли не киноактрисой из неореалистических итальянских фильмов. "Вобщем,
красотка, - подытожил Генка. И добавил: - Молодец. А то все мамы-папы
боялась."
   Пашка пришел вместе с Кирюшиным, они в лифте встретились, и все
повторилось как на школьном вечере: тогда с физиком, а теперь с Витькой -
как встали у окна, так и не отошли.
   Только и слышалось: эргосферы, рекурсии, квазары и прочие никому не
понятные словечки. Что мне было делать? Посидела-посидела да и стала
танцевать, дурачиться с ребятами. "Разлюбил, - подумала, - меня мой верный
Атос. И ничегошеньки теперь не воротишь - не вернешь!" И так мне стало
плохо, так тяжко, хоть ложись и помирай. Хотела уйти, девчонки не пустили,
сказали, сдаешься без боя, а вообще-то еще даже песни не пели. Ну попели,
повспоминали, нахохотались до упаду и стали расходиться. И вот тут мне
Пашка говорит, как бы между прочим:
   счастливо, мол, будь здорова, радуйся жизни, только косу ты зря
отрезала, неужели не понимаешь, что на этот раз не мне, а сама себе
изменила... А, впрочем, дело хозяйское, тебе все к лицу.
   Вроде бы обидел, даже оскорбил он меня, а я так обрадовалась! Раз не
все равно ему, с косой я или без косы, значит... Очень многое это
означает. И потому домой я бежала вприпрыжку, и то, что родители охнули,
увидав новоявленную кинозвезду, на меня никакого впечатления не произвело.
   В комнату заглянул Пашка.
   - Марин, где вешать, на кухне или на балконе Я не сразу сообразила о
чем он спрашивает.
   - Тише! Ты что такой громогласный?
   -Да я же тихо, просто у меня бас. Так, где?
   Смотрю на него: пот градом, руки красные, мамин клеенчатый фартук весь
в мыльной пене. Неужели этот высоченный бородач, тот самый Павлик Ковалев,
рядом с которым я просидела на одной парте десять лет? Тот задумчивый,
тихий голубоглазый мальчик, которого не задевали даже самые отъявленные
драчуны, потому что он читал такие книжки и так пересказывал их всем нам
на переменках, что аж дух захватывало от любопытства, а что же дальше
будет? И еще потому, что он всегда самым первым самые трудные задачки
решал и, пожалуйста, списывайте кто хочет, а если хотите сами их щелкать
как орешки то, пожалуйста, можно и объяснить.
   У меня вдруг нежно дрогнуло сердце.
   - Павлуня, дорогой ты мой, - неожиданно для себя сказала я, - иди я
тебя поцелую.
   Он подставил мокрую соленую щеку и пробасил:
   - Всегда пожалуйста. Только ты зря тут свет зажгла, спать человеку
мешаешь. И вообще, я тебе уже много раз говорил: не приучай его засыпать
на нашей постели и не баюкай. Он должен стать настоящим мужиком, а не
мамочкиным сынком. Ну все. Идем.
   Скажи где вешать и хочу чаю!
   Я поплелась вслед за ним на кухню, думая о том, какой мужчины,
все-таки, нечуткий народ. Вот ведь не понял же Пашка, как я его в эти
минуты люблю...
   Конечно я надулась и не проявила никакого энтузиазма, выслушав его
рассказ о том, как два друга развешивали объявления в институтах и о том,
сколько таких же чудаков им потом перезвонили, выразив горячее стремление
участвовать в создании языка философов, поэтов и гениев. Я только
спросила, а что, мол, женский пол вы тоже зачисляете в свой неоплачиваемый
штат? На что мой муж, не моргнув, ответил, что для дела имеет значение
только желание работать и наличие определенных знаний.
   - Так, сказала я ехидненьким голосом, сделав самую вреднющую мину, на
какую была способна, - значит, я буду тут ребеночка выращивать, а ты с
заумными девицами мировые проблемы будешь обсуждать? И где же эта группа
ваша станет собираться?
   - Как, где? - Пашка не обратил никакого внимания на первую часть моего
выступления. - У нас на Юго-Западе.
   Квартира большая.
   - Извини, но в большой комнате живет твоя мама, - напомнила я .
   - Мама постоянно в командировках и мы ей не помешаем, - задумчиво
проговорил он.
   - А полы? - Я решила не униматься. - Полы натертые, которые будет
вытаптывать твоя романтически-авантюристическая братия, кто станет в
порядке содержать?
   - Прекрати, пожалуйста, Марина, - вдруг вспылил Пашка, - Мама все
поймет как надо. А полы и прочее - все это чушь собачья!
   - Да, вы, Павел Иванович, грубиян, - мой голос стал холодным. - Дерзить
изволите.
   Пашка передернул плечами.
   - Ну ладно, извини. Я же серьезно говорю. И ты должна понять, что это
дело всей моей жизни.
   - Физики, Пашенька, должны заниматься физикой, а не созданием языка для
философствующих гуманитариев. Ты же пишешь кандидатскую, ведь у тебя
времени не хватит на все.
   - Хватит, - буркнул он. - Это мои проблемы.
   - Ага! Вот видишь, "твои"! - уцепилась я. - А ты сделай так, чтобы они
стали и моими. Нашими!
   - Господи! - взмолился мой муж. - Да зачем же я тебе про все это
столько лет твердил? Ты же великолепно знаешь английский, учишь
французский, твои знания тоже могут быть полезны. Надо только почитать
кое-что и захотеть поглубже проникнуть в проблему. И потом, ты окончила
музыкальную школу, это тоже важно, Я тебя познакомлю с одной девчонкой из
консерватории, она начинающий композитор, очень талантливая девчонка.
Хочет с нами работать. Да вы с ней вдвоем...
   - Ну хватит - сказала я. - Пора стать взрослым, мой мальчик! И заняться
настоящим делом.
   Пашка побледнел.
   - Все ясно. Попили чайку, как говорится, в мирной семейной обстановке.
   Резко поднявшись со стула, он шагнул к двери, но тут же повернулся ко
мне. Его глаза потемнели.
   - Насчет того, что пора взрослеть, ты абсолютно права. А посему, - он
говорил медленно, четко отделяя слова, - а посему, моя дорогая избранница,
мы должны перебраться на Юго-Запад. Что, кстати, давно надо было сделать.
Вот там мы сможем быть действительно взрослыми, самостоятельными людьми.
   - Сядь! Нет, ты сядь, - перебила я. - Может ты думаешь, что мне не
надоело ничего не делать, что я работать не хочу? Да я с тоски помираю! Но
ведь тут есть возможность устроить Гошку в ясли, а там - нет. Новый район,
мест наверняка не хватает.
   - Все это можно решить, - продолжая стоять в дверях, ответил он, и,
столкнувшись в упор с моим ироничным взглядом, твердо добавил: - И будет
решено. Я этим займусь.
   Мне стало смешно. Несмотря на то, что у нас впервые случился такой
неприятный разговор, и было вовсе невесело, я расхохоталась.
   - Ты займешься? Ты?! Свежо предание...
   Тут я была права, Пашка был человеком, совершенно далеким от всяких
бытовых проблем. Два раза в месяц он приносил мне свою мэнээсовскую
зарплату, потом получал по утрам законный рубль на обед и деньги на
продукты вместе с написанной мною шпаргалкой - что и где купить. Но и при
этом он умудрялся все перепутать. А жили мы безбедно, вобщем то благодаря
нашим родителям, они все время помогали деньгами. То, что это постоянно
мучило Пашку, я прекрасно знала, собственно говоря, поэтому он и гнал
работу над кандидатской по теме, которая была в плане отдела, но не
затрагивала его действительных научных интересов. Но больше ни о чем,
решительно ни о чем в жизни думать не умел.
   - Именно я и займусь, - повторил он. - Ясно? А теперь - спать.
   Мы оба долго ворочались, прежде чем заснуть. Откровенно говоря, уезжать
от мамы и папы мне не хотелось и успокоилась я только при мысли, что Пашка
все равно ничего сделать не сможет, ведь в новых районах действительно
трудно с яслями и детскими садиками.
   Ночью он два раза вставал к малышу и так трогательно тутошкал, что
сердце у меня снова нежно заныло и я простила ему вчерашнее раздражение и
резкость в разговоре со мной. А утром он чмокнул меня, совсем еще сонную,
в щеку и, как всегда, испарился.
   Моя мама только этого, видимо, и дожидалась.
   - Я слышала ваш ночной разговор, - начала она. - Ты уж прости, но вы не
очень-то считаетесь с нами.
   Конечно, твое дело уехать или не уехать. Но прошу тебя учесть, если
даже Павел устроит Гошеньку в ясли, тебе там будет чрезвычайно трудно.
Во-первых, у Тины Васильевны, мягко говоря, своеобразный характер. У нее
свои устои. Там всегда толкутся много самых разных людей, все они вечно
спорят, дымят... да ты сама знаешь. Но главное в том, что твой Павел,
которого я никак не отождествляю с его матерью, хотя бы потому, что он не
такой шумный, в своем доме не будет сосредотачиваться на семейных
проблемах, как у нас. Им необходимо руководить, а ты не умеешь этого
делать...
   Мама налила себе большую кружку молока, проглотила какую-то таблетку,
торопливо запила и продолжила:
   - Думаешь, наш папа всегда был таким?
   Ничего подобного. Я его сделала таким. Но на это ушли, моя милая, годы.
Да, годы. Это теперь он встречает меня с работы, мы вместе ходим в магазин
за продуктами и развешиваем белье на просушку. А раньше - уткнется в
газету и не сдвинешь. Я надеялась, что Павел, наблюдая наши отношения,
станет хорошим семьянином. Пока же в голове у него сплошные фантазии, а уж
то, что он теперь придумал, это новое дело "всей его жизни", как он
сказал...
   - Мама, перестань, - охрипнув от негодования сказала я. - Перестань,
прошу тебя. Ты ничего не понимаешь! Ничего. Не смей его осуждать. Он ...
он мой, а не твой муж!
   - Да как ты смеешь... - мама хотела, наверное, прикрикнуть на меня, но
вместо этого заплакала и отвернулась к окну.
   - Ты плачешь от бессилия что-либо изменить, - зло констатировала я, -
Никак не можешь смириться, что дочка вышла замуж без спросу, до окончания
института. И еще с тем, что Пашка мэ-нэ-эс, а не директор гастронома!
   - Марина! - крикнула мама, хлопнув ладонью о стол, но я, круто
повернувшись, выбежала из квартиры на лестницу. Хлопнула дверь.
   Через несколько минут мама выглянула уже напудренная, подкрашенная, с
покрасневшими глазами и чужим выражением лица.
   - Мне пора в ателье. Молоко вскипело.
   Малыш проснулся. Иди домой.
 
 

                                   Глава 3.

 
 
   СВИСТАТЬ ВСЕХ НАВЕРХ!
 
 
   (Из воспоминаний Димы, друга Ковалева)
 
 
   Вчера, когда мы с Пашкой закатились ко мне, раскупорили бутылочку
португальского и с чувством выполненного долга чокнулись за "успех нашего
абсолютно безнадежного предприятия", мы, конечно, помянули добрым словом
Сан Саныча ведь это он любил когда-то именно так говорить нам, пацанам,
вдохновляя на штурм какой-либо новой, из ряда вон выходящей затеи. "Лично
я верю в успех нашего..." - начинал он, прохаживаясь прыгающей воробьиной
походкой вдоль мальчишечьего строя в лихо сдвинутых на затылки
бескозырках, и мы азартно подхватывали: "...абсолютно безнадежного...", и
наш воинственный клич сливался с шумом прибоя..."
   Что это было за время! Балтика, Рижский залив, там, в устье Даугавы
прицепилась трапом к берегу с незапамятных времен небольшая, тогда уже
обветшавшая, с хлопающими на сквозняке дверьми кубриков и кают,
полузаброшенная плавбаза.
   Говорили, что во время войны отсюда отправлялись в тыл врага наши
подводные лодки и плавбаза эта помнит немало героев-балтийцев. Ну так вот,
когда мы были еще в телячьем возрасте, нас и привез из Москвы на эту
плавбазу Евгений Павлович Волков, давний товарищ моего отчима и Пашкиной
матери, тоже журналист, как они. Мы с Пашкой до этого друг друга не знали,
да и там на плавбазе за целый месяц необычайных приключений, в которые по
воле СанСаныча было вовлечено более сотни мальчишни, мы еще не сдружились
по вполне понятной причине: Пашка перешел уже в десятый, а я только в
восьмой класс и у него были свои товарищи, а у меня свои. Мальчишечки там
в основном были отъявленными сорви-головами, многие из них состояли на
учете в детских комнатах милиции за разные "остроумные проделки", а то и
за довольно серьезные, наказуемые по Закону дела.
   Только четверо ребят, в том числе я и Пашка, были пай-мальчиками,
предпочитающими читать умные книжки, а не шлифовать кулаки. Именно это и
послужило причиной, по которой мой отчим и Пашкина маман, сговорившись,
упросили Волкова взять нас на кошт вместе с его неподдающимися описанию
сорванцами. Пусть, мол, понюхают жизнь, какая она есть, и научатся
постоять за себя. Сан Саныч уже несколько лет занимался "доморощенной
воспитательной деятельностью", как о нем иронически писали в молодежных
газетах, что, правда, не мешало появлению его многочисленных
последователей в са