в плавильне,  они  насмехаются
над ним, старшим плавильщиком. Только что один из них отказался  выполнить
его повеление и чуть было  не  загубил  плавку.  Он,  старший  плавильщик,
сильно опасается, что оба  раба  просто  не  желают  заслужить  когда-либо
прощения и упорствуют в сомнениях...
   - Понятно, - прервал его Индибил. -  Завтра  при  разводе  покажешь  их
главному, и он отправит их на голубое серебро. Теперь вот что.  Па-чему  у
тебя самоцветных камней расходуется больше положенного?
   - Блистательный, клянусь  Бы...  клянусь  Нетоном,  я  их  добавляю  не
больше, чем раньше. Если класть меньше, то крепость бронзы...
   - Бронза должна быть крепкая, а самоцветы  чтоб  оставались!  Не  менее
дюжины с каждой плавки. А не то сам угодишь на голубой рудник. Понял?  Ну,
ступай.
   Козел, кланяясь, попятился к двери, но тут Индибил что-то вспомнил:
   - Постой-ка, это о каких рабах ты мне говорил?
   - Один - грек, рыжий такой, а второй из города,  молодой,  нахальный...
Их недавно сюда перевели...
   Индибил досадливо дрыгнул толстенькой ногой.
   - Вот что. Голубой рудник от  них  не  убежит.  Этот  молодой,  как  бы
сказать, у него ветер в голове... Надо его наставлять  добрым  примером...
Ладно, иди. - Индибил вдруг разозлился. - И  не  лезь  ко  мне  с  пустыми
разговорами! Ты тоже убирайся!  -  крикнул  он  на  раба-цирюльника.  Сел,
поправил пояс, сползший с круглого  живота,  стал  жаловаться  на  трудную
должность: - Другие блистательные живут в свое удовольствие, а я покоя  не
знаю. Теперь еще с этим, сыночком Павлидия, морока, прислали  его  на  мою
голову. Где это видано, чтобы начальник оберегал  раба?..  Нет,  хватит  с
меня, уйду я с должности!
   Главный над стражей слушал, изображая на лице почтительное внимание,  а
сам думал: не очень-то ты  уйдешь  с  такой  доходной  должности...  одних
самоцветов, должно, десять мешков набил...
   Видно, блистательный подметил у главного в глазах нехорошую мысль,  еще
пуще разъярился, велел главному идти проверять посты.


   В тот вечер Козел не вышел из своего закутка играть в камешки. Мрачный,
оскорбленный, сидел у себя, строил  планы  мести.  Никак  не  мог  понять,
почему блистательный вдруг заступился за строптивого раба.
   Тордул тоже был не в духе. И Диомед не пел сегодня  песен  -  худо  ему
было. Лежал, хрипло дыша, то и  дело  хватался  рукой  за  грудь,  пытаясь
подавить кашель.
   Горгий подсел к Молчуну.
   - Послушай, старик, ты весь в язвах... У меня  осталось  немного  мази.
Это египетский бальзам, он хорошо помогает.
   Молчун не пошевелился, не переменил позы. Прошло немало времени, прежде
чем он ответил:
   - Мне уже никакой бальзам не поможет.
   Горгий покачал головой.
   - За что ты сидишь здесь?
   И опять старик долго молчал. А потом глухо сказал:
   - Не все ли равно, где сидеть? Ты можешь быть здесь  и  можешь  быть  в
другом месте.
   Горгий удивился:
   - Как же я могу быть в другом месте, если меня тут заборами  и  копьями
отгородили?
   - Все тлен, все прах, - последовал чудной ответ. - И заборы, и человек,
и его имя.
   - Ну нет! Я пока что не прах... Меня силком тут держат без всякой вины,
понимаешь ты это?
   Но старик, должно быть, уже не слышал его.  Он  забормотал  непонятное:
"Отделить огонь от земли... Больше, еще больше... еще немного..."
   Горгий отполз к своей лежанке. Видно, этот Молчун и впрямь чокнутый. То
как человек говорит, то мутят ему боги  разум.  Перед  глазами  Горгия  на
закопченной стене красовалось  непристойное  изображение  Павлидия  -  это
Диомед мелом нарисовал. Горгий погрозил изображению кулаком.


                   -  Послушайте,  я  возражаю.  У  вас   всюду   словечки
                "видать", "загалдели", "засосало в нутре"... Ведь действие
                происходит в Тартессе.
                   - Вопрос серьезный. Видите ли, мы думаем, что  вряд  ли
                тартесситы изъяснялись гладким литературным языком.  Чтобы
                придать  их  речи  да  и  вообще  изображению   обстановки
                соответствующий   колорит,   и   приходится    употреблять
                словечки, которые вам не нравятся.
                   - Ну вот, например, "чокнутый" - явное злоупотребление.
                   -  Может,  вы  и  правы.  Но,  наверное,  был  в  языке
                тартесситов  соответствующий  синоним.  Вы,  конечно,   не
                полагаете,  что  древние  изъяснялись   языком   переводов
                "Илиады" и "Одиссеи"? Ведь Гнедич и Жуковский пользовались
                церковнославянскими  оборотами  для  того,  чтобы  придать
                торжественность повествованию о богах и героях.  У  Гомера
                язык  был  много  проще.  Как  говорят  сведущие  люди,  в
                подлиннике перебранка Афины  Паллады  с  Афродитой  звучит
                так, что мы бы сказали: "Как не стыдно, а еще богини".
                   - Да я и не призываю вас к высокому стилю  гнедичевской
                "Илиады", но все таки... Вряд ли  у  греков  были  песенки
                вроде "У попа была собака".
                   - А почему бы и нет?  У  греков  были  храмы,  жрецы  и
                собаки. Так что  не  исключено,  что  они  сочиняли  нечто
                подобное.



14. "СЛАВА ЦАРЮ ЭХИАРУ!"

   - Во имя царя Аргантония, на работу!
   День начался, как обычно, долгий, без радости и беспросветный.  Мерзкая
похлебка при  свете  костра.  Ругань  стражников,  привычная  скороговорка
Козла, отсчитывающего по головам, сколько рабов  на  какие  работы.  Опять
ворочать глыбы камня, тесать и тесать до седьмого  пота.  Опять  кашель  и
проклятия Диомеда и надоевшая болтовня Полморды...
   Тордул сегодня работал с ними, каменотесами. Вышел у Козла из  милости.
Был он мрачен, тесал как попало, и ни  единого  слова  не  слетело  с  его
плотно сжатых губ.
   Около  полудня  в  ущелье  въехал,  скрипя  колесами,   обоз.   Повозки
остановились подле оружейного склада. Рабы побросали работу  -  все  равно
погонят сейчас грузить на повозки готовые изделия. Но  стражники  на  этот
раз не торопились. Шептались с возчиками, забегали чего-то. Быстрым  шагом
прошел Индибил со своими телохранителями.
   Отовсюду: из плавильни, каменоломни, из кузнечных сараев -  стягивались
к повозкам рабы. Пронырливый Полморды подслушал разговор старшего обозного
со стражниками. Вернулся, громко зашептал:
   - Ну, дела! Царь Аргантоний умер!
   Весть мигом облетела ущелье. Рабы заволновались:
   - Как же теперь? Он хоть кормил нас...
   - Может, в Тартесс отпустят?
   - Жди, отпустят тебя! Прямо к покойничку!
   - Сынок-то Аргантония давно помер, не дождался очереди.  Кто  ж  теперь
царем будет?
   - Кто будет царем? - раздавалось все громче.
   Расталкивая  рабов,  из  толпы  вышел  Молчун.  Главный   над   стражей
недоуменно посмотрел на него. Молчун выпрямился, сказал:
   - Я царь Тартесса. Везите меня в город.
   Гребень над шлемом главного заколыхался. Коротко размахнувшись, главный
ударил Молчуна между глаз. Старик упал мешком  на  каменистую  землю.  Под
гогот рабов и  стражников  ("Вот  так  царь  объявился!")  Горгий  оттащил
Молчуна в сторонку. Опустился на  корточки,  затормошил  старика,  как  бы
невзначай стянул рубище с его левого плеча. Под  выпирающей  ключицей  был
тускло-синий знак - трезубец  с  широко  расставленными  остриями.  Молчун
перехватил напряженный взгляд Горгия, забормотал что-то, поправил на плече
одежду. Медленно стал подниматься. По его седым  вислым  усам  растекалась
струйка крови.
   - Эхиар! - прошептал Горгий ему на ухо.
   Молчун тихонько засмеялся. Глаза  его  были  безумны.  "Еще  больше,  -
пробормотал он, - еще немного, еще... и тогда конец..."  Сутулясь,  ни  на
кого не глядя, он побрел к своему сараю.
   Если бы даже Горгий крикнул сейчас во всю глотку: "Смотрите, вот Эхиар,
законный царь Тартесса!" - все равно никто бы  его  не  услышал  в  гомоне
взбудораженной толпы. Диомед дернул Горгия за руку:
   - Слыхал, хозяин? Говорят, наш друг Павлидий стал царем.
   - Отвяжись...
   Горгий озирался, отыскивая  Тордула.  Он  протолкался  вперед,  но  тут
стражники двинулись, наставив копья, на рабов. Толпа притихла.
   - Эй, вы! - заорал главный  над  стражей.  -  Разобраться  по  дюжинам!
Порядок забыли, пища червей? Начать  погрузку!  Во  славу  Павлидия,  царя
Тартесса, Ослепительного!
   Горгий таскал к  повозкам  тяжелые  связки  мечей  и  секир.  Стражники
сегодня прямо озверели, гоняли рабов, дух не давали перевести. Горгий  все
посматривал, не видно ли Тордула. Не терпелось ему рассказать  про  тайный
знак на груди Молчуна. Куда запропастился Счастливчик? Ни у повозок, ни  в
оружейном сарае его не видно.  Может,  дрыхнет  где-нибудь  за  горном,  в
тепле? С него станется.
   Вечером в сарае к Горгию  подсел  Полморды.  Его  так  и  распирало  от
новостей.
   - Ну, горбоносый, - затараторил он, - дела творятся! Расскажу-ка  тебе,
а то у меня из головы быстро выскакивает, память слабая...
   - Постой, - прервал его Горгий. - Ты  дружка  моего,  Счастливчика,  не
видал? Куда он исчез?
   - Счастливчик? Ме-е! - жизнерадостно проблеял Полморды.  -  Уехал  твой
Счастливчик с обозом в город Тартесс.
   - Как это уехал? - растерянно переспросил Горгий.
   - А так, сел рядышком со старшим обозным - и будь здоров. Сам видел.  А
перед тем он с, самим Индибилом разговаривал запросто, вот как я с  тобой.
Сам видел. Счастливчик! - Полморды повздыхал, поскреб в голове. -  Должно,
уже в городе он. Мне бы так...
   Тоскливо стало Горгию от  этой  вести.  Вот  тебе  и  Тордул.  Бедовали
вместе, а теперь вырвался юнец на волю - и его,  Горгия,  из  головы  вон.
Видно, сильный у Тордула заступник в Тартессе...
   - ...Успел со знакомым  возчиком  перекинуться,  -  продолжал  меж  тем
Полморды. - Ну, дела, горбоносый! Карфаген, говорят, пошел на нас войной!
   - Правильно! - проворчал Диомед, прислушивавшийся к разговору. -  Я  бы
на вас все, какие есть,  государства  напустил,  чтоб  от  вашего  подлого
города одна пыль осталась.
   - Но-но! - Полморды помигал на матроса. - Ты что  же  это?..  За  такие
слова, знаешь... Я честный гончар, не слыхал я твоих слов.
   - Давай дальше, - сказал Горгий. - Значит, война?
   - Война! Ихние корабли подступились к самому Тартессу. - Полморды  взял
себя за нос, мучительно сморщился. - Не припомню только:  то  ли  наши  их
побили, то ли они  наших...  И  еще  он  говорил...  Ага!  Будто  захватил
Карфаген какой-то город. На "К" начинается...
   - На "К"? Это какой же?
   - Да вот из головы выскочило... Будто бы, говорил  он,  не  наш  город.
Погоди, погоди... А! Вспомнил: греческий. Ваши там живут, фокейцы.
   - Майнака?! - криком-вырвалось у Горгия.
   - Верно, Майнака! - Полморды хохотнул. - А я говорю - на "К"... Эй, что
с тобой? - добавил он, обеспокоенно глядя на Горгия. - Воды тебе принести?
   Он не мог понять, почему горбоносый, всегда такой спокойный,  вскинулся
вдруг,  словно  его  кипятком  ошпарили.  Заломив  руки,   задрав   кверху
искаженное лицо, Горгий выкрикивал что-то по-гречески,  завывал,  с  силой
втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Жаловался  немилосердным  богам  на
злую судьбу, лишившую его последней надежды...
   Спали рабы в смрадном сарае на прелой, слежавшейся соломе.
   Спал в своем закутке Козел. Сладко чмокал во сне губами,  словно  и  во
сне предвкушал свою месть. Завтра утром придут стражники, и он им покажет,
в  каком  похабном  виде  нарисовал  этот  рыжий  наглец  царя   Павлидия.
Счастливчика теперь тут нет, некому заступиться за  проклятых  чужеземцев.
Теперь-то им, грекам, не избежать рудника голубого серебра.
   Спал, всхрапывая и протяжно стеная.  Молчун,  непризнанный,  осмеянный,
свихнувшийся царь великого Тартесса.  Вот  уже  сколько  дней  после  того
случая потешаются над ним стражники, отдают  ему  издевательские  почести:
поднимают копья, будто приветствуя, а сами норовят при этом пнуть ногой  в
зад. Да и рабы скалят зубы, дразнят незадачливого самозванца.  Все  терпит
Молчун.  Только  сутулится  сильнее.  И  бормочет,  бормочет  свое:   "Еще
немного... еще немного... отделить огонь от земли..."
   Спали беспокойным сном Горгий  и  Диомед,  не  зная,  не  ведая,  какая
страшная судьба приуготовлена им на рассвете.
   И все-таки боги не отвернулись от греков.


   Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. Но  рудокопы,
давно отвыкшие от дневного света, видели все,  что  им  надо  увидеть.  Их
темные, блестевшие от пота лица были страшны.
   Они жили в вечной тьме лабиринта узких извилистых лазов, вырубленных  в
горе. Они рубили новые ходы, следуя направлению рудных  пропластков.  Руда
тускло поблескивала в изломах. Ломать ее было трудно,  мотыга  то  и  дело
вязла, как в смоле.
   Лишь один ход вел наружу. Каждый день перед закатом стражники  у  входа
били в медную доску. Услышав звон, рабы вытаскивали корзины  с  дробленой,
перетолченной  ручными  жерновами  рудой.  Взамен  стражники   заталкивали
корзины со скудной едой и смоляными факелами. Воды не  давали  -  было  ее
там, в руднике, больше, чем нужно.
   Не будет корзин с рудой - не будет и корзин с  продовольствием.  Хочешь
не хочешь, а работай, вгрызайся в камень, делай то, что  заповедано  богом
Нетоном, - добывай голубое серебро во славу великого Тартесса.
   Здесь, в горе, они жили, здесь и умирали. Мертвых наружу  не  выносили.
Мало ли на руднике  старых  выработок,  куда  можно  поместить  того,  кто
отмучился, и завалить пустой породой.
   Долго здесь никто не тянул. Горные  духи  стерегли  голубое  серебро  и
жестоко мстили рудокопам, вселяя в них веселую болезнь.
   К одним приходила она раньше, к  другим  позже,  но  начиналась  всегда
одинаково: становился человек веселым,  возбужденным,  точно  вволю  попил
неразведенного вина.  Потом  его  тошнило.  Только  после  вина  проспится
человек - и все, а тут несколько дней прямо наизнанку выворачивало,  и  по
телу шли язвы. Затем пораженный веселой болезнью вроде бы  успокаивался  и
внешне походил на здорового, но все знали, что ему уже нет  спасения,  что
горные  духи  нарочно  дразнят  его  здоровьем.  Недели  через  две  снова
начиналась страшная рвота,  и  кровь  шла  даже  из-под  кожи,  несчастный
метался, бился в лихорадке и, наконец, затихал.
   Никто не вел здесь счета  рабам.  Раз  в  два  месяца  пригоняли  новых
обреченных, и так шло из года в год.
   Но однажды случилось на руднике голубого серебра нежданное.
   Били два рудокопа узкий ходок вдоль тощего пропластка руды. Никто их не
подгонял: не было на руднике  ни  стражников,  ни  надзирателей.  Подгонял
только страх, вечное беспокойство: не будет корзин с  рудой,  не  будет  и
пищи. И потому сами рабы  делили  работу:  одни  выкалывали  руду,  другие
толкли, мельчили ее, а третьи разведывали новые места. И ведь  знали,  что
обречены, что больше полугода здесь не протянешь, а все  же  цеплялись  за
каждый день жизни. Попадались, правда, и  такие,  что  уползали  в  глухие
углы, не вставали на работу, ждали смерти. Но от своих  не  скроешься:  их
находили, силком совали в руки мотыги - надо наработать  руды  на  дневной
харч...
   Били два рудокопа узкий ходок. Показалось им, что звонче отдаются удары
мотыг о камень. Должно быть, пустота, трещина в  теле  горы.  Ударили  еще
разок-другой, у одного мотыга застряла в камне. Расшатал  рудокоп  мотыгу,
вырвал  ее  -  и  тут  брызнул  в  глаза  свет.  Замерли  рабы,  зажмурили
непривычные глаза. Потом, не  сговариваясь,  забили  отверстие  камнем,  и
скорее - где ползком, а где согнувшись, привычно находя в темноте  дорогу,
- направились к выработкам разнести весть.
   Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел,  а  чадил.  В  широкой
старой выработке и прилетающих ходах сбились  рабы,  слушали,  как  спорят
вожаки.
   Заросший шерстью великан-кантабр горячился пуще всех:
   - Ожидай - плохо. Здесь остался -  все  подыхать.  Быстро-быстро  ломай
камень - самый сильный вылезали - убивай стражник - воля!
   - Нельзя торопиться, - возразил рябой долговязый раб  из  городских.  -
Сперва  надо  узнать,  куда  выходит  дыра.  Осторожнее  надо.  Вдруг  там
стражники рядом? Перебьют всех поодиночке, вот тебе и воля!
   - Правильно говорит Ретобон! - выкрикнул другой, светловолосый.
   - Вот как надо, - быстро заговорил  Ретобон,  блестя  зубами.  -  Ждать
вечерней  пищи,  потом  будет  ночь,  темнота.  Расширить  дыру   -   бить
потихоньку, маленькими кусочками отламывать камень, да так,  чтобы  наружу
не сыпалось. А потом...


   Горные духи стерегли голубое  серебро,  а  стража  стерегла  рудокопов.
Шестеро стражников похаживали у входа на рудник. Шесть копий, шесть мечей,
шесть щитов. Пища хорошая, работы никакой. Два  часа  посторожил  -  сутки
отдыхай, а то ведь как бы не вынесли горные духи из дыры веселую  болезнь.
Только этого и боялись. А так - что  ж:  дыра  в  скале  -  как  выход  из
собачьей конуры. Высунься оттуда раб - ткнуть копьем, вот и  вся  недолга.
Только по одному из этой дыры и можно выползти.
   Похаживали шестеро около темной дыры. Далеко от нес отходить не ведено.
Ближе копейного удара подходить тоже не велено, а то был случай:  схватили
близко подошедшего стражника за ноги, уволокли  в  дыру  -  только  его  и
видели. Не лезть же за ним туда.
   Дюжина глаз следила за черной дырой, полдюжина голов думала о своем - о
тартесских винных лавках, о  женщинах,  о  тестяных  шариках,  жаренных  в
бараньем сале. Посматривали на звезды - долго  ли  осталось  караулить.  В
десяти стадиях отсюда, в поселке стражи, у старшего есть таблички, на  них
все наперед расписано: кто когда стоит у входа, кто на полпути от него,  а
кто спит.
   В черной дыре зашуршало. Послышался не то стоп, не то смех. Шесть колен
выставилось вперед, шесть  копий  устремились  остриями,  шесть  пар  ушей
прислушались. Холодком жути обдало стражников от этого смеха - знали  они,
что это такое, не раз слышали. Стихло там. Из черной дыры тянуло гнилью  и
влажностью.
   Для бодрости один из стражников заорал песню:

   Мы всегда твердим одно:
   Цильбицена - на копье!
   Уложи его на месте...

   - Эй, заткнись! - прикрикнул на певца другой стражник.  -  Вроде  ветка
под ногой треснула, - сказал он, указывая на темные кусты у подножия горы.
- Слыхали? Опять!
   - Кролик, наверное, - сказал третий.
   Некоторое время  они  прислушивались,  вглядывались  в  темноту.  Шесть
копий, шесть мечей, шесть щитов.
   А судьба одна.
   Снова зашуршало в дыре. Стражники живо  оборотились,  наставили  копья.
Нет, все тихо. По небу шли тучи, луна то ныряла в них, то, сбросив с  себя
дымное покрывало, заливала землю желтым светом. Трое стражников остались у
дыры, а трое, волоча длинные тени, направились к кустам  -  посмотреть  на
всякий случай; не притаился ли там кто.
   И тут из кустов поднялся во весь  рост  великан,  обросший  шерстью,  с
тяжелой мотыгой в руке. Стражники оцепенели от ужаса. Сам горный дух встал
перед  ними...  Великан  с  хриплым  ревом  прыгнул,  мотыга,  просвистев,
обрушилась на шлем  ближайшего  стражника.  Двое  других  побежали  назад.
Великан погнался следом, а за ним мчались еще - полуголые,  длинноволосые,
размахивающие мотыгами и молотами.
   Вмиг все было кончено. Сплошным потоком полезли рабы из  недр  рудника.
Неистово орали, жадно вбирали в отравленные легкие свежий ночной воздух.
   Стража, стоявшая на полпути от  рудника,  услыхала  гомон,  кинулась  в
поселок поднимать тревогу. Но уже катилась в ущелье толпа рабов, и впереди
бежал гигант-кантабр с копьем в одной руке и с тяжелой мотыгой в другой.
   Страшен был ночной бой в поселке. Стражники  были  хорошо  обучены,  их
тела, укрепленные хорошей пищей, были сильны. Они знали, что, если враг не
облачен в защитный доспех, лучше бить копьем в живот,