сквозь  толпу  -
вдруг навстречу всадники в желтом. Лошади шли шагом, портовый  люд  спешно
очищал им дорогу. Ехавший  впереди  безбородый  человек  в  высокой  шапке
держал в руке серебряную палку, обвитую лентами. Потрясал  палкой,  что-то
кричал зычным голосом. Горгий высмотрел в толпе человека почище, моряка  с
виду, дернул его за рукав, спросил, о чем кричит  безбородый.  Тот  окинул
Горгия быстрым взглядом, ответил на плохом греческом:
   - Новое царское повеление выкрикивает: отныне считать  Карфаген...  как
это... голой цаплей на кривых ногах.
   - Голой цаплей?
   - У которой нет перьев, - пояснил тартессит.
   - Общипанной цаплей, - догадался Горгий.
   - Верно! А ты с фокейского корабля?
   - Да. - Горгий поспешил прочь.
   Он шагал по пыльной дороге и невольно вспоминал карфагенян -  Падрубала
и того, молодого, с яростными глазами. Общипанная цапля - как бы  не  так,
думал он, дивясь странному царскому указу.
   Издали увидел еще группу всадников - там тоже выкликали указ. Видно, по
всему  городу  разъезжают,  чтоб,  избави  боги,  никто   не   остался   в
неведении...
   Торговые ряды сильно  поредели:  базарный  день  заканчивался.  Все  же
Горгию повезло - разыскал тощего гончара с трубой, как раз тот укладывал в
возок свой товар. Кое-как объяснились. По словам  гончара  выходило,  что,
верно, подходил к нему грек с бородкой, опять пробовал дуть в трубу.  Дул,
дул, а потом что-то сказал, сам засмеялся и ушел. Куда ушел? Гончар махнул
в сторону порта. Больше он ничего не знал.
   Ну,  не  иначе  как  в  винном  погребе  сидит  Диомед,  нашел,  видно,
собутыльника, угощается на даровщинку. Горгий огорченно поцокал языком.
   Вернулся в порт, заглянул в одну винную лавку, в другую.  Народу  всюду
полно, а Диомеда нет. Разыскал еще погреб, спустился в  душную,  пропахшую
бараньим салом полутьму. За длинными нечистыми столами ели, пили,  галдели
люди, моряки по обличью, над ними тучами роились мухи.  Какой-то  пьянчуга
спал, уронив лохматую голову на стол.
   Диомеда не было и здесь.
   Один из едоков привстал,  замахал  Горгию:  подсаживайся,  мол.  Горгий
узнал в нем давешнего моряка, который объяснял про ощипанную цаплю. Сделал
вид, что не заметил приглашения, повернулся к выходу  -  не  тут-то  было!
Моряк подскочил, ухватился за гиматий, чуть ли не силком усадил.
   - Отведай, грек, моего пива, - сказал он, - и все заботы с  тебя  сразу
слетят.
   С грубого лица моряка смотрели бесстрашные глаза. Он был молод,  борода
еще не росла как следует, только пух покрывал загорелые щеки. Нос  у  него
был, как у хищной птицы.
   - Мои заботы - не твоя печаль, - сухо ответил  Горгий,  раздосадованный
неожиданной задержкой.
   - Верно, грек! - весело воскликнул моряк. - Вот  и  выпей,  чтобы  твои
заботы и мои печали обнялись, как родные братья.
   И он налил Горгию  из  пузатого  пифоса  светло-коричневой  жидкости  и
заставил его взять чашу в руки. Пиво было приятное, горьковатое, с  резким
полынным духом. Ни в какое сравнение не шло с просяным  египетским  пивом,
которое Горгию доводилось пить прежде.
   - Э, нет, грек, пей до дна! Вот так. Это не простое пиво  -  дикарское.
На Касситеридах его варят из зеленых шишек. Тебя как зовут?
   - Горгий.
   - А меня - Тордул.
   Сидевший напротив долговязый  юноша  с  изрытым  оспой  лицом  поправил
насмешливо:
   - Блистательный Тордул.
   Моряка будто оса ужалила в зад. Он схватил  рябого  за  ворот,  зарычал
что-то по-тартесски. Тот дернулся, выдавил из себя несколько слов - должно
быть, попросил прощения. Тордул отпустил  рябого.  В  уголках  его  сжатых
твердых губ белела пена. Горгий подивился такой вспыльчивости. Решил: надо
поскорей уходить.
   - Спасибо за пиво, Тордул, - сказал он. - Мне пора идти.
   - Нет, Горгий, - отрезал моряк. - Ты должен выпить еще.
   Горгий огляделся. Вокруг сидели и стояли люди мрачноватого вида.  Пили,
обсасывали бараньи кости. Горгию стало не по себе от устремленных на  него
взглядов. Уж не ловушка ли? - подумал он.
   Однако и виду не подал, что встревожен. Спокойно отпил пива, вытер  усы
ладонью, сказал:
   - Доброе пиво. Нисколько не скисло, хоть и везли его  с  очень  далеких
Касситерид.
   - С  очень  далеких  Касситерид?  Гы-гы-гы...  -  Тордул  будто  костью
подавился. - Ну-ка скажи, грек, долго ли ты плыл из Фокеи?
   -  Я  отплыл  в  начале  элафеболиона,  а  сейчас  конец  таргелиона...
[примерно с 15 марта по 15 июня] Значит, три месяца.
   - Ну, так очень далекие Касситериды лежат отсюда куда ближе,  чем  твоя
Фокея.
   - Вот как. Но плыть туда, говорят, трудно. Там же море как студень и не
поддается веслу...
   Тордул опять зашелся смехом. Он перевел своим дружкам слова  Горгия,  и
те тоже загоготали.
   - Хитер же ты, - сказал Тордул, хлопнув грека по спине. - Но  отправить
меня на рудник голубого серебра тебе не удастся.
   - На рудник? - удивился Горгий. -  Послушай,  у  меня  и  в  мыслях  не
было...
   - Да будет тебе, Горгий, известно, что путь на Касситериды  -  одна  из
великих тайн Тартесса. Эй, Ретобон! - крикнул  он  рябому.  -  Ну-ка  спой
греку закон об Оловянных островах.
   И Ретобон, повинуясь, прочел нараспев:

   Труден, опасен тот путь, что ведет корабли к островам Оловянным,
   Честь морякам, что ведут корабли потаенной дорогой.
   Если же кто чужеземцу расскажет великую тайну,
   Тайну пути на туманные, дальние Касситериды, -
   Будет казнен заодно с чужеземным пришельцем:
   Вырвав злодею язык, что поведал запретное слово,
   Тем языком и заткнуть согрешившее горло,
   Дабы, дыханья лишив, наказать его смертью.
   Все же именье злодея в казну отписать, в Накопленье.

   Тордул перевел все это Горгию и заключил:
   - В Тартессе любопытных не любят. - Он покосился на лохматого, который,
похрапывая, спал на краю  стола.  Понизив  голос,  продолжал:  -  Вот  что
расскажи ты нам, Горгий. Бывали у вас  в  Фокее  времена,  когда  коварный
царедворец прогонял законного правителя  на  чужбину  или  обращал  его  в
рабство?
   Горгий осторожно ответил:
   - Почтенный Тордул, я купец и не вмешиваюсь в такие дела...
   - Не называй меня почтенным, не люблю я это. Отвечай, я жду. Здесь  нет
лишних ушей.
   Угораздило же меня заглянуть в эту дыру, подумал Горгий, отирая с  лица
обильный пот. Впутают они меня в беду...
   - Бывало, - сказал он тихо.
   - Так я и думал. - Тордул придвинулся поближе. - А  теперь  скажи:  как
поступали у вас изгнанные правители?
   - Ну... бегали в соседние города... Бывало, скликали народ и...
   - Дальше! - потребовал Тордул, видя, что грек замялся.
   - И шли войной на того, кто их изгнал.
   - Клянусь Черным Быком, это по мне! - Тордул  жарким  взглядом  оглядел
притихших дружков.
   - Это было в давние времена, - поспешно добавил Горгий, - сам я ни разу
не видел...
   - Скоро увидишь! - Тордул трахнул кулаком по столу.
   Тут произошло непонятное. Лохматый, что спал с перепоя, вдруг  сорвался
с места, метнулся к двери. И выскочил бы, если б Ретобон не прыгнул вслед,
не подставил беглецу длинную, как жердь, ногу. Лохматого потащили в темный
угол, вокруг сгрудилось несколько человек... На миг увидел Горгий  безумно
выпученные глаза, вывалившийся язык... Лохматый захрипел...
   Топот ног, звон оружия - в погреб спускались стражники в желтых кожаных
нагрудниках. В темном углу люди Тордула закидали тело удавленного тряпьем.
   Воцарилась тишина.
   - Есть ли здесь грек из Фокеи? - раздельно выговорил  старший  стражник
греческие слова.
   Горгий поднялся, не чуя под собой ног.
   - Ты хозяин корабля? Великий царь Тартесса желает видеть тебя.


                   -  Что  же  это  за  черная  бронза,   которую   жаждал
                заполучить ваш Горгий?
                   - Да что-нибудь вроде современной бериллиевой.
                   -  Бериллиевая  бронза?  Ну,  это  действительно  очень
                прочный сплав. Кажется, его используют  для  особо  важных
                пружин и еще для чего-то. А в Тартессе  делали  из  черной
                бронзы мечи?
                   - Вероятно. Меч  из  черной  бронзы  перерубал  обычный
                бронзовый меч.
                   - Серьезное, значит, по тем временам  оружие.  Понятно,
                почему был у них закон, запрещающий его  продажу:  боялись
                соперничества. Так?
                   - Да. Опасались главного своего врага - Карфагена.
                   - Главный враг... Главная забота - выделка оружия...  И
                так на  протяжении  всей  истории.  До  чего  же  все-таки
                драчливо  человечество.  И  не   пора   ли   договориться,
                остановиться...



5. ВЛАСТИТЕЛИ ТАРТЕССА

   В каменной палате журчал фонтан. Певцов и танцовщиц за обедом не было -
давно потерял к ним вкус престарелый владыка Тартесса.
   Аргантоний сидел во главе стола. Сам рвал пальцами жирную баранину, сам
раздавал куски -  сначала  верховному  жрецу  Павлидию,  потом  верховному
казначеи Миликону, придворному поэту Сапронию, потом другим, кто помельче.
Сотрапезников было немного - лишь  самые  приближенные,  именитейшие  люди
Страны  Великого  Неизменяемого  Установления.  Царские  кошки  -  рослые,
откормленные -  сидели  вокруг  Аргантония,  утробно  мурлыкали.  Им  тоже
перепадали жирные куски.
   - Замечаю я, Сапроний, - сказал царь, - последнее время ты  много  ешь,
но мало сочиняешь.
   Толстяк Сапроний всполошился, спешно обтер руки об  одежду,  воздел  их
кверху:
   - Ослепительный! Каждый проглоченный мною кусок  возвращается  звучными
стихами, славящими твое великое имя!
   Аргантоний удовлетворенно хмыкнул. Он ценил придворного поэта за умение
красноречиво высказываться. Искусство стихосложения было  не  чуждо  царю:
добрую половину тартесских законов он некогда сам, своею рукою, положил на
стихи. И теперь нет-нет да и низвергалось на царя поэтическое вдохновение,
и глашатаи выкрикивали его  стихи  на  всех  перекрестках,  и  помнить  их
наизусть  был  обязан  каждый  гражданин  Тартесса,  если  не  хотел  быть
замеченным в сомнениях.
   Сапроний начал  читать.  Пылали  от  верноподданнического  экстаза  его
жирные щеки, тряслось  под  цветным  полотном  огромное  брюхо.  Гремел  и
отдавался под каменными сводами его сильный, звучный голос:

   Что есть Сущность? Внимай: Сущность есть Неизменность!
   Вьется овод вокруг круторогой коровы всегда неизменно,
   Неизменно вращается обод колесный вкруг оси тележной,
   Неизменно вращается солнце вокруг Тартессиды,
   Неизменность - и мать и сестра твои, вечная Вечность,
   На устоях твоих и воздвигнуто вечное царство Тартесса...

   Сапроний икнул и продолжал с новой силой:

   В чем Основа Основ? В Накоплении, вечно текущем.
   Вечен тысячелетний Тартесс в накопленье Основы.
   И пока за пиримом пирим серебра голубого
   В щит Нетона ложится...

   - Стой, - прервал Аргантоний вдохновенную речь  поэта.  -  "За  пиримом
пирим" - плохо. Не поэтично. Слово "пирим" годится  только  для  рудничных
донесений. "За крупицей крупица" - так будет хорошо.
   - Хорошо? - вскричал Сапроний.  -  Нет,  Ослепительный,  не  хорошо,  а
превосходно!
   Тут поднялся сухонький человечек с остроконечной бородкой.  Кашлянув  и
прикрыв рот горстью, дабы не обеспокоить  соседей  дыханием,  он  произнес
тонким голосом:
   - Дозволь,  Ослепительный,  уточнить  слова  сверкающего  Сапрония.  Он
говорит: "В Накоплении, вечно текущем". Это не совсем точное  определение.
Сущность Накопления - неизменность, а не текучесть, хотя бы и вечная.  Ибо
то, что течет, неизбежно изменяется, и это наводит  на  опасную  мысль  об
изменчивости Неизменного, что, в свою очередь, ставит  под  сомнение  саму
Сущность и даже, - он понизил голос, - даже Сущность Сущности.
   - Да что же это! - Сапроний встревоженно затряс подбородками. - Я,  как
известно, высоко ценю ученость сверкающего Кострулия, но не согласен я!  В
моей фразе понятие "Текучесть" совокуплено с высшим  понятием  "Вечность",
что  не  дает  права  искажать  смысл  стихов,  суть  которых  как  раз  и
подтверждают Неизменность Сущности, а также Сущность Неизменности.
   - И все-таки стихи уязвимы, - мягко сказал Кострулий. - Даже оставив  в
стороне тонкости основоположений Вечности  и  Текучести,  замочу,  что  на
протяжении десяти строк сверкающий Сапроний ни разу не  упомянул  великого
имени Аргантония. А, как известно, упоминание не должно быть  реже  одного
раза на шесть строк.
   Сапроний подался к царю тучным корпусом.
   - Дозволь же. Ослепительный, дочитать до конца - дальше  идет  о  твоей
непреходящей во  веки  веков  славе...  -  Он  вдруг  осекся,  завопил:  -
Ослепительный, скажи светозарному Павлидию, пусть он не  смотрит  на  меня
гак!
   Павлидий, слегка растянув тонкие губы  в  улыбке,  опустил  финикийское
стеклышко, сквозь которое смотрел на поэта.
   У Аргантония борода затряслась от смеха.
   - Уж не попал ли наш Сапроний в твои списки? - спросил он.
   Павлидий убрал улыбку с лица.
   Государственные  дела  не  оставляют  мне  времени  для   повседневного
наблюдения за поэзией - это, как известно, поручено Сапронию. А он, как мы
видим, и сам попадает под власть заблуждений. Чего же удивляться тому, что
произошло на вчерашнем состязании  поэтов?  Взять  хотя  бы  стихотворение
Нирула...
   - Помню, - сказал Аргантоний. - Стихи местами не отделаны, но  основная
мысль - прославление моего имени - выражена удовлетворительно.
   - Мой ученик, - поспешно вставил Сапроний.
   - На слух все было хорошо, - тихо сказал Павлидий. - Но я  взглянул  на
пергамент Нирула  и  сразу  понял,  что  он  опасный  враг.  Он  раздвоил,
Ослепительный, твое имя. Он написал в одной строке "Арган"  и  перенес  на
другую "тоний".
   В палате воцарилась зловещая тишина. Сапроний грузно рухнул на колени и
пополз к царю.
   - Всюду враги. Всюду преступники,  -  огорченно  сказал  Аргантоний.  -
Покоя нет. Ты отправил Нирула на рудники?
   - Сегодня же отправлю, - ответил Павлидий.
   - Не торопись. Торопятся те, кто  спешит.  А  в  государственных  долах
спешка не нужна. Надо судить его. Перед народом.
   - Будет исполнено, Ослепительный.
   - Встань, - сказал царь Сапронию. - Твоя преданность мне  известна.  Но
за едой и развлечениями  ты  перестал  стараться.  Мне  доложили,  что  ты
держишь в загородном доме одиннадцать кошек. Я, кажется, ясно определил  в
указе, кому сколько полагается.
   - Наговоры, Ослепительный! - взвизгнул Сапроний.  У  него  сегодня  был
черный день.
   - Пять котов и шесть кошек, - спокойно уточнил Павлидий.
   - Хоть и люблю я тебя, Сапроний, а  никому  не  позволю.  Лишних  кошек
сдать!
   И царь принялся за тыкву, варенную в меду, тщательно оберегая бороду от
капель.


   Горгия провел в обеденную палату тот  самый  мелкозавитой  щеголь,  что
встречал его корабль.
   Щеголь звали его Литеннон -  заранее  растолковал  греку,  как  следует
подползать к царю. Горгий на миг растерялся: но торжественному  случаю  он
надел праздничный гиматий, обшитый по подолу красным меандром, а  каменные
плиты пола были  нечисты  от  кошек.  Однако  размышлять  не  приходилось:
подобрав гиматий, он стал на колени и пополз к царю.
   Аргантоний  милостиво  принял  подарки  -  куски  янтаря  и  египетский
душистый жир. Велел сесть.
   - Фокея - союзник Тартесса,  -  сказал  он,  ощупывая  грека  взглядом.
Медленно взял с блюда кусок мяса.
   Кошки, тесня друг друга, потянулись к нему с ненасытным мявом. Но  царь
протянул кусок Горгию.
   - Отведай. Мясо укрепляет силы. Я хочу знать, почему не стало  видно  в
Тартессе фокейских кораблей.
   Горгий сказал, что Фокея по-прежнему дорожит союзом с Тартессом, но  на
Море возникли большие опасности. Тут он подумал немного, припомнив выкрики
давешних глашатаев, и добавил:
   - Конечно, все знают, что Карфаген - ощипанная цапля на кривых ногах...
   Аргантоний хмыкнул, оторвал для  грека  еще  кусок  мяса.  Заговорил  о
чем-то с Павлидием.
   За последние дни Горгий уже привык к звучанию тартесской речи,  а  тут,
как ему показалось, разговор шел не по-тартесски. Слова шипели, как  весла
в кожаных уключинах. "Особый язык для себя придумали?" - подивился Горгий.
   - Дошло до меня, - сказал царь, перейдя на греческий, - что  ты  хочешь
выменять свои товары на оружие из черной бронзы. Так ли это?
   - Фокея в опасности, великий басилевс, - осторожно  ответил  Горгий.  -
Персы собираются пойти на нас войной, потому  и  велено  мне  привезти  из
Тартесса оружие. И если у нас будет оружие из черной бронзы...
   - Ослепительный, - сказал верховный казначей  Миликон,  не  дав  Горгию
договорить, - грек не знает наших законов...
   - Сапроний, прочти купцу закон, - велел царь. - В греческом переводе.
   Поэт встал, нараспев произнес:

   Тот, кто, замыслив измену владыке Тартесса,
   Черную бронзу продаст иль подарит пришельцу,
   Или расскажет, как делают черную бронзу,
   Будет казнен заодно с чужеземным пришельцем:
   Взрезав злодею живот и кишки у злодея изъявши,
   Теми кишками удавят его за измену.
   Все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье.

   - Теперь, фокеец, ты знаешь. Закон на то и составлен, чтоб его знали, -
сказал Аргантоний.
   Придворные восхищенно зашептались. Царь откинулся на  подушки,  потирая
живот обеими руками, лицо его исказила гримаса: видно, начиналось  жжение.
Павлидий подал ему чашу с водой, но Аргантоний оттолкнул ее и поднялся.
   - Миликон, - сказал он, - поможешь греку в торговле.
   Он удалился, сопровождаемый кошками. Павлидий вышел вслед за ним.
   В галерее Венценосной Цапли царь оглянулся, недовольно буркнул:
   - Ну, что еще? Покоя от вас нет.
   - Грек лжет, Ослепительный, - доложил Павлидий. - Он сказал моим людям,
что, опасаясь карфагенян, прошел Столбы безлунной ночью. А  как  известно,
этими ночами стояла полная луна...
   - Утомляешь ты меня, Павлидий. Если грек -  карфагенский  лазутчик,  то
займись, им. А мне не докучай. Эй, усыпального чтеца ко мне!


   После ухода царя  придворные  почувствовали  себя  свободнее.  Сапроний
быстро доел баранину, выпил вина и, не отирая жирных губ, придвинул к себе
тыкву в меду. Миликон, перебирая холеными пальцами бородку, шептал  что-то
на ухо ученому Кострулию, а тот хихикал, поводя вокруг острыми глазками.
   Горгий сидел, не притрагиваясь к еде, и не знал, что делать.  Уйти  без
разрешения было неприлично, оставаться - вроде бы ни к чему.
   Наконец черные глаза Миликона остановились на нем.
   - Не хочется в такую жару заниматься делами, - лениво сказал  верховный
казначей, - но что поделаешь, грек: царь повелел заняться тобой.
   Горгий учтиво наклонил голову.
   Сапроний оторвался от еды, засопел, остановил на Горгий тяжелый взгляд.
   - Послушай, грек, - сказал он, - много ли в Фокее поэтов?
   - Есть у нас певцы-аэды, - ответил Горгий. - А много ли  их,  не  знаю,
господин, не считал.
   - Многочисленность поэтов идет во вред власти, - высказался Сапроний. И
без обиняков добавил: -  У  меня  кончился  запас  египетских  благовоний.
Умащиваться нечем.
   - Чтобы тебя умастить, - насмешливо заметил  Миликон,  -  надо  извести
столько жиру, сколько иному хватит на год.
   Кострулий захихикал.
   - Если бы это сказал не ты, светозарный  Миликон...  -  недобрым  тоном
начал Сапроний.
   - То ты бы немедля написал  стихотворный  донос,  -  закончил,  смеясь,
Миликон. - Знаю я тебя. - Он поднялся, стряхнул с одежды обглодки. - Идем,
грек.
   - Господин, - обратился Горгий  к  Сапронию,  -  у  меня  есть  немного
египетского жира. Если позволишь, я...
   - Завтра вечером, - перебил его толстяк, - приходи  в  мой  дом  по  ту
сторону стены. Я пришлю за тобой раба.
   Горгий поспешил за Миликоном, соображая на ходу, хватит  ли  для  поэта
двух амфор жира или придется  пожертвовать  три.  Видно,  этот  пузатый  -
влиятельный человек