ижались Соколов-старший и бабка Мотря с петухом.
   В руках у Александра Юрьевича был большой  футбольный  мяч,  у  бабки  же
Мотри клубок шерсти примерно такого же размера. Петух шел налегке.
   Валерка и Юрка заметались.
   Но Генке было как-то не до них.  Что-то  необыкновенное  происходило  как
вокруг него, так и в нем  самом.  Чингизхан  прямо  на  глазах  вдруг  начал
превращаться в щенка колли, у которого от  хромого  русака  осталась  только
темно-серая масть. А у Генки вместе с болью в  руке  и  синяком  под  глазом
исчезло его безразличие к миру. Откуда-то в  голове  появились  мысли  и  не
только о произошедшем с ним, но и вообще о жизни, о черных глубинах космоса,
о бесконечности Вселенной, о добре и зле...
   Все они были такие интересные и, главное, необходимые, что  Генка  одного
понять не мог, как он столько лет без них обходился.  В  каком-то  блаженном
расслабленном состоянии опустился он на крыльцо и,  не  торопясь,  а  как-бы
смакуя, стал перебирать эти неожиданные мысли, как филателист  проглядывает,
любуясь, свою коллекцию.
   А рядом, прижавшись к нему, устроился бывший  заяц,  а  ныне  верный  пес
Чингизхан. Все его чувства легко было прочитать на длинной породистой морде:
это  было  полное  блаженство  от  ощущения  наконец  обретенного   единства
собственной формы и содержания.
   Глава 21
   ВТОРОЙ РАЗГОВОР ПО ДУШАМ
   А поворотись-ка, сынку...
   Н. В. Гоголь "Тарас Бульба"
   Соколов-старший вплотную столкнулся с бабкой Мотрей уже в  том  серьезном
возрасте, когда судьба его была полностью решена. Собственно говоря, он  уже
и в пять лет твердо знал, что будет моряком, дальнейшая  же  его  жизнь  был
лишь подтверждением этой уверенности. Своей детской мечте он не изменил, так
как с рождения отличался  целеустремленностью.  К  тому  времени,  когда  он
появился в семье Карташевых на нем уже красовалась морская фуражка с  крабом
и белый китель военного моряка.
   Короче, ни в выборе жизненного пути, ни в удачах,  ни  в  неудачах  бабка
Мотря, можно сказать, никакой роли не сыграла. Всем с первого  взгляда  было
ясно, что то чем он стал, полностью являлось  его  собственной  заслугой.  В
глубине души Александр Юрьевич очень этим гордился.
   Нет, он честно отдавал дань семейным преданиям собственной жены,  но  тем
не менее за долгие годы у него все же накопилась  некоторая  доля  здорового
скептицизма. Не то что бы он полностью отрицал необъяснимое  влияние  бабки,
просто считал, что оно несколько преувеличено, то есть относился к нему, как
вообще к легендам, насчет которых еще со школьной скамьи твердо усвоил,  что
они так и кишат метафорами и гиперболами.
   В отличии от него, Ирина Вячеславовна  верила  в  уникальные  способности
бабки Мотри, как говорится, "слепо и безвозвратно".  Поэтому,  во  избежании
конфликтов, свои сомнения Александр Юрьевич предпочитал  держать  при  себе.
Тем более, что один случай,  опять  же  из  детства,  внушал  ему  некоторые
сомнения.
   Однажды, когда он, играя в футбол на первенство  ЖЭКа  N  17,  пробил  по
воротам команды Малого Козихинского переулка и мяч, минуя вратарские руки  в
маминых байковых перчатках коричневого цвета, влетел в "девятку", а заодно и
в окно карташевской квартиры, так  что  общий  восторженный  крик,  "Гол!!!"
слился со звоном разбитого стекла, перед ним в тот Же миг возникла,  невесть
откуда вынырнувшая, бабка Мотря и, ни слова не говоря,  уставилась  на  него
круглыми,  как  у  совы,  глазами,  пронизывающий  взгляд  которых  дворовые
мальчишки окрестили "рентгеновским". Александр  Юрьевич,  тогда  еще  просто
Сашка, почувствовал вокруг себя звенящую пустоту, так как ребят в  один  миг
как ветром сдуло. Оставшись один на один с бабкой,  он  растерялся,  она  же
молча продолжала сверлить его взглядом. "Вот привязалась, - подумал Сашка, -
того и гляди дырку просмотрит, уж лучше бы ругалась". Он уже чуть не  плакал
под этим пронизывающим взглядом, хотя до сих пор даже самая жестокая  трепка
не могла довести его до слез.
   И тут произошло неожиданное, бабка, встав на носки, потому что  Александр
Юрьевич уже тогда был выше ее на голову, погладила его по непокорному  чубу.
Не позволявший никому, даже собственной  матери,  никаких  нежностей,  Сашка
сперва не понял что произошло, а потом к полному недоумению всех  мальчишек,
которые с безопасного расстояния наблюдали всю сцену, нагнул буйную голову и
позволил бабке поцеловать себя  в  лоб.  -  Больше  так  не  делай!  -  тихо
попросила она.
   - Хорошо! - пообещал Сашка и слово свое  сдержал.  От  его  ноги  за  всю
дальнейшую жизнь не пострадало больше ни одно стекло.
   Все говорили, что это потому что он вдруг резко повысил класс своей игры.
И, очевидно, они были правы, так как зашедший в  гости  к  приятелям  тренер
юношеской сборной "Спартака", увидев его игру, стал обхаживать  капитана  со
всех сторон. Но из этих попыток ничего не вышло, так  как  во-первых,  Сашка
болел за ЦСКА, а во-вторых, в тот год  ему  пришло  письмо  из  нахимовского
училища. И Сашка уехал поступать. И поступил.
   Бабка Мотря надолго исчезла с его горизонта, но это  маленькое,  казалось
бы, незначительное происшествие Александр Юрьевич запомнил на всю жизнь. Как
это ни странно. Сыграло ли оно какую-то роль в его дальнейшей судьбе  сейчас
уже проверить трудно, но так уж случалось, что когда капитан Соколов попадал
в трудные ситуации, а их  в  морских  походах,  где  обстановка  максимально
приближена к боевой,  всегда  хоть  отбавляй,  он  каждый  раз  нет-нет,  да
вспоминал незамысловатую бабкину ласку  и  правильное  решение  как-то  само
приходило в голову. Вот и разберись, где тут метафора, а где гипербола. Одно
слово - легенда.
   Когда же сама виновница этих сомнений воцарилась у  них  на  шестнадцатом
этаже  и  с  сыном  начало  твориться  что-то  странное,  Александр  Юрьевич
загрустил. И его можно было понять. Какой же отец не хочет, чтобы сын  пошел
по его стопам. Соколов-старший не был исключением. Как он жалел, что  сейчас
нельзя взять Юрку с собой в плавание. Из истории флота он знал,  что  раньше
такое случалось  сплошь  и  рядом.  В  рассказах  у  Станюкевича,  например,
капитаны все поголовно брали сыновей в море, даже вокруг света. Конечно там,
далеко от земли, от Ирины Вячеславовны, в суровом мужском коллективе,  легче
было воспитывать Соколова-младшего на собственном примере.
   Особенно остро в последнее время стояла проблема  контакта.  Каждый  отец
рано или поздно начинает замечать, что он с собственным сыном  разговаривает
на разных языках. И  чтобы  им  договориться,  кому-то  нужно  выучить  язык
другого. Кому? Естественно, более старшему и  более  умному.  И  вот,  когда
Александру Юрьевичу казалось, что  он  его  уже  выучил  и  можно  вроде  бы
начинать договариваться, он уже и рот  раскрывал,  ан  глядь,  а  сын  снова
заговаривал на другом. И без словаря его понять было невозможно, а он если и
понимал отца, то вида не  подавал.  И,  самое  главное,  где  взять-то  этот
словарь, если его в природе не существует...
   Когда Александру Юрьевичу было столько, сколько сейчас Юрке,  любой,  так
называемый "мужской", разговор начинался со слов: "Когда  мне  было  столько
лет, сколько тебе..." - либо их разновидностью: "Я  в  твои  годы..."  В  то
время эти слова у всех буквально в зубах навязли. Чаще всего  Сашка  Соколов
слышал их в радиопьесах. Так что как только объявляли, что  будет  "Театр  у
микрофона", он тут же выключал радио. Но от этого легче не  становилось.  Из
фильма в фильм усталые седоватые отцы то и дело швыряли с упреком  в  голосе
эти слова шпанистым подрастающим сыновьям. Хоть в  кино  не  ходи.  Но  и  в
книгах было то же самое. Как сговорились...
   Говорят, детские впечатления самые сильные. Поэтому, наверное, как только
Соколов-старший решался завести с сыном серьезный разговор, проклятые  слова
так и лезли на язык, так и лезли.  И  от  них  Александру  Юрьевичу,  как  в
детстве, сразу становилось тошно и  все,  что  он  хотел  сказать,  казалось
бессмысленным.
   Этим утром, бреясь, Александр Юрьевич внимательно оглядел себя в зеркале.
Седины не было. На него  глядели  молодые  веселые  глаза.  Лицо  было  тоже
молодое, без единой морщинки. Соколов-старший осмотром остался  доволен.  Он
вдруг вспомнил, что "капитаном" во дворе его прозвали не только потому,  что
он мечтал о море, и полез на антресоли, приняв решение поговорить с сыном на
своем языке.
   Мяч лежал в самом углу. Он был все тот же, потертый до белизны на швах, с
латаным-перелатаным баллоном, короче,  тем  самым,  которым  когда-то  Сашка
Соколов разнес  вдребезги  окно  карташевской  квартиры.  Александр  Юрьевич
подбросил его на руке и ласково погладил по  кожаному  боку.  На  удивление,
несмотря на многочисленные заплатки, мяч удалось надуть сразу.
   Как когда-то, прижимая его к себе, капитан сбежал  по  лестнице  вниз,  в
считанные секунды одолев все тридцать два пролета. И во двор выскочил уже не
капитан первого ранга, а Сашка Соколов из Трехпрудного переулка,  как  будто
мяч обладал такой магической силой - возвращать прошлое.
   Едва  коснувшись  ноги,  он  взмыл  в  воздух,  застыл  на  мгновенье  и,
опустившись на землю, забился мелким дриблингом от носка к  носку,  и  вновь
подлетел вверх, и трижды столкнулся с головой  капитана,  как  будто  крепко
расцеловал по-русски. А потом вновь вниз с ноги на  ногу  обманными  финтами
между кустов и деревьев, в полном согласии и взаимопонимании, так словно  ни
разу не расставались они за все эти долгие годы. Эх, сюда бы  еще  ребят  из
Трехпрудного... Эх!
   Так носился он, ошалев от счастья, какое-то время, приведя  в  недоумение
дэзовского сантехника, который в отсутствии Тамары Павловны (как мы  с  вами
знаем по уважительным причинам) совсем отбился от рук и слонялся по двору  в
состоянии блаженного ничегонеделания. Вдруг краешком глаза Александр Юрьевич
увидел собственного сына с  непременным  Валеркой  Ерохиным.  Тогда  капитан
наконец остановился и подумал, что это очень ко времени. Итак, для разговора
по душам теперь наличествовали все компоненты: с одной стороны он, с  другой
- сын и мяч посередине. Проблема оставалась только в том, как начать диалог.
Вот в чем вопрос...
   Но пока Александр Юрьевич обдумывал его, перед друзьями как из-под  земли
вырос скандально-известный Генка "Саксофон" со своим разбойным зайцем.
   Соколов-старший затаил дыхание.  Всеми  возможными  способами  он  внушал
сыну, что самому в драку лезть не следует, но  и,  в  свою  очередь,  спуску
никому не давать. Сам он считал эту истину чуть ли не  главной.  Теперь  ему
представился случай наблюдать результаты своего, так тщательно проведенного,
посева.
   Надо сказать, что  всходы,  которые  он  дал,  очень  удивили  Александра
Юрьевича. То, что он увидел никак не походило на ординарную  драку.  Капитан
даже подумал сгоряча, что в его время это выглядело как-то иначе, но тут  же
одернул  себя,  драка-то  уж  всяко  должна  бы  выглядеть  во  все  времена
одинаково, "ретро-драка" - абсурд, как, впрочем, и "нью-драка".
   Однако, то, чему он стал свидетелем ни на что вообще похоже не было, а уж
меньше всего на дворовую мальчишечью потасовку. Его сын вместе с неразлучным
другом,  несмотря  на  умелые  выпады  Генки  и  нахальные  происки   зайца,
сопровождавшиеся  каратистскими  скачками,  выкриками,  свирепым   рычанием,
умудрялись уворачиваться,  оставаясь  целыми  и  невредимыми  и,  что  самое
главное, при этом не двигаться с места.
   "Да, - подумал Александр  Юрьевич,  -  с  ними  и  в  самом  деле  что-то
происходит, не могли бы они вот такое с  бухты-барахты  вытворять,  тут  без
бабки дело не обошлось".
   И только он об этом подумал, так она тут как тут: идет, как ни в  чем  не
бывало и в руке моток шерсти держит. Размером с  мяч.  А  за  ней  петух  не
торопясь поспевает. Генку же, наоборот, как ветром сдуло.
   Александр Юрьевич тоже мяч на вытянутую  ладонь  положил  и  нерешительно
направился к сыну, а тот заметался между ним и бабкой, от его  неподвижности
и следа не осталось. А Валерка Ерохин, тот и вовсе, видимо, сбежал, то  есть
сразу его не стало. Был и нету.
   Ну, а бабка мимо Юрки прошагала, как  будто  и  не  заметила,  Александру
Юрьевичу даже обидно стало, будто и не сын там его в растеряности мельтешит,
а пустое место И петух вслед за нею так же индиферентно прошествовал.
   Что за ерунда?

   Соколов-старший даже засомневался, уж не мерещится ли ему в  самом  деле,
может это и не сын никакой вовсе... Он к тому месту бегом бросился и тут  же
оказался с ним нос к носу.
   Соколов-младший уставился на отца в упор. Молча. Ну и Александр  Юрьевич,
в свою очередь, смотрел и молчал. Так минут пять простояли. И хотя  никакого
разговора  между  ними  не  произошло,  ни  "мужского",  ни  "по  душам",  у
Александра Юрьевича вдруг появилось  чувство,  что  поняли  они  друг  друга
окончательно и бесповоротно. И от этого на душе стало так  легко  и  просто,
что захотелось петь. Александр Юрьевич так и поступил.
   - Эй, вратарь, готовься к бою, - запел  он,  -  часовым  ты  поставлен  у
ворот...
   Юрка какой-то момент постоял, вроде бы в недоумении, но потом до него как
будто дошло чего от него ждет поющий отец, и, опять же ни слова  не  говоря,
пошел и встал между двух деревьев, растущих в метрах десяти-двенадцати  друг
от друга. Откуда ни возьмись на руках у него образовались перчатки. Те самые
- байковые, мамины...
   Александр Юрьевич протер глаза. "Да, -  подумал  он,  -  просто  передача
"Очевидное-невероятное"; профессора Капицу бы сюда..." Но  потом  он  понял,
что, пожалуй, и Капица тут бы не помог и ничего не объяснил, потому что все,
что связано с бабкой Мотрей вообще объяснить невозможно. Тут  надо  одно  из
двух: либо верить, либо нет. И Александр  Юрьевич  принял  решение,  которое
потом никогда уже не менял - поверить!
   Он поставил мяч на одиннадцатиметровую  отметку,  разбежался  и  произвел
свой коронный удар в левый угол ворот,  под  самую  планку.  Мяч  от  удара,
зазвенев, закрутился в воздухе и полетел точно туда, куда  положено,  откуда
ни одному вратарю не удалось бы его достать. Туда, где  блестели  на  солнце
окна соседских квартир...
   -  Гол!  -  машинально  заорал  Соколов-старший,  в  ужасе  ожидая  звона
разбитого стекла.
   Но  сын,  мгновение  назад  находившийся   у   противоположного   дерева,
непостижимым образом пересек отделявшее его от мяча пространство, мелькнув в
нем как вспышка, и...
   - Нет не гол! - звенящим голосом сказал он. -  По  правилам  вашей  игры,
называемой футболом, гол защитывается  в  случае,  если  мяч  пересек  линию
ворот, чего в данный момент не произошло!.. - сказав это,  он  отправил  мяч
назад на одиннадцатиметровую отметку.
   Глава 22
   ЖЕНСКИЙ ЗАГОВОР
   Там на неведомых дорожках
   Следы невиданных зверей;..
   А. С. Пушкин
   Сначала Лике было очень трудно поверить, что все это с нею  происходит  в
жизни,  а  не  на  экране.  Предлагаемые   обстоятельства   были   настолько
фантастичны, что все время хотелось произносить какие-то таинственные  слова
ненатуральным  загадочным  шепотом,   совершать   необыкновенные   поступки:
безумные, но героические.
   Четыре года тому назад, когда она играла свою  первую  роль  в  фильме  у
известного  детского  кинорежиссера,  тот  ее  все  время  уговаривал:  "Ты,
главное, не старайся играть. Что бы не  случилось,  оставайся  сама  собой."
Потом она узнала, что это часть "системы Станиславского".  Режиссер  однажды
после  съемки  даже  прочел  ей  главу,  которая  так  и  называлась  "Я   в
предлагаемых обстоятельствах". После прочтения режиссер спросил:
   - Поняла?
   - Поняла! - ответила Лика. - Это значит ни при каких  обстоятельствах  не
терять собственного лица.
   - Умница! - обрадовался режиссер. -  Кстати,  у  восточных  народов  есть
такое понятие - "потерять лицо", что значит  струсить,  спасовать,  а  то  и
просто предать. Вот и в нашей профессии, я думаю, "потерять лицо"  -  значит
то же самое...
   С тех пор больше всего Лика боялась "потерять лицо" и начала  воспитывать
волю. Как?  Это  навсегда  останется  ее  маленькой  женской  тайной.  Факт,
воспитала. Главное качество, которое она выработала в себе - это не бояться,
когда тебе страшно. Хотя сейчас, пожалуй, страшно и не было. А вот интересно
было до ужаса. Как никак, контакты третьего вида. И ни где нибудь, скажем  в
Гималаях, где даже "снежный человек", говорят, еще встречается, а  у  нас  в
столице, пусть не в самом ее центре, но все-таки. И  что  самое  интересное,
что существуют они не со вчера, а чуть ли не с тысяча девятьсот тринадцатого
года, вернее, уже точно с новогодней ночи тысяча девятьсот четырнадцатого.
   Как жаль, что тогда  никому  в  голову  не  пришло,  что  бабка  Мотря  -
Пришелец. Все-таки взрослые,  подумала  Лика,  такие  недотепы.  Никогда  не
обращают внимания на очевидные вещи, мимо которых сегодня не прошел бы  даже
сопливый первоклашка. Она не выдержала  и  высказала  эту,  возмутившую  ее,
мысль вслух.
   - В том-то и дело, что  сегодня!  -  заметил  Валерка.  -  Какой  год  на
календаре... Соображаешь? Это тебе не тысяча девятьсот четырнадцатый.  Тогда
еще и спутника ни одного не летало, самолеты "этажерками" называли...
   - В том-то и дело! - поддакнул Юрка. - Им-то простительно, что они  сразу
не сообразили, - вступился он за своих дедов и прадедов, -  а  потом  поздно
было - привыкли. Человек ко всему привыкает. Даже к чудесам. Вчера еще, отец
рассказывал, телевидение называли "Чудом двадцатого века", а сегодня по  три
телевизора в каждом доме: в гостиной, спальне и на кухне...
   - А мой отец в ванной поставил! - ни к селу, ни к городу встрял Валерка.
   - Ага!  -  продолжил  свою  мысль  Юрка.  -  Вот  они  и  к  бабке  Мотре
попривыкали. И считали ее обыкновенным феноменом.
   - Чем считали? - переспросил Валерка.
   - Феноменом... Ну чем-то вроде вундеркинда! - пояснил Юрка.
   - А... Так бы и говорил!  -  обрадовался  Валерка.  -  Вундеркинд  -  это
понятно.
   - Самородок, одним словом! - подвел черту под  определением  бабки  Мотри
Юрка.
   - Какая разница: феномен, вундеркинд или самородок,
   - перебила их размышления Лика, -  когда  она  ни  одно,  ни  другое,  ни
третье... Это же сразу в глаза бросается. Она  даже  на  человека  не  очень
похожа!
   - Ну почему не похожа?! - неожиданно обиделся за  свою  Арину  Радионовну
Юрка. - Она даже очень похожа!
   - А петух?! - парировала Лика.
   - Да, петух... - вынужден был согласиться Юрка. - Ну он  же  не  навсегда
здесь застрянет. Проинспектирует, ревизию проведет, акт подпишет и  уберется
восвояси, только его и видели... - размечтался он. - А бабка пусть остается.
Она же, если разобраться, не вредная, а если честно, то очень даже полезная!
У нас в конце концов тоже когда-нибудь будут дети! - выпалил он и,  взглянув
на Лику, смутился. - Пусть и на них влияет...
   - Конечно! Пусть влияет! - поспешно согласилась  Лика  и  тоже  почему-то
смутилась. - Ее ведь никто отсюда не гонит! Просто я удивляюсь, почему такие
простейшие мысли никому до сих пор не пришли в голову?!..
   - Какие мысли? - заинтересовался Валерка.
   - Ну, например, поговорить с ней начистоту! - предложила Лика. - Мол, так
и так... Мы о вас все знаем!
   -  Открыть  карты!  -  восторженно  поддержал  Ликину  идею  Валерка.   -
Поговорить, как гуманоид с гуманоидом!
   - Идея хорошая, - уныло согласился Юрка, - вот только вопрос,  кто  будет
исполнять?!
   - Я! - тут же вызвалась Лика.
   - Почему ты? - заволновался Валерка. - Ты все-таки женщина,  слабый  пол,
так сказать...
   - Это кто слабый?! - обиделась Лика, но тут же опомнилась  и  уже  другим
тоном стала убеждать, - В том-то и дело, что женщина! И она женщина. Значит,
мы скорее найдем общий язык...
   - А кто сказал, что она женщина? - вмешался в их спор Юрка. -