и по
нашей  команде  любому  создадут  кромешный  ад,  сотрут  с лица земли любую
фирму-соперницу,  любую  страну. Они обеспечивают и обеспечат в будущем наше
спокойное  существование, - так заявил на недавней пресс-конференции один из
официальных  представителей  ТНК  "Адаманис".  -  Мы  обеспечиваем почти все
человечество   самым   необходимым:  как  работой,  так  и  товарами  первой
необходимости.  И  что мы за это имеем? Вместо благодарности некоторые фирмы
и  даже  -  до  чего  доходит  наглость  в  современном мире! - страны стали
организовывать  производство  товаров-подделок. Они потеряли всякую совесть,
и  потому  я уполномочен официально заявить: мы никогда и никому не разрешим
вмешиваться  в  наши  адамановские  дела.  Так  же,  как никогда и никому не
позволим  пользоваться  нашими  передовыми  прогрессивными  идеями.  Мы  уже
овладели ядерным оружием - пусть знает мир нашу силу!

                         Руки прочь от "Адаманиса"!

     Если  адаманы, а точнее, идеи о реальном существовании адаманов в такой
странной  форме  проникли  в сферу экономической и политической жизни многих
стран, можно лишь догадываться, что происходило в других сферах...


ИЗ ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЕЙ ВАЛЕССКОГО

     "И  снова  началась  работа, хотя и не до седьмого пота, как когда-то у
наших  родителей,  ибо  сейчас  мы  делали  совсем не так и вовсе не то, что
раньше  делали  наши  родители,  когда  они  косили, сушили, рубили, пилили,
строгали,  складывали,  копали  -  когда они делали то, что нам, детям, и не
снилось,  ибо  жили  они  в  ином,  далеком от нас мире, в котором мы хотя и
родились, однако хотели того или нет, но не могли остаться.
     И  снова  у  всех  нас, троих, была торопливость, боязнь опоздать, была
работа,  хотя  и  не  такая,  как когда-то у наших матерей: утречком по росе
узелок  на  плечо  и пешком из Житива в Березово, чтобы продать на базаре ту
ягодку,  что  собиралась  вчера в лесу, или ту же крынку молока, сливок, что
отрываешь  от детей, потом в том же Березове надо выстоять очередь за хлебом
и  сразу  же,  даже  не  перекусив, ноги в руки да на окраинный перекресток,
чтобы  поймать попутную машину. Иначе доведется плестись пешком, а дома дети
давно  заждались  хлеба,  скотина  голодная.  И  так вот изо дня в день, как
будто  только  ради  этого  и  на  свет  появляешься, будто это и есть самое
главное:  то  в  Березово  за  хлебом, то в лес за ягодой или грибами, то на
работу  в  колхоз  за  пустой  трудодень,  то  свой  огород не забудь, чтобы
лебедой  не  зарос,  то  скотину  накорми,  то  за  детьми  присмотри - хоть
разорвись, а - успевай, успевай, сжав зубы, если хочешь выжить...
     Нет,  у  меня,  как  и  у  Олешникова  и  у того же Лабутьки, была иная
работа,  с  иным  ритмом, с иной поспешностью, однако хотя и была она совсем
не  такой,  как  у наших отцов и матерей, тем не менее и в нашей работе были
своя   одержимость   и  самопожертвование,  которые  со  временем  незаметно
затягивают,  как  в  омут, из которого, бывает, нет сил вырваться, ибо тогда
перестаешь  замечать  многое,  не  менее важное, что проходит мимо тебя, без
твоего  участия  и  желания,  -  и сам того не сознавая, как начинаешь гордо
считать,   что   твоя   работа,  твое  каждодневное  занятие  -  и  есть  та
единственная   надежная  точка  опоры,  с  помощью  которой  мудрый  Архимед
собирался  перевернуть  земной  шар (куда и зачем, об этом в школе обычно не
рассказывают,  а следовало бы), и еще ты полагаешь, что все то, чем занят ты
каждодневно,   не   часть   чего-то   большого,   единого  и  неделимого,  а
всего-навсего  -  самое  главное,  ибо  белый свет только и создан для того,
чтобы  ты,  появившись в нем однажды, своей бурной деятельностью мог навести
в нем порядок.


     Если  бы  все  мы  были  заняты  одним  делом,  смысл которого знали бы
наверняка!
     Наивность  и  слепая  уверенность  современного  человека, вооруженного
наукой  и  техникой!.. Опьянев от работы, нынче ты, человек, и на самом деле
можешь  легко сковырнуть земной шар - то ли умышленно, то ли случайно, нынче
тебе   это  по  плечу,  как  раз  плюнуть,  -  ты,  человек,  считаешь,  что
современная  наука  и  техника  как  раз  и  есть  та точка опоры, о которой
когда-то мечтал Архимед.
     Почему  же  ты,  человек,  увлеченный  своей деятельностью, как ребенок
игрушками,  все  больше  и  больше  верил,  что белый свет создан только для
твоей  нужды  и  потому  чихать  или  плевать  тебе на все, что хоть в малой
степени  мешает  твоим  безудержным  развлечениям,  и  поэтому, ни у кого не
спрашивая,  ты  загрязняешь  землю,  воду  и  воздух  настолько,  что  и сам
начинаешь  задыхаться  и травиться, ты вытаптываешь луга, уничтожаешь зверей
и   птиц,   переводишь   зеленые   леса  на  запутанные  диалоги,  монологи,
декларации,  в действенность которых давно и сам не веришь, - с каждым годом
ты  все  больше и больше крошишь и уничтожаешь вокруг себя, ломаешь налево и
направо,  копаешь  вглубь,  к  атомному ядру, откуда тебя обдаст разбуженной
радиацией,  лезешь вверх, к недосягаемым звездам, вспарывая тонкую воздушную
крышу  над  своей головой, нынче ты и на самом деле, опьяненный своей бурной
деятельностью,  не  задумываешься,  что  ты,  человек,  всего лишь частичка,
маленькая,  неотделимая  частичка огромного загадочного мира, который создан
давным-давно,  еще  до  тебя,  без  твоего  участия  и разрешенья - заметь и
удивись  хотя  бы  этому,  коль  твоя  же деятельность не удивляет тебя и не
пугает! - и куда тебя впустили на время, как хорошего человека в гости...
     Вооруженный  мощной  техникой, ты одним росчерком пера разрываешь живое
тело  земли  на многие версты, вырубаешь леса, поворачиваешь реки, изменяешь
климат,  создавая  вместо  лесов  и  болот  безводные пустыни - будто слон в
маленьком  музее,  ты, человек, вертишься и вертишься на земле, под водой, в
космических высотах, так и не поняв, зачем, ради чего твоя суета.
     И   уже  смутная  мысль-догадка  о  безалаберности  твоей  деятельности
закрадывается  в  твою  душу,  человек, однако остановиться и успокоиться ты
уже  не  можешь.  Знаешь,  чувствуешь  кожей  и  здоровьем  пагубность своих
действий, а - не можешь...


     Однако  все  это  -  мои  сегодняшние размышления, когда один я сижу на
берегу  Житивки  и смотрю, как серебрится под солнцем дрожащая полоска воды,
когда  вижу, как под порывами легкого ветра склоняется у берега зеленый аир,
когда  слышу  ровный,  неумолкаемый  шум бора за Житивкой. И все это тонет в
громадной  тишине,  настолько  для  меня  необычной и удивительной, будто из
города  меня  забросили  на другую планету, и, для того чтобы в конце концов
почувствовать  единство  с этим новым миром, в котором все происходит, как в
замедленной  киносъемке,  мне  хочется  как  можно  быстрее отречься от того
мира,  в  котором  находился  до  сих пор, поэтому так торопливо продолжаю я
свои записи...
     Устав  от  работы  с  приборами,  с  тем  же электронным микроскопом, в
котором,  как  и  в  других  приборах,  обычно  что-то  не ладилось, я шел в
институтскую  библиотеку,  где  на  страницах  научных  книг  и  журналов, в
запутанных  формулах и бесконечных графиках, в таблицах и диаграммах пытался
найти  оправдание своего одиночества, однако и там, несчастный, я чувствовал
себя  как  рыба,  попавшая  в  мережу, и которой теперь - ни туда и ни сюда;
поначалу  я  пытался  держаться  изо  всех  сил  за  те  всемирно  известные
постоянные  и  аксиомы,  которые маячат и должны маячить перед ученым, и все
же  быстро  заметил,  как  прямо  на глазах суть человека, его поведение под
логически  доказательным  пером  ученого  размывается,  превращаясь  в  суть
действий  или  работы  -  это  уж кто как называет - сердца, легких, печени,
почек,   мышц,   тока   крови,   нервных  импульсов,  биотоков  и  еще  того
руководящего,  что  называется мозгом, этой естественной ЭВМ, как будто мозг
только   и   создан   ради   того,   чтобы   все   это  сложное  и  огромное
ритмически-плавно  двигалось:  сердце гонит кровь, дающую жизнь мышцам, а те
в  свою  очередь  -  человеку, который сразу же торопится обеспечить работой
мир,  иначе,  видимо,  мир  зачах  бы  без  человека,  и  потому человек так
одержимо  и  раскапывает горы, изменяет русла рек, неизвестно зачем рвется в
космос,  хотя  точно  знает,  что  тем  самым разрушает тонкий стратосферный
слой,  борется  с себе подобными: вон сколько хлопот может причинить человек
как самому себе, так и всему миру, не думая о своей судьбе!
     Я  занимался  микробиологией  и  вирусологией, ибо мне, наивному, как и
многим  моим  однолеткам, казалось, что где-то там, на уровне ядра клетки, а
возможно,  и  глубже,  в  структуре молекул ДНК и РНК я найду, должен найти,
тот волшебный ключ, которым смогу открыть ворота в царство вечности.
     Однако  и  там  я видел все то же самое: клетка, вирусы, молекулы ДНК и
РНК  - все это было в движении, в вечном водовороте; опять и опять в который
уже  раз я читал давно известную сказку о дедке, бабке и репке, с той только
разницей,  что  мышки  в  моей  сказке  не  было, она так и не появлялась, и
поэтому  моя  репка  все  сидела  и  сидела  в  земле.  Я  не  мог  найти то
единственное,  ухватившись  за  что  сумел бы логически выстроить все в этом
переплетенном  водовороте  -  от  ядра вируса до того огромного, что зовется
Гомо сапиенс.
     Или хотя бы объяснить.
     Я  иногда  завидовал  верующим,  тем же пифагорийцам*, однако я даже за
цифру  не  мог  ухватиться,  - неумолимо, помимо моей воли и желания, у меня
складывалось   впечатление,   что  основа  всего  существующего  -  движение
чего-то, без начала и без конца, без смысла и логики.
     ______________
     *  Пифагоризм  -  религиозно-философское  учение  в  Древней Греции 6-4
веков  до  н.э., основанное Пифагором. Исходило из представления о числе как
основе всего существующего.

     Зачем, ради чего это движение чего-то?
     Я  знал,  что  с  такими мыслями нельзя соглашаться, об этом не следует
даже  думать,  однако  все  это было, как у самоубийцы, которого своя особая
логика приводит наконец к трагическому выводу...
     Человек  для  меня,  как что-то одно целое, распадался, как распадается
при  увеличении любой материальный предмет: прозрачная блестящая неподвижная
капля  воды,  которая  до  сих  пор  радовала  глаз, оказывается наполненной
подвижными  микробами,  и  такую  воду - бр-р, даже представить трудно! - мы
пьем  и  радуемся,  розово-умилительное  личико  любимого  или  любимой  под
пристальным  взглядом  становится  пористым,  и на нем, присмотрись, - такое
увидишь...  Все,  к  чему  мы  присматриваемся более пристально, приобретает
иной  облик,  наполняется  иным  смыслом, о котором до сих пор, бывало, и не
задумывались,  и  тогда  начинаем  понимать  многое,  над  чем, счастливые в
незнании, презрительно посмеивались.
     В  бесконечной погоне за познанием мы незаметно теряем какие-то главные
истины,  то  простое  и неуловимое, что должно быть в сознании человека, что
дает  ему  надежду и радость, что объединяет людей в одно целое, без чего не
только  человек,  но  и  все  человечество  не сумеет существовать и в любое
мгновение может запросто испепелить себя бомбами...

     Какой же ценой дается нам познание?
     Не слишком ли дорого мы платим?

     Я  суетился  до  тех пор, пока и аксиомы вместе с мировыми постоянными,
мои  дрожащие сигнальные огни в тумане незнания и сомнения, не расплывались,
не  исчезали  совсем, и я чувствовал, что передо мной - пустота, наполненная
хаосом, и я абсолютно ничего не знаю.
     Как о себе, так и об этом огромном мире, окружающем меня.
     Тогда  я догадывался, что рабочий день заканчивается и пора вылезать из
сетей,  в  которые  я сам себя ежедневно загоняю, с каждым днем все больше и
больше,  и  может  случиться, что однажды я совсем не сумею выкарабкаться из
этих сетей.
     И  тогда я буду похож на житивскую Тэклю, которая каждое утро с узелком
за  спиной  плелась из Житива на автобусную остановку. Она первой садилась в
автобус  и  ехала  в  Березово.  Там  она  весь  день  бродила по улицам, по
знаменитому  березовскому  базару  и,  размахивая  перед  собой  рукой,  все
говорила  и  говорила,  правильно  и  логично,  и тот же березовец или чужой
человек,  не  знавшие  Тэклю,  но  имевшие  доброе сердце, хотя и впервые ее
видевшие,  случалось,  затевали  с Тэклей длинную беседу, даже спорили, пока
неожиданно  у них не отнимался язык и они долго, не веря глазам, смотрели на
Тэклю,  а  потом,  спохватившись  и  всучив  Тэкле в руки что могли всучить:
булку  хлеба,  батон,  а  то  и  копейки, молча отходили, а Тэкля шла дальше
только  ей известными кругами, которые к концу дня непременно выводили ее на
автобусную  площадь,  где  она  опять садилась в автобус, как и обычно - без
билета,  ибо  ее  давным-давно  знали  все  водители  и контролерши, и снова
возвращалась  она  в  свою  хату,  где  никто  ее не ждал: ни сынок, который
болтался  где-то по свету, ни невестухна. Так продолжалось изо дня в день: и
белой  морозной зимой, когда от холода и пронизывающего ветра стыло в груди,
и  сырой  промозглой осенью, и в весеннюю грязь, и душным пыльным летом, без
выходных,  без  проходных,  будто  нанявшись,  выполняла  свой долг Тэкля, и
неизвестно,  что  лежало в ее черном узелке, которого она никогда не снимала
с  плеча, как говорили житивцы, только Бог да соседи знали, как жила Тэкля в
той  крохотной  пошатнувшейся  избушке  на  окраине  Житива,  и еще говорили
житивцы,  что  тот  же  Бог  и  хранит, оберегает ее, как единственный глаз,
другой  человек на ее месте давно бы в земле лежал, а она вон живет и живет,
который  уже  год:  и  в  грязь,  и  в  слякоть, и в холод адский - когда ни
выйдешь  к  автобусной  остановке,  непременно  встретишь Тэклю с узелком за
спиной:  с  прозрачным,  как  бумажный  лист, лицом, еще более согбенную под
загадочным  узелком,  неизменную  со  своим монологом о полицае Картавешке и
сыночке-первенце, которого тот убил...
     Однако  хотя  рассказывала  Тэкля  то,  о  чем говорили обычно и другие
люди,  хотя  стремились  вести  себя  так,  как  и другие себя ведут, все же
какая-то  невидимая  грозная  граница  пролегла  между ней и людьми, которые
хотя и не избегали ее, и понять не могли...
     Я  видел,  как потихоньку расходились сотрудники лаборатории, кто куда:
к  женам,  в  магазины,  в  детсады за неугомонной ребятней, на долгожданные
свидания  -  они  разлетались  из  института,  как  утренние  пчелы из улья.
Оставшись  один,  я  начинал  выключать  свет  в лаборатории, где, окутанные
вечерними  сумерками, остывали нагревшиеся за день приборы - они сливались с
сумерками,  растворялись,  и казалось, что не только перед моими глазами, но
и  во  всем  мире  нет ничего, что все вместе: и я, и приборы, и институт, и
огромный  многоэтажный  шумный  город - все куда-то беззвучно уплывает, в ту
черную  неизвестность,  из  которой  никогда  не  будет  возврата, словно из
загадочной космической дыры, о которой часто рассказывал мне Олешников...
     Спешить  было  некуда,  не  к  кому  было возвращаться - и я неподвижно
сидел в сумерках за своим рабочим столом, ловя последние мгновения дня.
     Безо  всякой  на  то причины мне вспоминалось Житиво, детство, которое,
казалось,  было  рядом  со  мной  -  как  будто  вчера  я  видел маленького,
стриженого  босоногого мальчугана, который сидит на берегу Житивки с удочкой
и  поплавка уже, как ни вглядывается в темную воду, не видит, и поэтому пора
ему  подниматься и лугом идти домой, оставляя за спиной белесые кусты ольхи,
Житивку,  в  которой  и сегодня не удалось поймать загадочную, никогда никем
не виданную рыбину...
     Почему   я  так  люблю  вечерние  сумерки  -  эту  прозрачную  влекущую
размытость  в  очертаниях  деревьев, кустов, строений, лиц?.. Почему люблю я
седоватую  прядку  тумана,  слоящегося  над  речушкой, из которого когда-то,
словно  из  далекого  мира, слышал я протяжно-напевное и непринужденное, что
по  словечку  слагалось  столетиями, что передавалось из уст в уста и к чему
еще не успели дорваться боевые гениальные композиторы-обработчики:

                Дзе ты быВ, мой мiленькi,
                Дзе ты быВ?..

     Почему  люблю  я  тусклый  блеск росы, что внезапно выпадает на траву и
холодит  босые  ноги,  почему  люблю  последнюю  малиновую полоску заката за
Житивом,  последний  светлый  прощальный  проблеск неба и первую зорьку, что
ровным  светом  свечи внезапно и незаметно - как ни лови этот миг, ни за что
не  поймаешь  - тихо появляется вверху, будто добрый знак, будто намек на те
изменения,  что вот-вот произойдут вокруг, может быть, и в твоей жизни тоже,
и  уже  совсем неважно когда, об этом даже не задумываешься в тот тихий час:
сегодня,  завтра  или послезавтра, а может, даже и за тем последним порогом,
-  как  хочется  в  это  верить,  но наука не позволяет! - которого все люди
почему-то боятся.
     Почему  так  любима  мной граница света и тьмы? Неужели и на самом деле
есть  еще  тайны  вокруг  нас  и  в нас самих, и эта манящая граница света и
тьмы,  это чувство любви как к земле, так и к ближнему, которое мы порой так
легко   теряем,   а  то  и  вытаптываем  в  погоне  за  всем  тем  мелким  и
реально-материальным,  что  маячит впереди, может, вся эта любовь - как знак
чего-то  хорошего и чистого, к чему люди должны стремиться изо всех сил, как
проторенная  кем-то  дорога,  манящая нас вдаль, да только шагать нам по той
дороге  то  ли  не  хочется,  то  ли  просто  ленимся и потому обеими руками
хватаемся  за  то  легкое  и  более близкое, реально-материальное, что можно
купить  за  деньги,  что  маячит впереди, что можно потрогать, почувствовать
или  попробовать;  и  поэтому  как  можно  быстрее  спешим  к  яркому  свету
лампочки,  к светящемуся и гремящему телевизору; а там - совсем рядом мягкая
кровать, знакомое тело и легкий сон на закуску...
     Почему  с такой легкостью забываем мы вечерние сумерки, которые хотя бы
раз в жизни были или будут у каждого из нас?
     И  только тогда, когда станет нам горько и больно, так горько и больно,
что,  кажется,  больше  уже  и  терпеть нельзя, откуда-то из глубины памяти,
оттуда, из детства, выплывет тихое целительное:

                Дзе ты быВ, мой мiленькi,
                Дзе ты быВ?..

     Потом  приходила  уборщица  Михайловна  - еще не совсем старая женщина,
лет  пятидесяти,  красивая той привлекательной здоровой полнотой, что красит
женщину  и  в  тридцать,  и  в  сорок  лет.  Михайловна  начинала  убирать в
лаборатории  и  заодно вела разговоры. Мы уже пообвыклись, и я хорошо знал о
ее  житье-бытье  с  мужем-пьяницей, который еще смолоду стал выпивать, ни за
что  ни  про  что  любил  пускать в ход кулаки; это вот только сейчас, когда
подрос  сын,  немножко  присмирел,  стал  побаиваться сына, однако все равно
пьет,  как  и  пил,  хотя  и на лечение посылали не однажды, хотя и страшную
ампулу  ему  зашивали,  да  все  без  толку,  выносит из дому все, что может
вынести,  что  попадет  под дрожащую руку: скатерть так скатерть, одежда так
одежда,  посуда  так  посуда,  а  о варенье уже и говорить нечего, она уже и
забыла,  как  варить  то варенье, ибо все равно вынесет, ничего в этой голой
квартире  не  осталось, кроме стен, и покупать ничего не хочется; только вот
перед  людьми  стыдно,  хоть  у собаки глаза одолжи; вот потому и приходится
после  работы на фабрике, здесь, в лаборатории подрабатывать, чтобы тот стыд
хоть  как-то  прикрыть,  а  он  тем  временем,  может,  торгует  где-либо  у
гастронома,  может,  сами  видели  когда-нибудь  такого  небритого  в  мятом
пиджаке,  так  это  он,  родненький,  что  бы он ни продавал, а более трешки
никогда не просит...
     Я  удивлялся  не  столько  ее  непонятном